Так его звали на районе. Имелось также имя — Василий, дядя Вася. Он был ветераном войны и редкостным ублюдком. Не чета нынешней шантрапе. По шкале ублюдочности он следовал сразу за моим братом, а мой брат был чемпионом в этом вопросе. Немного подробнее о дяде Васе:
- Он был хроническим алкоголиком и самогонщиком.
- Он топором отрубил ухо своему сыну, тоже алкоголику.
- Он всегда и всюду носил с собой финку.
- Раз в полгода он допивался до белой горячки и с помощью штыковой лопаты возобновлял военные действия против оккупантов. Местные жители прятались по домам, до приезда санитаров.
- Он был воинствующим материалистом: Рождество он называл днём рождения выблядка, а на Пасху специально прогуливался возле церкви и посылал всех по матери.
- В годы войны он командовал разведротой.
- Он был орденоносцем.
- Он писал стихи. Они публиковались в местной газетёнке.
- И он был соседом.
В нашей семье было два урода — я и брат, а больше детей не случилось. Если родители решились бы родить младшенького, мы бы вбили его в землю. Мы с братом были погодки, и этот год был не в мою пользу, увы. Мы ненавидели друг друга так, как могут ненавидеть только самые близкие родственники. Мы дрались через день. Но как дрались? Он валил меня на пол и топтал ногами, а я кусался. Не помню, за что мы бились. Наверное, за всё. Родители боялись разнимать нас.
Помимо того, что мы были безумны, у нас имелись и другие дефекты. Я сильно заикался, а у брата был тик. Мы дразнили друг друга. Когда он находился в пределах видимости, я моргал без остановки, а когда я был в пределах слышимости, он говорил, заикаясь. Мы так часто и помногу передразнивали друг друга, что у меня появился СВОЙ СОБСТВЕННЫЙ тик, а брат стал заикаться по-настоящему. Но нам было наплевать на всё, главное — уничтожить друг друга.
Ночью мы расходились по своим углам. Я не мог заснуть. Из форточки несло весной. Меня беспокоила непрекращающаяся эрекция. Я боролся с самим собой. И всегда проигрывал. Чтобы отвлечься, я воображал, как убиваю своего брата. Потом родителей. Поджигаю квартиру и ударяюсь в бега. Я включал ночник и просил боженьку о прощении. В бога я не верил. Под утро я доставал блокнотик и писал порнографические рассказы. Думал, что порнографические. С таким же успехом я мог писать о проблемах дальней авиации – опыта у меня не было никакого. Рассказы были короткими. Кончались они так: «Сперма текла обильно». Или так: «Он залил спермой её пупок». Вот в семяизвержении я был специалистом.
Перед тем как встать и начать собираться в школу, я думал, что пора бы мне уже и умереть. Я был совсем измучен. Между прочим, я так и не узнал, как проводил тогдашние ночи мой ненавистный братик.
В тот день я застал брата курящим. Он стоял на балконе и дымил украденной у отца сигаретой.
Я наблюдал за ним, стоя в комнате. Сигарета была толстой. Она дымила. Брат пускал колечки и сплёвывал за балкон. Это было прекрасно. И грешно. Сигарета дымилась. Она уменьшалась в размерах. На конце горел огонёк. Мой брат курил, Боже. Я понял, что должен НЕМЕДЛЕННО ЗАКУРИТЬ. Пора становиться взрослым. Курить, трахаться. Окончательно разобраться с братом. И тут он меня увидел.
- ПОДСМАТРИВАЕШЬ, КОЗЛИНА! – заорал он и ринулся в комнату.
Он настиг у меня у самого входа. Он повалил меня на пол и и начал отбивать мне руки. Бил пяткой по запястью, прямо по венам. Это было что-то новое. Стало ясно, что брат окончательно свихнулся. Раньше он бил меня в живот. Я поймал его ногу и впился зубами в лодыжку. Брат принялся лупить меня по голове. Я удвоил усилия. Я стал бульдогом. «Стамеской, только стамеской» — крутилось в голове. Брат упал и завыл. Я разжал челюсти, вскочил, пнул его в пах и выбежал в подъезд.
Я поднялся на крышу. Там было пустынно. На свободном от антенн и вентиляционных труб участке была нарисована пентаграмма. По её углам стояли трёхлитровые банки. А один из углов был нацелен на местную церковь. Я разбил все банки. Погнул пару антенн. Нашёл кирпич и сбросил его вниз. Я сел на край крыши. И заплакал. Никогда я не чувствовал себя таким одиноким, даже по ночам. «Время умирать» — подумал я.
- УРУРУ! Ты чего шакалишь, татарва?
Я обернулся – это был дядя Вася.
- Воздухом дышу, — сказал я.
- Это не ты вчера в подъезде нассал?
- Нет, вчера не я.
- Ну, если знаешь кто, передай ему – поймаю, хуй через жопу вытащу.
- Вы не ругайтесь при детях.
- Где здесь дети?
- Я.
- Это ты врёшь. Я вот тебе лучше стихи прочту. Вчера сочинил.
Это было неожиданно. Я зашёл за трубу, на всякий случай.
- Лучше про войну расскажите.
- Да я татарвы, узбеков и всякой узкоглазой швали перебил больше чем немцев. Послушай лучше стихи.
И тут я понял, что он ещё более одинок, чем я. И более безумен. Но в нём был огонь. Он начал читать. В его стихах были слова: «Ёбля, хуй, мудя, пизда, блядь». «Вот чего мне не хватает в моих рассказах» — подумал я. Лицо горело. Кончалось детство. Внизу кричали птицы. Над нами висели советские ещё облака. И в определённом смысле я не умер.
И через несколько лет, после того, как моего брата так и не убили в Чечне, а я потерял девственность в вокзальном туалете, с вокзальной-же проституткой, лица которой я не запомнил, но зато хорошо запомнил её бледную задницу, я узнал, что дядя Вася выдавал стихи Баркова за свои собственные.
Старый козёл.
Абдурахман Попов
