Когда-то я была одарённой девочкой. Виолончельным, можно сказать, гением. В детстве за три года освоила курс музыкальной школы, потом пронеслась сквозь училище, а когда подросла, была с распростёртыми объятиями принята в консерваторию, где тоже проучилась хуй да маленько, пару лет. Экстерн рулит. На дипломном экзамене должна был исполнять, как сейчас помню, «Ноктюрн» из 2-го квартета Бородина. Вещь, между нами говоря, заёбистая, её не каждый корифей правильно сыграет. А я могла. Гений же, ну.
6 июня, в день экзамена, музыкальная общественность, заранее охуев от такого счастья, собралась на Большой Никитской, у входа в Малый зал. Педагоги, во главе с ректором, сбились в кучку и смущённо переглядывались. Председатель Союза композиторов, закрывшись в уборной, сверлил в пиджаке дырку для внеочередного ордена. Председатель Мосгорисполкома, закрывшись у себя в кабинете, дрочил на портрет Ростроповича. Всеобщее ликование — вот как это называется.
Однако я приготовила им сюрприз — на экзамен не явилась, а из дома пропала ещё накануне. Общественность забила тревогу. По Москве мгновенно поползли слухи, один невероятнее другого:
— Девушку похитили инопланетяне.
— Девушка сошла с ума.
— Девушка вовсе не девушка.
— Девушка — мертва.
А девушка, жива-живёхонька, возлегала на обспусканном диване в общаге физкультурного института, аж, блядь, в Малаховке, потрагивала за хуй пленившего её юношу, и что-то такое напевала:
Работала я в цирке, была звездою,
ходила по канату, трясла ногами…
На юноше были трусы с тройным лампасом, и он, весь разомлевший от потрагиваний, являлся мастером спорта по лыжам. Или что-то в этом роде. Кроме наличия высокого спортивного звания, о нём было известно следующее. Во-первых, что зовут его Коля, во-вторых, что он на три года меня старше, в-третьих, что пленил он меня совершенно случайно, в нотном магазине на Неглинке, куда его за каким-то хуем занесло, и, в-четвёртых, что ебёт она так божественно, как умеют ебать только двадцатитрёхлетние биатлонисты из Кемерова.
Время между тем шло незаметно. Раздвинула — впустила — выпустила — выпила — сутки на хуй. Потом наоборот: выпила — выпустила — впустила — сдвинула — на хуй. А потом всё сначала. Божественно, не правда ли? Две студентки-физкультурницы, Квитко и Двугрошева, зашедшие как-то на минутку и оставшиеся навсегда, бегали за вином. Внешностью они, казалось, походили на мифических сестёр Гесперид, Аретусу и Гестию. Квитко обучалась на кафедре стрельбы из лука. Двугрошева толкала ядро. У них был один тренировочный костюм на двоих и безнадёжная академическая задолженность. Обеим грозило скорое отчисление. В связи с чем сёстры вынашивали план перевода на факультет спортивной медицины.
— Я узнавала, на медицинском охуеннейшие недоборы, — говорила Двугрошева и залпом выпивала полстакана красного полусладкого.
Смакуя оставшуюся половину, Квитко сообщала важную подробность:
— И там охуеннейший дефицит девчат.
Сомлевший Коля, как следует приложившись к стакану, оживлялся:
— Было бы желание, а перевестись можно. Да и где теперь нет дефицита девчат? Везде поголовный мальчишник. Тьфу, блядь, плюнуть некуда! Правда, любимая?
Я в четыре глотка осушала свой стакан и, переводя дух, выговаривала:
— Неправда. Есть такие места. Например, мой сосед Флярковский пляшет в ансамбле Дальневосточного округа, так у них там, пишет, никаким мальчишником не пахнет, даже наоборот… кстати! Какой сегодня месяц? Он в июне демобилизоваться должен. Ближе к концу.
— Сегодня июнь, ручаюсь! — вскрикивала Двугрошева и решительно наливала на двоих.
— Первая декада, кажется, — осторожно уточняла Квитко, принимая протянутую порцию.
— В любом случае, меньше чем двадцатое… — вяло говорил Коля, — двадцатого мне нужно быть в Анапе… у нас базовые сборы… — и, в очередной раз сомлев, отключался.
Пустые бутылки шестью рядами уставляли подоконник. На календаре алело 6 июля — Всемирный день поцелуя.
Шло время. Дни сменялись ночами. Коля был от меня без ума и обещал, что скоро мы сыграем свадьбу. Я трогала его за хуй и не возражала. Две милосердные Геспериды сроду не бросали нас на произвол судьбы. Если одна бежала за вином, другая обязательно оставалась в комнате. Если же за закуской бежала вторая, на пост заступала первая. Спали сёстры тут же, на полу, укрывшись свежеснятыми шторами. Пустые бутылки они составляли в деревянное чрево письменного стола, оставшегося от прежнего постояльца, латыша по национальности. А может быть, литовца, хуй его знает. Что-то, короче, прибалтийское.
Шло время. Ночи сменялись днями. Наша четвёрка спелась. Я провела занятие по сольфеджио, распределила голоса, и вскоре компания вовсю распевала хоровые оратории и канцоны, налегая главным образом на неувядающую классику. Аретуса Квитко выводила такие протяжные рулады, будто ей за это полагалась «штрафная». Гестия Двугрошева, наоборот, всю дорогу торопилась, как мандавошка, и пропевала свои партии как бы вприпрыжку. Грудной полубас призёра Спартакиады народов СССР говорил сам за себя. Точнее, пел. Из распахнутого окна неслось:
Мы верим твёрдо в героев спорта,
нам победа как воздух нужна!
Я солировала, словно Кармен, держа в одной руке смычок, а в другой Колин хуй:
Мы хотим всем рекордам
наши звонкие дать имена!
На песню сходились соседи. Приходили велосипедисты — шоссейник и трековик. Приходили фехтовальщики — шпажист, рапирист и саблист. Приходили прыгуны — в высоту, с шестом, на батуте и в воду. Приходили борцы — легковес, средневес, полутяж, тяж и представитель абсолютной весовой категории. Приходил даже один чемпион по ходьбе, а с ним тренер по мотоболу, и тоже на своих двоих. А однажды в полном составе явилась сборная Белоруссии по шахматам. Каждый шахматист принёс с собой доску. Каждый белорус принёс стакан.
Кемеровский Баттистини встречал гостей радушной улыбкой. Все приходившие любили хоровое пение и предлагали дружбу, скреплённую соответствующими напитками. Вино лилось рекой. Звенели керамические кубки. Звучали торжественные здравицы, тропари и тосты.
— Быстрее! — провозглашали велосипедисты.
— Выше! — вторили им прыгуны.
— Сильнее! — подтверждали работники ковра и татами.
Работники клинка и маски вносили дополнение:
— И как можно точнее!
Спортивный ходок, прохаживаясь из угла в угол, умудрялся, тем не менее, стоять на своём:
— Имейте в виду, без техники мы далеко не уйдём!
Мотоболист бурно с ним соглашался. Задумчивые белорусы молча расставляли стаканы. Пустые бутылки они укладывали в футляр из-под моей несчастной виолончели.
Когда полные бутылки заканчивались, Гесперида-Двугрошева строила всех в боевой порядок и вела к воротам «Трои», кооперативной закусочной для водителей-дальнобойщиков. Возвращалась всегда одна, но с богатой добычей. Гесперида-Квитко, завернувшись в плисовую штору, устраивала скандал и требовала немедленного дележа. Кубки начинали звенеть громче, тосты становились длиннее и торжественнее. Вино лилось через край. Стреляющий лыжник ржал, как Троянский конь. Пустые бутылки запинывались под диван.
Когда под диваном место закончилось, закончились деньги, вырученные от продажи виолончели — мастер Бергонци, первая половина XVIII века…
У любви, как у пташки, крылья,
её нельзя нам никак поймать...
Перегнувшись через жениха, я обшарила сумочку, и горько посетовала на жизнь:
— Ёбаный попугай…
Жених, засопев, перевернулся на другой бок. Я обвёла комнату взглядом. За окном шёл дождь, тикали часы и чувствовалось, что чего-то недостаёт. То, что недостаёт одной из сестёр, а также футляра с бутылками, это понятно. Недоставало чего-то ещё… чего-то неясного… чего-то такого… чего нельзя руками потрогать...
Тщетны были бы все усилья,
но крыльев ей нам не связать…
«Экзамен проёбан… Бергонци ушёл в сторону моря… мудозвон целыми днями щурится, меткость тренирует… какие на хуй сборы?.. какая в пизду Алупка?..»
Всё напрасно — мольба и слёзы,
и страстный взгляд, и томный вид…
Крадучись, с туфлями в руках, прилипая к полу и стараясь не наступать на стонущую во сне Квитко, я подобралась к двери. Прислушавшись к тихоструйному носовому пению любимого, повернула ключ и скользнула в коридор.
Безответная на угрозы,
куда ей вздумалось — летит…
«Так, левая… блядь, подследы забыла… а, поебать… здесь направо… ага… сколько времени?.. часа два?.. вниз и налево… частника бы поймать… хуй с ним, пешком дойду… а дождик-то кончился… вот и ладненько… вот и заебись».
Как концертный рояль отражает софиты, асфальт, весь в кляксах луж, отражал матовые блики звёзд. На железнодорожном разъезде гудел локомотив. Из дачных местечек доносился собачий лай. Ночь переламывалась пополам. И где-то в стороне, вдоль нескончаемой парковой ограды, шагала навстречу ясноликой Эос ополоумевшая Гестия. Шаги её постепенно удалялись, стихали, и скоро стихли совсем. И вместе с ними стихло мерное позвякивание трофеев, аккуратно уложенных в футляр, напоминающий по форме обыкновенную винную бутылку…
А ведь когда-то я была гением. Виолончельной, блядь, девочкой.
© Pericola
