В детском доме «Янтарное солнце» жилось мне не так уж и плохо. Кормили хорошо, иногда даже вкусно, и к концу осени я опять начал поправляться. Боли в животе, терзавшие меня последние месяцы прошли, а некоторые пацаны перестали дразнить фитилем. Постепенно я осваивался, заводил новых друзей и начал приобретать в коллективе определенный статус. Отъевшись как следует и, почувствовав прилив сил, я первым делом опробовал их на рыжем и лохматом, как лисий хвост, Ваське Скамейкине, который всегда меня задирал и придумывал обидные прозвища. Фитиль, лапша, гвоздь, как он только не обыгрывал мою худобу, вечно причмокивая шелушащимися губами, словно смакуя и пробуя на вкус каждую кличку. По губам в первую очередь Скамейкин и получил. Остальные лишь молча и с многозначительным видом наблюдали, как мои кулаки раз за разом охаживали визжащего Ваську, пока тот не забился под кровать и не взмолился о пощаде. После этого самый старший и сильный пацан в нашей группе, Леха Еремин, одобрительно хмыкнул и предложил мне сигарету. Откуда он их доставал, никто не знал. Это была настоящая тайна, и ее Леха не раскрыл даже воспитательнице Лидии Петровне, когда та вместе с физруком и директрисой детского дома пытала его у себя в кабинете, грозя самыми различными наказаниями от лишения завтрака и прогулки, до настоящих побоев ремнем на глазах у всей группы.
А физрук, дядя Толя, даже предлагал засунуть лехину голову в унитаз и спустить воду, но его в этом никто не поддержал. Мне кажется, они сами боялись того, что могло бы за этим последовать. Леха был не из тех, кто простил бы подобное издевательство, в том числе и со стороны старших. Однажды сторож во дворе отвесил ему пинка за матерное слово, которым Еремин наградил пацана из другой группы, после чего у сторожа вдруг пропал его любимый щенок Никишка. Собаку так и не нашли. Поговаривали, что Леха его выкрал, задушил голыми руками, а труп закопал в саду. Не знаю, правда это или нет, но за сигареты его наказали несильно, лишь заставив полдня проторчать в актовом зале, расставляя стулья к предстоящему празднику Дня семьи. Вообще, я считаю большим издевательством отмечать подобные даты в местах на подобие «Янтарного солнца», где семья является таким же нереальным понятием, как снег в Африке. Видимо, Леха придерживался схожего мнения и делать в актовом зале ничего не стал.
Вообще, в «Янтарном солнце» мне многое нравилось. Здесь было гораздо лучше, чем в предыдущем детском доме, где кормили одной дрянью с черствым хлебом, а каждое утро будили раньше положенного и заставляли бегать вокруг территории, словно роту солдат, считая, что так у нас не останется энергии на всякие безобразия и хулиганство, и мы будем лучше себя вести в течении всего дня. Еще там были очень крутые воспиталки, которые обожали купать нас по ночам в холодной ванне, чтобы успокоить, или тыкать носом, как котят, в грязное, ссаное белье. Так они приучали убираться за собой в туалете. До сих пор помню слова тамошнего директора, старого, плешивого очкарика, которые он, словно попугай, ежедневно повторял, когда прохаживался по палатам, подзывая к себе то одного, то другого воспитанника.
- Твой отец был алкашом и неудачником, и тебе такая же дорожка светит, — наклоняясь к самому лицу говорил он. – Против ген не порешь. У вас тут у всех на лицах написано, что вы дебилы, а за то, что я тут с вами мучаюсь, ноги должны мне целовать, твари бестолковые. – После чего директор удалялся восвояси, а мы возвращались к своим занятиям со смешанным желанием зарубить этого гада топором или забиться на весь остаток жизни в какой-нибудь темный угол подальше от людских глаз.
Когда мне стукнуло двенадцать лет, я сбежал оттуда. Это было нетрудно сделать. В детдоме как раз производили ремонт одного из корпусов, повсюду сновали рабочие, один за другим подъезжали грузовики со стройматериалами, воспиталки носились как сумасшедшие, помогая освобождать помещения от мебели и прочих вещей, я же во всеобщей суматохе проскочил за ворота и был таков. До города добирался пешком по полю, потом еще несколько километров брел по лесополосе. Город оказался большим и очень красивым. Я долго бродил по улицам, наслаждаясь свободой, не думая о том, где буду жить и чем питаться. Мне нравилось все: люди, спешащие по своим делам, машины, гудящие и сигналящие, дома, такие большие и разные. Я смотрел на них и верил, что где-то там, за одним из окон живет семья родная и настоящая, с мамой и папой, а может быть даже с маленькой собачкой или котенком, с которым можно будет играть, бросая ему мячик или фантик от конфеты. Почему-то мне казалось, что они обязательно выглянут в окно, увидят меня, такого маленького несчастного и одинокого, и обязательно возьмут к себе жить. Я представлял теплую, уютную квартиру с телевизором и холодильником, полным еды и всяких сладостей и мечтал, как буду весело проводить время с любящими меня людьми. Впрочем, реальность оказалась куда жестче, чем на первый взгляд. Хотя семью я и нашел. Странные это были люди. Бородатый мужчина с взлохмаченной головой и беспокойными глазами, он все время молчал. Говорила женщина, тоже необычная. В яркой, цветастой юбке до пола, с длинными черными волосами, она напоминала какого-то сказочного персонажа, и я с радостью увязался за ней. Женщина рассказывала, какой у них замечательный дом, как в нем хорошо и весело. Я шагал, держа ее за руку, счастливый, думая, что наконец-то обрел семью...
- Ты когда-нибудь видел цыган? – спросил я Борьку Березкина. Нашу группу повели на прогулку. Кто-то пинал в мяч, другие катались на качелях, или играли в бадминтон. Девчонки разложили на траве своих кукол и с радостным гомоном примеряли им новые наряды. Мы же с Березкиным отошли в сторонку, собираясь сразиться в шашки.
- Нет, не видал таких, — пожал плечами Борька. Он был такой толстый что футболка на нем едва не треснула и не разошлась по швам. – А чего они?
- Прикинь, а я с ними почти полгода жил, — я поставил доску на маленький столик с облупившейся по бокам краской. – Уроды они, вот чего.
- Почему? – Березкину достались белые шашки. Они то и дело выскальзывали из его пухлых пальцев.
- Заставляли меня побираться на улице, — я свою армию шашек уже расставил, и теперь ждал, когда и он справится с этой задачей. – А еще жрать почти ничего не давали, чтобы я выглядел голодным и больным.
- Зачем? – удивился Борька.
- А таким подают больше. Только деньги у меня все равно потом отбирали.
- Кто отбирал?
- Ну, кто-кто, цыгане эти.
- И правда, уроды, — согласился Березкин. – А ты бы не отдавал.
- Я пробовал.
- И чего они?
- Били меня, чего. Ремнем знаешь как стегали, во-от с такими рубцами потом ходил, — я провел пальцем по ноге, демонстрируя длину рубцов. – Ну, ты расставил? Ходи давай!
Борька отвратительно играл. Только за фук я сожрал у него шашек пять, не меньше. Березкин был толстый и тупой, как болт, но вместе с тем добрый и всегда делился игрушками, поэтому его здесь особо и не обижали. А еще он каждый вечер ходил к медсестре на уколы. Борька говорил, что ему колят какое-то лекарство от сахара.
- Просто во мне очень много сахара, — пожимая плечами, отвечал он всегда на наши вопросы.
- И что, это, типа, болезнь такая? – удивлялся рыжий Васька Скамейкин.
- Ну да, болезнь. Если мне не будут делать уколы, сахар из меня наружу полезет, и я тогда издохну.
- Да не гони, — ржал Леха Еремин. – Никто еще от сахара не умирал.
- Дак я что, врачи так говорят.
- Если бы в тебе его было так много, ты бы сам был сладким, — предположил тогда я. – Как Чупа-Чупс.
- А может он и правда сладкий, — сразу завелся Скамейкин.
- Ну, лизни, — разрешил Борька и протянул ему руку. Немного помявшись, Васька и правда лизнул. – Сладкий?
- Нет, соленый какой-то, — поморщился Скамейкин.
- У него сахар, наверно, из жопы лезет, — вновь заржал Леха. – Лизни там, Васек.
Все сразу попадали со смеха, даже Борька. А ночью мне приснился кошмар, как мы с пацанами сожрали Березкина, порезав его на мелкие кусочки и насадив их на спички, словно сахарные леденцы.
В «Янтарном солнце» я провел уже целый год, и, не смотря на то, что все меня здесь устраивало, острая нехватка свободы не покидала ни на минуту. Тянулись дни, сменяя друг друга, словно кадры кинопленки, но кино это было скучным, как мыльная опера, а хотелось большего. Одержимый идеей хоть как-то разнообразить серые будни, я часами слонялся по территории детдома и искал решение своей проблемы. Воспиталки удивленно смотрели мне в след и перешептывались. Клеймо беглеца в таких местах, как это, остается навсегда, и от него не избавиться даже самым примерным поведением, которым я тоже, честно говоря, не отличался. Поэтому, зная, что за мной ведется непрерывное наблюдение, я старался всегда оставаться на виду, чтобы усыпить всеобщую бдительность. Это было непросто. Когда ты все время на людях, желание побыть наедине с самим собой мучает словно больной зуб и не оставляет ни на минуту. Свобода звала, манила, а я больше не мог терпеть, изыскивая способы хоть на чуть-чуть почувствовать ее, вдохнуть полной грудью и очутиться в большом мире, от которого меня всю жизнь отделяли непроходимые стены детских домов. И способ этот я, наконец, нашел…
- Красиво плывут, — зевнул и потянулся Березкин, поудобнее устраиваясь на траве. Солнце слепило нам в глаза, отчего Борька, сощурившись, стал похож на жирного китайца.
- Ага, — согласился я. – Помнишь, как в мультике: облака – белогривые лошадки.
- Неа, не помню.
Подгоняемые ветром, облака бежали над головой, тои дело трансформируясь в причудливые фигуры. Пахло свежей травой, а позади, за низкими елями угрожающе маячил флюгер на крыше детского дома.
- Нам не пора назад еще? – забеспокоился Борька.
- Нет. Лежи, наслаждайся. Времени полно.
- А здорово ты придумал, — Березкин перевернулся на живот, подставляя лучам солнца макушку.
- Что придумал? – не понял я.
- Ну, вот так вот выбираться сюда, — объяснил Борька.
- А-а-а, — улыбаясь, протянул я. – Жаль только английский мы так и не выучим…
Для изучения английского языка нам с Березкиным выделили целую комнатушку под лестницей на первом этаже. Воспиталки были в шоке, когда я вдруг выразил желание заняться этим делом, да еще притащил с собой туповатого Борьку. Нас сразу отправили в библиотеку, где нагрузили книгами с изображением большой башни с часами, тетрадями в линейку и клеточку и большим, толстым словарем, которым при желании легко можно было кого-нибудь прибить. «Занимались» мы каждый день во время тихого часа, запирая дверь в комнатушку на ключ, а сами через черный ход под той же лестницей удирали на волю и валялись на траве, наслаждаясь солнцем и свободой.
- Борь, а о чем ты мечтаешь?
- Не знаю, — задумался Березкин. – Жрать что-то охота.
- И все?
- Ну да, а о чем вообще мечтать можно?
- Я бы хотел стать таким легким, чтоб ветер подул и закинул меня во-он на то облако. Видишь, то, на птицу похожее?
- Зачем тебе это?
- Я бы тогда улетел отсюда далеко-далеко.
- Думаешь, там лучше будет?
- Где?
- Далеко-далеко. Что ты там вообще делать собираешься?
- Ничего не собираюсь. Просто летал бы на облаке, на людей с верхотуры глядел, как ангел.
- А-а, понятно, — Березкин привстал и посмотрел на небо. – Я бы тоже хотел, — мечтательно произнес он. – Только я бы не просто так летал.
- А как ты хочешь летать? – удивился я.
- Я бы с неба смотрел-смотрел и искал себе маму и папу. Ну, таких, хороших, чтоб дом большой у них был, машина и велик горный со скоростями. Я всегда себе велик такой хотел.
- А представь, нашел ты такую семью, а у них уже есть ребенок, что тогда? – усмехнулся я.
- Подождал бы, пока с ним что-нибудь случится, под машину попадет, или от болезни умрет, — серьезно сказал Борька. – Они бы плакали, горевали по нему, а я тут – раз, и с неба к ним спускаюсь. Вот он я, мама и папа, вернулся!
- Ты дебил, Березкин.
- Почему?
- Что же они собственного сына не узнают?
- Ну, мало ли, как людей небо меняет, — надулся Борька. – И вообще, они бы так горевали, что любому рады были бы.
- Ага, даже такому жирному придурку, как ты.
- Так я же похудел бы, ну, чтоб на облаке…
- Да ты посмотри на себя, — вскочил я. – Куда тебе на облако, ты же как Винни Пух, тебе только на воздушном шаре летать. И вообще, чего ты тут к моему облаку примазываешься, я его себе выбрал, так что отвали! – не знаю почему, но мне вдруг захотелось сделать ему больно. Я подошел, схватил Борьку за пухлую руку и принялся ее выкручивать.
- Отпусти! Ай, больно! – заверещал он. – Ты мне сейчас руку сломаешь!
- Сломаю, — пыхтя, согласился я. – Потому что ты дебил, и никому ты не нужен, не будет у тебя никогда семьи! Понятно?
Мы завалились в траву, и я мутузил его, пока не надоело и не заболели кулаки. Потом поднялся и долго смотрел, как Борька ревет, размазывая грязь по лицу ладонями. Хотелось бросить его здесь и уйти. Мое облако-птица давно улетело прочь, а солнце скрылось за тучами, словно не желало смотреть на нас больше.
- Вставай, — я снова ухватил его за руку и потянул вверх.
- Зачем ты меня побил? – не переставая всхлипывать Борька поднялся и посмотрел мне в глаза. – я же тебе ничего плохого не сделал.
- Просто ты дурак, вот зачем, — отвернулся я. – Пошли, нам пора уже.
Молча мы побрели обратно. Еще никогда в жизни мне не было так паршиво. Не хотелось возвращаться, не хотелось видеть воспиталок, пацанов, свою палату, не хотелось вообще жить.
- А как ты тогда от цыган сбежал? – спросил Борька.
— Да никак, менты меня на вокзале забрали и сюда привезли. Вот и вся история.
© Скорых Дмитрий
