А фамилия у капитана была смешная - Бубенчиков.
Не то из-за фамилии, не то из-за неказистой, совершенно штатской внешности, капитана всерьез не воспринимал никто. Ни командир дивизии, ни бойцы его батальона. Тем более, батальон был специфический, саперный. Мужики там были матерые, опытные, умелые. Некоторым двадцатитрехлетний комбат в сыновья годился, некоторым во внуки.
Поправляя очки, комбат шел по жидкой псковской дороге. Как сказать, шел? Скорее, скакал галкой, хромая на раненую ногу. Хорошо не перебило кость, плохо, что задело нерв. Но работа есть работа, три месяца в госпитале и домой, в батальон... Бубенчиков очень жалел, что наступление шло без него. Там в прошлом, была первая блокадная зима, когда он похоронил семью и соседей, были атаки и отступления под Синявинскими высотами, было топтание на пятачках невских болот... А вот Волховский и Ленинградский фронт шагнули, наконец, вперед. тяжело шагнули, медленно, но упорно.
Грязь псковских дорог хватала за ноги, норовя стащить сапоги. На лице сохли капли коричневой жижи. Бубенчиков шагал, хромая и шмыгая носом. Где-то впереди бубукала канонада. Он догонял фронт, обгоняя завязшие в грязи полуторки и "Студебеккеры". Шоферы матерились и глядели сквозь саперного капитана, сжигая сцепление и нервы. Даже конные повозки застревали в этой перемешанной гусеницами глине.
Над капитаном висело низкое апрельское солнце, раздирающее лучами дымку военного неба. Пели ранние птахи, воняло горелым металлом. Похоронные команды из пленных стаскивали трупы в воронки. Все как обычно.
Шел он вдоль дороги, время от времени останавливаясь, чтобы счистить палочкой налипшую на сапоги грязь. Иногда в глине обнаруживались осколки, иногда автоматные гильзы. Но это было привычно. Непривычно было то, что болит нога и приходится приседать время от времени. Но Бубенчиков упрямо шагал на запад, догоняя свой батальон. Вот на следующий пригорок подняться и там можно перекурить. там посуше, чем в распадках, где еще попадаются останки зимы в виде грязных сугробов. Впрочем, силы еще есть - давай до следующего пригорка? А вот и следующий...
Бубенчиков забрался повыше, нашел относительно сухое место, сел, расправив крылья шинели, вытянул болящую ногу, погладил ее, снял вещмешок и пилотку, провел грязной рукой по бритой голове. Посмотрел на дорогу. Там отчаянно хлестал лошадей ездовой. На телеге громоздились ящики, укрытые брезентом. У каждого на войне своя работа.
Капитан развязал веревки вещмешка, достал кисет, вышитый приветами каких-то тыловых девочек. Из кисета взял щепоть табаку и газетную четвертушку. Начал сворачивать цигарку. Получилось не очень ловко. Этакая труба. Бумага вспыхнула и капитан тут же дунул, погасив пламя. А до войны товарищ Бубенчиков - бухгалтер строительного управления номер пять и студент вечернего отделения финансового техникума - не курил. Но пришла война, пришлось научиться не только курить, но и руководить большим коллективом, пить наркомовскую норму, ругаться матом и выслушивать мат начальственный. Он вдохнул дым, наблюдая, как кусочек карикатуры Кукрыниксов превращается в пепел.
- Эй, солдат!
Бубенчиков вздрогнул.
- Эй, солдатик! Поделись табачком! - за спиной раздался женский голос. Капитан оглянулся. Пять женщин, впряженных в плуг. Стоявшая впереди медленно сняла веревку. Скинула фуфайку. Утерла пот и провела рукой по серому платью. Растерла левую грудь, совершенно не стесняясь капитана:
- Закурить дашь, солдатик?
- Да, конечно, - суетливо ответил капитан и начал было приподниматься. Раненая нога тут же отозвалась острой болью, он охнул.
- Перекур, бабы! - скомандовала "коренная".
Та, что стояла за плугом, недовольно буркнула:
- Чего раскомандовалась, Глашка! - впрочем, "пахарь" сама была не прочь передохнуть. Видно было по уставшему лицу. - Я бригадир, не ты!
Глашка не обратила внимания на бригадиршу, шагнув к Бубенчикову:
- Сиди уж. Табак-то трофеный?
- Нет, наш. Пайковой, - ответил Бубенчиков, снова приподнимаясь.
- Да сиди ты. Вижу, ранетый. А чего на фронт ползешь, ранетый?
Бубенчиков неопределенно пожал плечами. Что тут объяснять? Война же.
- Наш это хорошо, - девка ловко свернула самокрутку и с наслаждением закурила. - Немецкий табак сортирный. Куришь, а горло не дерет. А самосад весь реквизировали, сволочи. А ты кто по званию?
- Капитан, - Бубенчиков скинул с правого плеча шинель, чтобы виден был погон.
- Ух ты, офицерик! - Глаша аж закашлялась. - Я погонах мало еще понимаю, чай вас с сорок первого не видели. Мой-то сержантом был, треугольнички ему пришивала в ночь перед войной.
- Жив?
- Куда там, - махнула она. Махнула обреченно, но уже привычно. - Ни одного письма не пришло. Помер ни то где.
- Глашка! - подала голос бригадир. - Хватит уже!
Та опять махнула рукой:
- Будя! Три года прошло, поди донесло бы весточкой. Побили где. Ты вот живой, капитан. Свезло. А вы в погонах возвернулись, как в фильме той. Как ее? "Мы из Кронштадта"?
- Мы не белые. Мы - наши.
- Та я гляжу, что не фрицы. Моего не видали? Гришка его звали. А хвамилия Прохоров.
- Не видел. Но война еще не кончилась, он еще...
- А и кончится, вертайся к нам. Бабы у нас все уже незамужние. Сам-то как?
- Вдовый, - вздохнул Бубенчиков. - С Ленинграда я.
- А, - неопределенно ответила Глаша. - Фриц бабу убил?
- Да, - ответил Бубенчиков.
Голод тот же фриц.
- Что ж вы, мужики, баб-то своих побросали, - с горечью сказала Глаша. Вдруг капитан увидел, что глаза у нее серые, как старый ее сарафан. - Пашем, вона... Веревками титьки режем. Эх, мужики, мужики...
-Давайте я помогу! - Бубенчикову вдруг стало стыдно, как бывает стыдно любому мужчине, когда он видит неженскую женскую работу. Где-то в груди скрутило в узел что-то очень важное. Если бы Бубенчиков был верующим, он бы сказал, что это душа. Но Бубенчиков был коммунистом. Он снова привстал, отталкиваясь рукой от влажной земли.
- Глашка! - рявкнула вдруг бригадирша. - Совесть имей! Сиди, товарищ капитан, отдыхай. Какой помощь, тебя в части ждут.
- И правда, - внезапно и беспечно согласилась Глаша. - Иди, товарищ командир, мы тут сами справимся. Чай, война.
- Да, - невпопад ответил Бубенчиков.
- А табачку еще дашь?
Он протянул кисет:
- Берите весь, я в военторге папирос куплю.
Глаша звонко рассмеялась, обнажив пожелтевшие уже, но еще молодые зубы:
- А ведь и возьму! - и моментально пересыпала табак в карманы фуфайки. - А кисет свой подарочный оставь, мне чужого не надо. Своего-то нет, куды мне чужое?
Она поднялась, отряхнув машинально подол сарафана. Встали и другие женщины, равнодушно и молча смотревшие перед собой. Бригадирша надела через плечо веревку, пропуская ее под грудью. Глашка нажала на рога плуга. Блестящий, словно вспотевший, лемех натужно разворотил тяжелую землю. Бабы тянули плуг, Бубенчиков смотрел им вслед. Ему было стыдно. Глашка вдруг обернулась:
- Возвращайся живым, дядя! Хоть без рук, без ног - возвращайся!
К вечеру Бубенчиков добрался до своего батальона. Передохнуть ему не дали, сразу вызвали в штаб дивизии. Генерал-майор сразу матом поставил боевую задачу. Отступая, немцы тщательно уничтожали все мосты и мостики через бесчисленные псковские речки, кои не все даже на картах отмечены были. Саперы практически не отдыхали, восстанавливая одну переправу за другой.
- Мост должен быть построен через три часа, капитан! Меня не волнует как! Давай, давай, вся дивизия встала. Немец отходит, нельзя ему дать закрепиться. И приведите себя в порядок, капитан! Что за вид?
Бубенчиков шмыгнул и утер нос. Лучше бы этого не делал. Руки в грязи и широкая коричневая полоса поперек щеки до уха...
А речка была как речка. Обычная, северорусская. Метров десять шириной. Берега топкие, дно илистое, течение медленное. Работы тут батальону на пару часов. Если батальон по норме укомплектован. А то из всех инструментов только руки, десяток топоров да столько же пил. Трактора, бульдозер, грузовики безнадежно застряли где-то в тылах. Хорошо хоть полевые кухни дымили, не боясь "Юнкерсов" - весной сорок четвертого небо уже было наше.
Но, самое главное, не было стройматериала.
Лес, конечно, недалеко: пара километров. Бубенчиков уже подумал было отправить туда роту, но...
- Старший лейтенант Марков, - устало козырнул ВРИО комбата старший лейтенант Марков. Капитану он был не знаком. Из пополения парень. Впрочем, половина батальона была из новеньких. - Я уже посылал туда бойцов.
Марков кивнул на лесок.
- Мины?
- Салат "Оливье", - усмехнулся старшой. - Противотанковые - херня. Дернем тросами, нормально. Там еще "лягушек" немцы насовали - не ступи.
- Коридор?
- Никак. Щупов еще нет, вообще ничего нет.
- Миноискатели? Тралы?
- Все в тылах. Только руки да лопаты. Не успеем, товарищ капитан. Никак.
- Понятно. Предложения?
- Деревня тут рядом.
- Собирайте своих.
Этого Бубенчиков не любил. Но любовь - это понятие штатское, на фронте не применимое. Есть цель, есть боевая задача. Остальное на после войны.
До деревни идти было пару километров по свежей пашне. Капитан даже не стал переодеваться, так и пошел, заткнув полы шинели под ремень и натянув пилотку на уши. Каску оставил в расположении. Нет, не в блиндаже. Просто повесил на мокрый куст, велев начальнику штаба, лейтенанту Кустову, проследить за имуществом и подобрать новому-старому комбату ординарца.
Саперы молча взвалили нехитрый инструмент на мужицкие плечи и коренасто зашагали за Бубенчиковым. А нога все болела и болела, на каждом шаге норовя подвернуться. Но ведь нельзя ей.
За холмом началась деревня.
Впрочем, как началась, так и кончилась. ОТ всей деревни остались только полуразрушенные, закопченные печки, горы горелых бревен, воронки да вывернутая наизнанку немецкая самоходка.
- Бомбой? - поинтересовался кто-то из молодых рядовых. Рядовому повезло. Немцев он увидел только мертвых. Этот рядовой не видел, как в сорок втором такие самоходки давили огнем и гусеницами роту лейтенанта Бубенчикова под деревней Гайтолово. Этот рядовой немцев не боялся. А вот капитан Бубенчиков боялся и на раскуроченную самоходку смотрел по привычке - с опаской. А ну оживет?
Возле сбитой, растянувшейся стальным удавом, гусеницы лежал обгоревший немец. Он подтянул руки к лицу и так замер, словно боксер, прикрывающийся от ударов с русского низкого неба. Бубенчиков отвернулся:
- Ищите бревна, любые. Собирайте в кучу. Все пригодится.
- А вон там дом, товарищ капитан! - ткнул пальцем в сторону заминированного леса один из саперов. Точно. Дом. Как уцелел? Бубенчиков посмотрел на часы. Осталось сто восемьдесят минут.
- Идем, - показал он кивком на дом.
На ходу открыл планшет, вытащил лист разлинованной бумаги, карандаш. На ходу же начал писать:
"Предьявителю сего для получения денежной компенсации. Я, капитан РККА, Бубенчиков Н.А, реквизировал дом в военных целях. Справка дана для предъявления в органы Советской власти"
- Кустов!
- Я!
- Печать с собой?
- Обижаете, товарищ капитан, - лейтенант сделал обиженный вид.
- Дыши.
Дыхнул. Штампанул лист. Вот тебе и "тугамент", товарищ колхозник. Обустроится Советская власть и построит новый тебе дом. А пока нам...
- Вольно! Покурить, оправиться! - рота немедленно улеглась прямо в грязи, возле дома.
Бубенчиков постучал в дверь. Никто не ответил. Тогда он толкнул дверь. Та распахнулась. Густой теплый запах горохового супа мягкой волной огладил лицо. В сенях было темно.
- Подсветить? - достал трофейный фонарик Кустов.
Бубенчиков промолчал. Прошел, громыхая сапогами ко второй двери. Открыл ее. Как это называется? Горница? Пусть будет горница... В горнице лежали и сидели бабы и дети. Под столом спали трое, в обнимку. На столе стоял чугунок. Это от него пахло вареным горохом. В каждом углу, на каждой половице сидели еще люди. Кто-то спал сидя, кто-то баюкал младенца. На печке кто-то чем-то шуршал. Где-то тихо хныкали, где-то громко зевали.
- Здравствуйте, - неуверенно сказал Бубенчиков. - Кто здесь хозяин?
Десятки глаз впились в него: не муж ли? Папа, ты?
Донесся знакомый голос:
- Ой, офицерик... Привет, офицерик! Помнишь меня?
Глаша, гладя взлохмаченную голову, вылезла из-под стола.
- Что, война кончилась? Гляжу, целый...
- Добрый вечер, - сухо ответил Бубенчиков. - Вы тут хозяйка?
- Все мы тут хозяйки без хозяев. Ночевать ежежли, то некудой, сам видишь, на полатях дети спят.
С полатей на капитана смотрели любопытные глаза.
- Нет, не ночевать. Нам нужен ваш дом. Кто хозяин?
- Как то нужен без ночевы? - не поняла Глаша.
- А деда Макарыч за дровами ушел, - хихикнул вдруг один из ребятенков, что с полатей. Те, что на печке просто смотрели и улыбались. Бабы же смотрели настороженно.
- Давно? - спросил Кустов.
- Чо тут давнить-то? - послышался голос за спиной. - Посторонись, служивые.
Дедок с редкой, но длинной бородой с грохотом уронил на пол перед печкой охапку полуобгорелых досок.
- Вы...
- Тимофей Макарыч я. Типа, староста. Тьфу. Заместо председателя тоисть и покамест. Чо хотели-та?
- Дом ваш разбирать будем, - резко ответил Бубенчиков. - Нужны бревна для строительства моста.
Дед вздохнул, бабы затихли.
Глаша окончательно вылезла из-под стола:
- Бревна?
- Да.
- На мост?
- Да.
- Как же... Да бабы! Как же? Ведь один дом на всю деревню остался. Немцы все пожгли, так вы последний ухайдакаете, защитнички! Пришли, освободители! Бабы! Да что молчите-то!
Изба практически моментально взорвалась воем. Заодно заныли и заревели дети, не понимая, что случается, но за компанию.
- Да тихо! Тихо, я вам говорю! - бабы его не слушали, продолжая выть. За стенкой заверещал младенец. Спертый воздух вибрировал от слез. Старик молча смотрел красными глазами на капитана и пожевывал ус.
- Мужики? Да какие вы мужики, коли последнее у баб забираете! Да жрите вы все, только дом оставьте, ироды! - Глашка схватила чугунок и швырнула его об пол. Желтая дымящаяся масса потекла по полу. Детишки сидевшие у стенки моментально перестали хныкать и начали ручками собирать кашу и есть, есть...
Кустов замер, а Бубенчиков...
...Дверь была открыта. Он вошел в дом, с трудом поднявшись на второй этаж по обледенелой лестнице. В тощем вещмешке он нес банку тушенки и несколько кусков хлеба, сэкономленных им на фронте. Жена и сын лежали в обнимку, возле погасшей печки. На стенке кровати замерзло их дыхание. Он долго сидел и гладил эти кристаллы, последнее, что осталось от семьи. Он гладил кристаллики льда, остатки родного дыхания, опухшими своими пальцами. Он не чувствовал холод, он сидел на краю кровати, не глядя на истощенные белые лица своих покойных. Он боялся смотреть в лица любимых. Тех, кого не смог спасти, не успел спасти. И похоронить не успел. Увольнительная была лишь до девяти утра. Просто вытащил тела во двор. И положил в штабель соседских тел. Потом их заберут, наверное. И надо как-то дожить до Берлина. Дожить до Берлина и умереть...
- Стропила оставьте.
- Что? - не понял Бубенчиков.
- Стропила оставьте. Окна тоже, и двери. Чаю, вам в не надость оне. Бревна-то забирайте, - старик сгорбился, словно на плечи его упала гора. - Расписку оставишь?
- Конечно, - Бубенчиков опять посмотрел на часы. Осталось сто двадцать минут.
- Собирайте манатки, бабы! Красная армия просит...
Офицеры вышли из избы. Бубенчиков посмотрел на небо. Снял шинель. Расстелил ее около забора. Выложил из мешка продукты: пара консервов, сухари, кисет с остатками табака, кусок шоколадки, пачку чая.
Рота молча смотрела на него. Потом встал один боец, затем другой. Горка продуктов росла. Бабы с дитенками расходились по своим пепелищам. Венец за венцом, по бревнышку, исчезал дом.
Мост построили, конечно, с опозданием. Лишь к утру удалось его сделать. За это капитан Бубенчиков получил выговор.
Утром дивизия двинулась в наступление. Шел капитан Бубенчиков, избавившийся от безразмерной шинели. За ним поспешал начштаба Кустов, за тем уже месили грязь солдаты. Никто из них не оглядывался, зная, что в спины им смотрят женщины и дети.
"...а Глашка свово не дождалась. Померла от воспаления легких через месяц. Чай, вода в апреле холодная, всю ночь же бревна тово дома таскала, потом сваи лезла в реку делать. Гоношенная девка была..."
А где-то в лесу ранняя кукушка обманывала солдат.
Обычное дело, чего уж...
