В моем мировоззрении происходят необратимые процессы. Еще каких-то лет десять тому я с уверенностью считал, что смысл жизни - в ебле. Это грубо и упрощенно я так сейчас говорю, мне лень вдаваться в подробности, ведь цель данного писания не в анализе структуры моей личности в тот или иной промежуток времени. Цель его в другом. Его цель - сохранить то, что я пока еще помню, то, о чем я захочу вспомнить перед смертью, то, чего я не хочу забывать.
Я говорю о любви и о ебле. Есть две любви: темная, которая жрет тебя изнутри и, не находя выхода (с тем же успехом можно сказать - входа), заставляет в конце концов писать стихи вроде:
Сижу напротив унитаза
Шестнадцатое декабря
Похолодало как-то сразу
Я устаю любить тебя,
а есть любовь светлая, искристая и радостная, когда не только женщину любишь, но еще и можешь ее ебать, а потом вспоминаешь каждую секунду близости и говоришь себе: “Да, и в тот миг я тоже был счастлив!”.
Почему я говорю “ебля”? Потому что это единственное слово, которое адекватно передает сущность происходящего. А уж по любви ебля или просто так - это как кому повезло. Мне повезло. У меня в жизни была любовь, был дождь, ночь, темные круги сосков, пот и черные кучерявые волосы моей любимой пизды.
В тот вечер мы здорово напились. В офисе отмечали какой-то праздник, все началось с официальной выпивки в холле. Директор, еще до стола подозрительно раскрасневшийся, в поздравительном тосте всех хвалил. Редакторов, корректоров, системного администратора, уборщиц... По его восторженной речи и по количеству выставленных на стол бутылок легко можно было предугадать, насколько завтра ему будет плохо.
Дашенька, любовь моя, была как обычно эмоциональным центром застолья. Это не причуды моей влюбленной памяти, это было действительно так. Редкое остроумие, зажигательная веселость и добродушие выделяли ее даже на фоне признанных застольных заводил, умеющих играть на гитаре, танцевать откровенные танцы и рассказывать рискованные анекдоты. Потому что была она естественная и самодостаточная, чего как раз и нельзя было сказать об остальных.
Мы сразу сели рядом. Потому что я любил ее, а она об этом знала. Все хохотали вокруг, пели, пили-ели, дурачились, я делал то же самое и даже спел под гитару аж две песни Высоцкого, судя по ободряющим лицам слушателей - обе совершенно некстати. Но больше меня занимало другое - ощущать рядом ее, то рукой, то коленом касаясь за тесным столом горячего женского тела.
Мы выпили много. Теперь я жалею об этом, а тогда казалось, что лучше и быть не может, чем хотя бы напиться рядом с любимой, если все равно нам нельзя быть всегда вместе.
Когда директор в танце налетел на стол, а я стал опрокидывать ставшую вдруг негабаритной посуду, Танька пригласила нас с Дашенькой продолжить вечер у нее дома. Танька жила сама в двухкомнатной квартире, родители привозили из села мясо, у нас были припрятаны еще две бутылки какого-то столового вина, в общем, отказаться от такого приглашения мог только полный идиот.
У Таньки оказалось уютно. Чисто, свежо и при необходимости обнаруживались такие странные и удобные предметы, как, скажем, накрахмаленное полотенце или початая бутылка коньяка. Мы сидели вокруг небольшого столика в стареньких креслах, слушали какую-то женскую печальную музыку, потом опять пели под Танькину гитару, а на улице лил такой ливень, что казалось, мы одни на острове.
И эта смешная ситуация сидения до последнего, потому что после нее останется только один, самый важный обычно вопрос: кто где спит.
И зачем, спрашивается, зря столько потратили времени? - вопрос решился неожиданно легко, улеглись все вместе, втроём. Я под стенкой, возле меня Дашенька и Танька с краю. Дашенька незадолго до того рассказывала мне, как они с мужем ночевали раз у Таньки и как они с Танькой в шутку предложили Сане любовь на троих, а он в шутку отказался. Мне этот рассказ запомнился, и когда мы наконец перестали смеяться над какой-то ерундой, я дотянулся до Таньки, провел рукой по ее груди и предложил любовь на троих. На этот раз отказалась Танька. Вероятно, почувствовала, что я предлагаю не в шутку. Я целовался с Дашенькой, гладил ее руки, мой хуй стоял до невыносимости, но я все откладывал сладкий миг, не касаясь даже ее груди. Танька повернулась к нам спиной и то ли пыталась уснуть, то ли ожидала, что я буду настаивать на своем предложении, тогда я об этом не задумывался совершенно.
Я стоял перед раем, над восхитительной бездной, низвергнуться в которую мне уже ничто не могло помешать. Я предвкушал ощущение полета, вниз ли это будет считаться, вверх ли - какое это имело значение! Сейчас я жалею только об одном, о том, что я был очень пьян, и ушибленная алкоголем память не сохранила многих подробностей, а то, что запомнилось, возвращается теперь в не совсем реальном свете, будто сквозь линзу бутылочного стекла.
Случалось, я ебал женщин без любви, но какая это проза по сравнению с настоящим полетом! Обыденное глубокоудовлетворение.
Не помню, как мы оказались в соседней комнате. Скорее всего, нас выперла туда Танька, и я прекрасно ее понимаю. Лежать рядом с набирающим обороты генератором - занятие не только изнурительное, но и без сомнения вредное. А, может, она просто обиделась, что я хотел ебать не ее, не могу теперь с уверенностью вычислить.
В другой комнате стояло разложенное кресло-кровать с необходимыми постельными принадлежностями. В окно били струи дождя и слабо светил уличный фонарь. Мы разделись и влезли под одеяло. Прелюдия закончилась. Дашенька лежала на боку, я прижался к ней сзади и облизывал ее тянущиеся ко мне губы. Я гладил ее груди, борясь с сильным желанием сдавить изо всех сил вздувшиеся от ласк соски. “Милая, милая, милая, я люблю тебя!” - это все, что я мог говорить, и говорил без перерыва, когда рот оказывался незанятым. Я гладил ее живот, забираясь пальцами в пуп, и это уже была ебля, я так ебал ее, подбираясь все ближе к любимому сердцу.
И когда моя рука достигла жестких кучерявых волос, я судорожно прижался к Дашеньке всем телом, потому что уже не мог переносить звона, которым звенел мой задубевший хуй. Я раскрыл пальцами ее горячие мокрые губы, а она схватила меня за хуй и направила в себя.
Я оказался внутри. Какое же это блаженство, одновременно быть внутри пизды разгоряченным хуем и обнимать всю свою маленькую милую снаружи, сжимая в каждой руке по сиське и сплетаясь с ней языками, пытаясь дотянуться языком ей до горла. Она стонала и изгибалась в моих руках, стараясь как можно глубже пропустить хуй в свою маленькую тугую пизду. Она сама насаживалась и насаживалась на хуй до самого упора и при каждом проникновении ловила рукой и снова выпускала мои яйца.
Одно дело, когда ты просто ебешь женщину, когда она просто дает себя ебать, снисходя до твоих низменных желаний. Другое, когда она и сама получает при этом удовольствие, стараясь как можно шире раздвинуть ноги или лечь поудобнее. Но совсем другое - когда происходит взаимная ебля: и ты ее ебешь и стонешь, и она себя ебет тобой. И Дашенька мною ебала себя. И я был и внутри и снаружи одновременно, то ныряя глубоко, то выскальзывая почти на поверхность, обвивая собою тело моей желанной.
Потом она взобралась на меня сверху и скользила вверх и вниз по стволу хуя, держась за него сзади рукой, а я раздвигал ее ягодицы и пробирался одним пальцем в ее попку, другие стараясь просунуть вместе со ставшим скользким хуем в ее пизду, однако места для них там уже не оставалось, и они лишь ощупывали растянутые края мокрой воронки. И наши пальцы встречались и сплетались вместе, липкие, и расплетались, и снова вместе ощупывали соединение нас, и я ловил пересохшими губами раскачивающиеся у лица спелые сиськи и шептал: “Милая, милая, милая!..”
Кажется, именно тогда и сломалось под нами кресло. Хорошо сломалось, надежно, навсегда, со смачным хрустом раздираемой древесины. Мы затихли на полу, ожидая, не сломается ли еще что-нибудь, но все что можно было уже сломалось. На улице по-прежнему хлестал дождь, а вдобавок поднялся ветер и ветки каштана били по жести подоконников, по балконным перилам, по отражателю уличного фонаря. Таньку не было слышно.
Приспособившись к ландшафтному излому кресла, я припал губами к Дашенькиной пизде. Она была и горькой, и сладкой. Я облизывал волосы вокруг пизды, складки ее губ, натянутые сухожилия широко разведенных ног, затем нырял языком вглубь пизды, еще помнившей форму моего хуя, ласкал язычок набухшего клитора, пытался пробраться и в узкое отверстие ее попки, окруженное редкими волосками, преодолевая сопротивление внешнего мышечного кольца. Дашенька глубоко и часто дышала, гладила меня по голове.
Я пил нектар и не мог насытиться им. Мне всего было мало: и ебать ее было мало, и груди тискать мало, и целовать, и пизду сосать... Это особая пытка. Пытка ненасытимостью. Гонка за призраком еще большего наслаждения, еще более полного обладания. Пытка любовью. Пытка правильной еблей.
Потом Дашенька уложила меня на спину и стала облизывать мой хуй. Я не выдержал морозных электрических кристалликов под уздечкой и вставил наэлектризованный хуй в нежный, теплый, мокрый рот моей Дашеньки. Я сжимал ее голову в ладонях и насаживал на хуй, все больше и больше подаваясь навстречу бедрами. Она одной рукой сжимала его, а другой ласкала яйца, а я входил с каждым движением все глубже и мечтал вогнать в милое горло весь хуй до предела. Я трогал пальцами ее губы, растянутые моим хуем в кольцо, проникал вместе с ним за ограду зубов, туда, где в тесноте двигался навстречу моим движениям язычок моей Дашеньки. Я шептал: “Милая!”
Я ебал свою любовь в рот.
И последнее, что я запомнил. Дашенька стоит передо мной раком. На ее спине играют неясные блики фонаря, перебегают тени веток. Я то склоняюсь над ней, ловя руками раскачивающиеся молодые сиськи, то распрямляюсь, раздвигая ягодицы ладонями и всматриваясь, чтобы запомнить навсегда, как мой хуй входит в темную пизду моей любимой. “Родной, не так глубоко, пожалуйста...”. Я кончил ей на спину. Вероятно, попало и ковру на стене. Потом все исчезло.
Я проснулся на следующий день один. Дашенька с Танькой разговаривали на кухне. Пахло кофе. Я умылся, избегая взглядом зеркала. За неимением щетки просто прополоскал рот с зубной пастой. Вспомнил, как одна попутчица в поезде говорила, глядясь в карманное зеркальце: “С утра в общем вагоне выглядишь особенно хорошо”. Действительно, как-то так.
Дождь на улице прекратился, в промежутке между тучами даже виднелся рассеянный источник света. Я извинился за кресло, Танька ответила, что оно давно уже просилось на вынос. Дашенька подошла ко мне, сидящему на табурете, обняла сзади за шею и сказала: “А у тебя уже лысина намечается”. Я не поверил - и правильно. Сколько с тех пор прошло? А никакой лысины и в помине нет. Ну, во всяком случае, на макушке.
И, вот же ж пьяная морда! - никак не могу вспомнить, кончала она или нет. Совершенно не сохранилось в памяти. Если бы я тогда знал, что это наша первая и последняя ночь.
