Не могу сказать, что именно заставило меня забить на перспективу отдыха в Кемере и тащиться в центр Евразии, на самое дно Чуйской котловины: алчность или сыновний долг. В любом случае — лето, море, пиво и баранина там, а я здесь, на развилке трёх миров. Да ещё и холод собачий. Середина июня, а температура — вырви глаз.
Я посмотрел на солнце, бесполезное как кусок реликтового говна, и поёжился. Кругом степь, распиленная надвое дорожным полотном, на востоке и юге горные хребты, и посреди этой красоты я — пошатываюсь на ветру словно одичавший мангуст. Далеко за горизонтом остались глобализация, канализация и прочие прогрессивные течения. Последний оплот культуры в образе армейского говновоза ГАЗ-66 растворился в утренней дымке, оставив меня топтаться на восемьсот девяностом километре Чуйского тракта в ожидании попутки. История эта началась задолго до того злосчастного телефонного звонка и моей ссоры с Яной. Впрочем, обо всём по порядку.
Отец мой, дай бог ему здоровья, обладает одной удивительной способностью, бездарно проёбывать всё, что ему удаётся нажить. У него какие-то свои, одному ему известные ценности.
После развода с матерью он периодически звонил, иногда мы встречались, чтобы обменяться новостями или просто поболтать ни о чём. Так продолжалось, пока отец не отправился за каким-то хреном в центральную Азию, да с тех пор как в воду канул. Я подумал, что батя наконец ухватил жизнь за шкирку и развернул в правильную сторону. Прошло почти полгода, я начал привыкать к его отсутствию, но однажды субботним утром в прихожей зазвонил телефон.
— Сынок! — сквозь треск и посторонние гудки я различил знакомый голос.
— Привет, пап? Ты в Москве?
— Сынок! Сынок! — истерично орал батя.
— Да это я! Я! Говори, что там у тебя опять.
— Это… всё в порядке. Я тут короче… дом строю.
— Где? — с интересом спрашиваю я, а про себя думаю, — ну, наконец-то. Чем чёрт не шутит, вдруг обломится от щедрот?
— Да тут. Возле кладбища, что под Кокарями…
— Кладбища?
— Ну да. Возле речки, ну…
— Какой речки?
— Юстыт. Речка Юстыт. Может, подскочишь как нибудь. В отпуск там или так. Порыбачим…
— Да я бы с радостью. Времени, сам знаешь — в обрез. Этим летом не обещаю, может осенью.
— Бежать нужно, сынок… бежать, — были последние слова отца, после чего связь оборвалась.
В общем, возникла дилемма, и я взвешивал все за и против. Перспектива рыбалки возле кладбища, да ещё на реке со стрёмным названием Юстыт, мягко говоря, не впечатлила. Тем более, впереди меня ждал горящий тур с Яной, моей новой подругой. Но сыновний долг — святое. Я же не говно какое, родства не помнящее. Поэтому, прежде всего необходимо разузнать про этот дом и переписать его на себя, пока посторонняя босота не подтянулась. Не оставляла меня в покое и последняя папашина фраза: «Бежать нужно, бежать». И подлая тоска с берегов Юстыта, что по соседству с погостом, достигла столицы и ковырнула мне душу корявыми пальцами. Но вояж в Турцию тоже просто так не отодвинешь, это тебе не барбекю на балконе отменить. Весь день я убеждал себя в том, что у отца повело кукушку на природе, что он кислороду лишнего хватанул. Ничего страшного, пройдёт — сказал я и немного успокоился.
Поздним вечером, когда мы с Яной легли в постель, и я стал исследовать языком её пупок, унылое настроение с новой силой начало рвать меня изнутри.
— Яна, Юстыт это не приток Пахры? — с надеждой спросил я.
— Что?
— Юстыт. Там отец дом строит, прямо на берегу.
— Не-а, не слышала. Я Устынь знаю. Но это же чёрт знает где, возле Шатуры, кажется! — Яна удивлённо вскинула брови, — на фига там дом строить?
— Ну да, — ответил я и скользнул языком вниз, к аккуратно выбритому Янкиному лобку.
Утром я погуглил Юстыт и ужаснулся. Шатура по сравнению с отцовым гнездовьем была центром мироздания, настоящим Манхеттеном. Я рассматривал фотографии Алтая. Было что-то притягательное в синюшном небе и малахитовых предгорьях. Просто и красиво как домино. Там всё черное и белое, а тут зеленое и синее. Яна стояла у меня за спиной, разглядывала фото верблюдов на фоне снежных вершин.
— На гуманоидов похожи, — сказала она.
Свисающая клочьями шерсть, густые ресницы, силиконовые губы. Натурально — бляди после субботника. И глаза такие влажные, большие, словно гипнотизируют тебя: «Приезжай, друг. На кладбище сходим, порыбачим, а? Пожалуйста...»
— Стильные… как у Ковалли. Коллекцию с животными помнишь? Там курточка такая была, с мехом. Ты обещал ещё до поездки…
— За девятьсот баксов?
— За полторы штуки, — надулась Яна. Словно обиделась, что я недооценил каторжный труд старика Роберто аж на шесть сотен.
В понедельник я снова рассматривал фотографии верблюжьего гетто. Офисные телефоны надрывались. Мне мешали все, кто только мог. Смежники требовали согласований, начальство отчётов, заказчики откатов, а Яна мохнатый полушубок. Зачем ей в Турции полушубок, я даже не пытался понять. В этот момент меня посетила мысль о перспективе устроить в отцовском доме туристическую базу. Чем не бизнес? Романтика! Горы, верблюды, алтайское кладбище. А если пришить легенду о древних мертвецах — от туристов отбоя не будет. Я решил расспросить своего сослуживца Шапошниква, в миру космополита и метросексуала, но в тайне повернутого на туризме шизоида. Немногословный тугодум Шапошников долго не мог въехать в суть разговора.
— Ты вроде на Алтае бывал? — спросил я.
— Ну.
— Как там?
— Заебись.
— Ну а поконкретнее?
— Ну охуенно там, — Шапошников растопыривает руки, демонстрируя размер охуенности.
Ничего не скажешь, решающий довод для построения бизнес-плана! В активе — горы, парнокопытные гуманоиды и прочие красоты с которых прёт Шапошникова и ему подобных. В пассиве — пролёт с моим отпуском. Да и хер с ним, с отпуском! А вдруг отец прав и нужно бежать? — подумал я. Скоро всё здесь изменится, да чего там — уже меняется! Мы не шастаем в гости без приглашения, нервно следим за водомерами, а Жигули для нас давно не машина. Завтра мы начнём фасовать мусор, крысятничать и стучать на соседей, как это принято в лучших домах Европы. А там и до гей парадов рукой подать.
После работы я заскочил в бутик, чтобы приобрести куртку из мёртвой козы. Лил дождь, и я надолго застрял в вечерней пробке. Отравленные неоном огни плясали в лужах, нагнетая нервозность. Масляный девичий голос по радио настоятельно рекомендовал приобрести итальянскую мебель, бигборды намекали, что настоящему мужчине пора пересаживаться на Мерседес. Прямо не знаешь, куда в первую очередь метнуться!
Я посмотрел на глянцевый пакет, что лежал на сидении, приоткрыл его и провел ладонью по нестриженому меху. В эту секунду последние сомнения рассеялись. Следующей остановкой на моем пути был Казанский вокзал, где я приобрёл билет до Бийска.
— Сдурел? — психанула Яна, — а как же Турция? Бровицкие летят, а мы нет?!
— Лети с Бровицкими. Маринка будет в восторге, что ты одна.
— Дурак! Из-за какого-то дома на кладбище!
— Ну не совсем на кладбище, а рядом. И вообще, с паршивой овцы…
Я закинулся на верхнюю полку и двое суток проспал с перерывами на чай и пописать. Перевалы из Бийска в Горно-Алтайск проделал на хромающем от подагры автобусе. Пейзаж за окном казался игрушечным, настолько яркими были краски. И ничего лишнего, никаких бигбордов. Только изредка попадались дорожные указатели, чтобы путник не подумал, что его бросили умирать на этой планете.
— А где верблюды? — спросил я сидевшего рядом пожилого теленгита.
— Есть мало-мало. После девяностых совсем не осталось. Тяжелые времена, — ответил старик, — всех истребили.
— На курточки? — спросил я.
Теленгит пожал плечами.
Я ни секунды не пожалел ни о пляжах Турции, ни о том, что будут говорить по этому поводу Бровицкие. За горизонтом осталась столица, которая не спит, работа и моё жалкое существование ради оплаты счетов. Исчезли бутики и рынки, телефоны стоимостью в два прожиточных минимума, и квартиры ценой в жизнь. Автобус сотрясла предсмертная судорога, и он выплюнул меня на центральной площади Горно-Алтайска.
Разрешение на проезд в пограничную зону выдал не совсем русский парень в погонах и с плоским, как тарелка лицом, изрядно потрепав мне нервы.
— Как там, в Москве? — для затравки поинтересовался плосколицый.
— Отлично, — отвечаю.
Ответ был неправильным. Его видимо взбесило, что у меня всё отлично. Особенно в Москве.
— Отлично у них… Москва ваша — настоящий рассадник!
Глаза у парня ядовито блеснули, как у потомственного змея. Я молчал, стараясь угадать — рассадник чего? Но старлей оставил этот вопрос открытым.
— А ну как не дам тебе сейчас пропуск!
— С чего это? — недоумеваю я.
— А с того!
Меня всегда обескураживали железобетонные аргументы.
— А вдруг ты за травой? Может ты наркоман или ещё кто… нет, не дам я тебе пропуск.
Предъявленные в качестве доказательства отсутствия наркозависимости пять сотен решили дело положительно. Мусорня она везде мусорня, и совсем не важно, какой национальности у неё лицо.
На прощание парень посоветовал не приближаться к границе ближе ста метров, недвусмысленно похлопал по кобуре, обозвал московским братом и посоветовал зарегистрировать маршрут в МЧС. Так, на всякий случай.
Дальше был уже известный говновоз, который высадил меня на неопрятном полотне федеральной трассы М-52. Ждать попутку пришлось довольно долго. Через час я сидел в строптивом УАЗике, рядом с раскосым водилой. Внедорожник глотал километры грунтовки и лязгал железными костями, оставляя в кильватере песчаную бурю и тягучий шлейф монгольской скрипки.
— В отпуск?! Турист? — заглушая динамики орал водитель, — тебе куда, турист?
— Мне в Кош-Агач, а потом ещё на восток… километров двадцать.
Прошло какое-то время в немыслимой тряске, водитель ощерился желтыми зубами и снова спросил:
— Турист, тебе куда? В отпуск?!
— В Кош-Агач.
Так повторялось несколько раз, пока я не догадался, что это были единственные слова, которые водила знал по-русски.
После всего, что я увидел за сегодняшний день, Кош-Агач оказался настоящим мегаполисом; магазин, гостиница, памятник Ильичу и школа — четыре составляющих степного счастья. Подбросить меня на машине до Кокори желающих не нашлось — в посёлке с четверга не было бензина. Один из аборигенов по имени Барабаш пообещал доставить меня в посёлок вечерним верблюдом.
— Верхом поедешь, — обрадовал меня Барабаш, — небось, в Москве не ездят.
— Ага, — соглашаюсь, — не ездят.
— А зря.
Я представил флегматично жующую рожу в пробке на Садовом и согласился. Остаток дня просидел на летней веранде местной забегаловки, кушал плов, пил зеленый чай и не без волнения готовился к ночному драйву. Скажу честно, верблюдов не люблю. По фильмам из детства знаю — плюются. Кроме того, мне их надменные портреты не нравятся.
Было совсем темно, когда в условленном месте появился Барабаш в компании гуманоида от Ковалли под игривым бирюзовым седлом. Гуманоид поравнялся со мной и послушно сел на землю.
— На одном поедем? — спрашиваю, — а он выдержит?
— Да, вдвоём поедете.
— Не понял, товарищ. Что значит — вдвоём поедете?
— Ну, ты и Паркинсон, — ответил Барабаш, указывая на двугорбого.
— Паркинсон?!
Напуганный кличкой животного, я наотрез отказался ехать, но Барабаш успокаивал меня как мог.
— Не поеду, я дороги не знаю, — выдал я самый весомый аргумент.
— Не переживай, он знает.
Я посмотрел на бактриана. Тот вытянул шею и подозрительно жевал, видимо собирал слюну, чтобы наказать меня за недоверие. Нужно ехать, — сказал я себе, — может в этот самый момент отец отписывает дом в юрте районного колдуна.
— Назад он тоже сам вернётся, — успокоил Барабаш и потрепал верблюда по холке.
— Ладно, хрен с вами!
Барабаш помог мне взобраться в седло и предупредил, что не стоит тянуть Паркинсона за поводья, а то он может обидеться и пойти в другую сторону.
— Ты издеваешься! — заорал я и попытался соскочить с седла. В этот момент верблюд поднялся и сделал первый шаг в непроглядную ночь. Отступать было поздно, оставалось только ухватился за длинный пучок шерсти на горбу Паркинсона.
В небе насыпало столько звёзд, сколько я отродясь не видел. Когда я глядел наверх, к горлу подступали слёзы счастья. Когда опускал взгляд и видел, как Паркинсон подозрительно трясёт головой, мне становилось страшно. А вдруг эта сволочь обидится, и пойдёт в другую сторону? По своей, ему одному известной верблюжьей траектории. Или ещё того хуже — в его башке начнутся необратимые биохимические процессы. Ведь недаром же он носит такое погонялово. Когда страх пересиливал, я наклонялся вперед и шептал угрозы, хотя самому было жутко:
— Слышишь, сволочь, если свернёшь не туда, на курточки порежу. Я тебе не дизайнер какой… кроить буду по живому, без сантиментов.
Меня морозило от страха и холода, я кутался в вонючее одеяло, заботливо оставленное Барабашем. Истомлённый дорогой и окружающими красотами я уснул.
Проснулся туманным утром. Паркинсон доковылял до устья реки Юстыт, остановился и сел. Я бросил поводья, сполз на землю и оставшийся путь до посёлка проделал пешком.
Долго объяснял местной гопоте, какого хрена меня сюда занесло, но никто из них так ничего и не понял. Я уже начал терять терпение, как вдруг откуда-то из под ног донеслось:
— Орус? орус? Тура орус анда! Анда!* — мальчик с грязным, как у сталевара лицом указал направление.
Дом оказался огромным, но без излишеств. Полторы сотни кубов дерева с дырками для света и узкая как жопа школьницы дверь. Труба и дым — вот и вся фурнитура. Но для турбазы сгодится, — подумал я, — горожане любят экзотику. Ледяной душ, лук порей и чтобы лопухом жопу вытирать — что ещё нужно городскому функционеру для счастья?
Я толкнул дверь и вошёл.
За столом сидел отец и ещё трое накуренных индейцев, один из которых смахивал на подельщика Кастанеды Дона Хуана. Подозрительных бумажек на столе не заметил, но может у них принято дарственную ножом на спине вырезать, я не знаю.
— Привет, пап! Вот, на рыбалку заскочил, как и договаривались.
Дон Хуан шумно завалился под стол, остальные повернули головы в мою сторону. Стопудово хату отжимают, — подумал я.
Отец отрешенно улыбнулся.
— Сына. Ты это… мы тут готовимся к завтрему. Проходи.
Я бросил сумку в угол и сел на лавку. В хате витал суровый дух каннабиса. Было ясно, что отца нужно вытаскивать из этой жопы, пока его не подготовили «к завтрему». Видимо я правильно понял последние слова — бежать нужно.
— Сен кем?** — зашипел один из индейцев, по всей видимости обращаясь ко мне. Он старался зафиксировать блуждающий взгляд на моей физиономии. Его дружбан положил голову на стол, миролюбиво улыбнулся, и выдул ртом большой дрожащий пузырь. Пузырь лопнул, окропив столешницу.
— Пап, что за дела, а? Я думал, ты здесь по работе застрял…
— Застрял, сынок… очень застрял.
— Сен кем? — повторил индеец и изобразил строгий вид. Даже замахнулся, чтобы ударить по столу кулаком.
— Иди нахуй, друг, — ответил я.
— Ну, нельзя так, сына… — виновато сказал батя.
Стало ясно, что диалога не получится. Для начала я выкинул на кислород накуренных ацтеков во главе с шаманом, затем стал приводить в чувство отца. Как вывести токсины из организма я не знал, поэтому напоил его чаем и уложил спать, решив оставить решение вопроса до завтра. Но как потом оказалось — напрасно.
Утром изгнанные вернулись, но уже с дарами. В качестве подарков предлагалась сильно подержанная утварь непонятного назначения, бусы и макет совы. По совету отца я принял дары, после чего шаман достал бутылку с бурой жидкостью и наполнил чашку. Я вопросительно посмотрел на батю, и он жестами дал понять — не обижай уважаемых людей, выпей. Ну, я и выпил.
Дальнейшее вспоминается довольно смутно. Из самых ярких видений — наглая морда Паркинсона, гуроны в боевой раскраске и бескрайняя степь по которой я бегу совершенно голый. Дон Хуан верхом на двупалом гуманоиде нагоняет меня и кричит фальцетом:
— Я же говорил тебе не подходить к границе ближе сотни шагов?! Говорил, сука такая? Что, на родину предков потянуло? Говно Чингисхана аж из Москвы унюхал? Вот не надо было тебе пропуск давать!
Индейцы осуждают.
Паркинсон хочет плюнуть, целится мне в лицо.
Я на крыше дома, у меня в руках кровельный молоток. В голове каша из непонятных слов; мауэрлат, стропила, прогон.
— Лес давай! — кричу я гуронам, но им всё равно. Они улыбаются. Сегодня мы опять будем курить трубку мира.
Перед моим носом налитые белые груди с гиганскими сосцами. Над ними рот и два глаза. Все пространство от паха до поясницы поросло колким вьюном. По верблюжьи щедро.
— Женщина, вы кто?
Меня подбадтивают, подталкивают сзади. Рядом отец, по его щекам текут слезы. Он горд.
— Так надо, сына.
Умом я понимаю что надо, что без этого никак, но не могу. Смущает густой атавизм, но еще больше пугают возможные обязательства. У них тут все по-серьезному, не просто так.
— Господа, я помолвлен.
Господам весело насрать, нас заталкивают в тесную юрту и мы колготимся в потном рассоле, в единении с природой. Ебемся как маслята в банке. Снова сосцы, огромные, как пожарные гидранты.
— Женщина, вы кто?
Мне кажется, я крепко влип. Она дочь очень влиятельного человека. Пастуха, кузнеца или верблюжьего царя. Не важно, теперь мне с этим жить.
С первыми туманами я вымениваю сову на удобную обувь.
Бесконечный путь и невыносимая трясучка в старом автобусе. Гремят стёкла, скаты равномерно шлёпают, отмеряя километры покрытия. Бетонка. Город. Скорей всего Горно-Алтайск. Так и есть. Узнаю автовокзал, контору ФСБ, старлея с лицом-тарелкой. Слышу протяжные звуки, похожие на мычание. Они рассыпаются в слова, приобретают смысл.
— Вот, не надо было тебя в погранзону пускать, я как чувствовал.
— Мне бы позвонить, — слышу я свой собственный голос откуда-то из-за спины и оборачиваюсь.
— Это ты мне? — спрашиваю сам себя.
С этой минуты нас двое и я наблюдаю за собой со стороны. Вот я вываливаюсь на улицу, шагаю к зданию главпочтамта, расталкиваю зевак. Разговариваю с барышней через дырку в стекле. На барышне вуаль, чулочки и больше ничего.
— Мадам, мне в Москву позвонить нужно.
— Номер давайте.
— Нет номера, мадам…
— Гражданин, не мешайте мне работать!
— Девушка, подождите… мадам…
Нестерпимо болит голова, хочется пить. Соображаю, кому бы я сейчас позвонил. Яне? Бровицким? Господи, они же сейчас в Турции! Что сказал мой двойник у стеклянного окошка? Я не расслышал, чей номер он назвал? Остаётся только ждать. И я жду — мы ждём.
— Москва, вторая кабинка, — объявляют по залу.
Я снимаю трубку. Врезаюсь в треск и посторонние гудки, кричу что есть силы:
— Сынок!
— Привет, пап? Ты в Москве? — слышу далёкий и такой родной голос.
— Сынок! Сынок! — снова ору в трубку, молюсь, чтобы меня услышали, боюсь, что связь сейчас оборвётся, и я не успею сказать что-то очень важное.
— Да это я! Я! Говори, что там у тебя стряслось?
В голосе чувствуется безразличие. Я остываю понемногу, продолжаю уже без энтузиазма:
— Это… всё в порядке. Дом достраиваю.
— Где?
— Напротив кладбища.
— Кладбища?
— Ну да, возле речки.
— Какой речки?
— Юстыт. Речка Юстыт. Может, подскочишь как нибудь. В отпуск там или так. Порыбачим…
Никто мне не отвечает. И никто не приедет. Там, на том конце провода давно никого нет. Никогда не думал, насколько это может быть больно. Я вешаю трубку на рычаг и выхожу из кабинки.
— Бежать нужно, бежать… — еле слышно говорю сам себе.
Во рту пересохло, очень хочется пить.
*пер. с алтайского: «Русский? Русский? Дом русского там! Там!»
**пер. с алтайского: «Ты кто?»
© vpr
