Школу я закончила в шестнадцать. В институт не поступила, ремеслами не овладела , на заводы меня не брали и, как сделать из меня человека родители не знали. Днем я сидела дома, слушала Фредди Меркьюри и «Юнону и авось» и ждала, когда придет с работы мама и выдаст арестованные накануне джинсы. Любимые левайсы у меня отбирали всякий раз, когда я возвращалась домой позже десяти вечера. Как только мама вручала мне штаны, я переоблачалась и неслась к Оксанке. У Оксаны мы учились красиво курить, плевали в коробочку с прессованной ленинградской тушью и густо мазали ею ресницы.
По выходным папа закрывался на балконе и писал стихи, мама роняла слезы в кастрюлю с кипящими варениками, а я включала пылесос, усаживалась на пол и рассматривала семейные фотографии. Старый пылесос визжал, как поросенок в преддверии смерти. Творческий папа, не выдерживал, врывался в комнату, давал мне три рубля и советовал посетить музей, выставку или просто исчезнуть. Я опять-таки мчалась к Оксанке. Родители Ксюши «плавали», дома бывали редко, и мы безбоязненно курили, красились, крутили челки, дегустировали родительские ликеры и отправлялись на дискотеку. На дискотеке мы были лучшими! Отплясав шесть лет в ансамбле народного танца, наш дуэт выделывал под Майкла Джексона такие аутентичные лунные дорожки, что афроамериканцу даже не снились. К десяти я домой не поспевала. Снимала босоножки и неслась напрямик через темный, лающий, гулкий пустырь. Ну, а дома меня ждала беспокойная мама и экспроприация штанов.
В один из таких выходных я врубила пылесос и терпеливо пялилась на черно-белую фотографию папиной мамы. На фото юная женщина смотрела чуть в сторону. Узкое худое лицо обрамляли туго заплетенные косы, полные губы слегка улыбались. Солнечные блики расплескались светлыми пятнышками по выпирающим ключицам и темному платью женщины. Мне всегда казалось, что платье это зеленого цвета и, что там дальше, за зубчатым краем фотографии носится мой маленький счастливый папа. Бабушка умерла, когда отцу было восемь лет. Я никогда ее не видела, но папа утверждал, что я красивая, как его мама и мне нравилось разглядывать эту приветливую, похожую на меня женщину.
На фотографии маминой мамы я старалась даже не смотреть. Ничего хорошего эти рассматривания не предвещали. Вот и в тот день, не успела я пролистнуть страницу с фотокарточками моей второй бабушки, как в комнату вошла мама. Без лишних слов она выдернула из розетки шнур пылесоса и вручила мне ведро.
- Оденься по-человечески и езжай на дачу собирать виноград, - приказала мама и села на пол рядом со мной. С лоджии доносился яростный стрекот папиной печатной машинки. Мы молчали. Выражение «оденься по-человечески» означало одно: к нам едет бабушка и я должна надеть синее с белым воротником платье.
- Ладно, не переживай. Обойдется. – Понимающе ткнулась я в мамино плечо.
- Мы должны обсудить твое будущее, - честно предупредила мама, бросила в ведро три рубля и ушла на балкон радовать папу.
Идти к Оксанке с ведром и в «приличном» платье было невозможно. Подобного позора и унижения курящая девушка допустить не могла. Я села в автобус, забилась в угол задней площадки и поехала на дачу.
По семейным преданиям, за то, что моя молодая мама ослушалась бабушку и вместо воскресного баптистского собрания уехала в город и поступила в университет, бабка отдала ее в рабство соседским болгарам. Все лето мама собирала лук и копала картошку на бескрайних бессарабских плантациях, а жадные фракийцы морили ее голодом и жалели глотка воды. От голодной смерти маму спас папа, который ходил пешком на дальнюю станцию, покупал там хлеб и кормил им маму. По вечерам папа играл на баяне, читал стихи и вскоре мама забеременела. Затем мои будущие родители удрали из болгарского рабства в университет. Бабка с мамой не разговаривала лет десять, а когда папа наконец-то «выбился в люди» и ему дали орден и кусок глинистой земли в придунайских плавнях, бабуля приехала к нам в гости. Первым делом она содрала со стен моей комнаты плакат группы «Кисс», устлала постель белоснежным покрывалом, нарядила меня в синее платье и повела к баптистам. У баптистов я показала свое истинное лицо, завладела чужим велосипедом, затащила его на горку и с разгона въехала между ног выходящего из церкви пресвитера. Раскоряченный священник орал , что «яблоко от яблони…, что «судим каждый по делам своим», и что «блаженны только чистые сердцем». Опозоренная бабушка упаковала мою голову в белый платок, и вернула родителям на перевоспитание.
Я ехала на тот самый заросший бурьянами и виноградом дачный участок и понимала, что с воспитанием моим родители не справились. В голове вращались страшные картины галдящих болгар, луковых полей, картофельных гор, мозолистых рук и белых платков. Спасти меня от баптистского возмездия могла разве что давно почившая папина мама.
- Эх! Была бы жива моя красивая молодая бабуля. Она-то уж точно не отдала бы меня в рабство или просто спрятала от всех праведников мира, - думала я и цеплялась взглядом за наклеенные на столбах, уличные объявления.
- Уж не знаю, услышала ли мои стенания бабуля, или наконец-то простил ушибленный велосипедом пресвитер, но автобус остановился и, перед моим расплющенным о стекло лицом возникло объявление. Я рванула из автобуса и с трудом выдернула застрявшее между дверок ведро.
Объявление гласило:
« Учебно-производственный комбинат Дунайского речного пароходства производит набор слушателей на курсы официантов заграничного плавания».
Никаких сомнений и размышлений не было. Это был мой единственный шанс избежать тяжкого труда за кусок хлеба и глоток воды. Я сорвала объявление и, не раздумывая, понеслась по указанному адресу.
В двухэтажном особняке отдела кадров пароходства толпились ярко накрашенные, облаченные в джинсы и сверкающий люрекс девушки. Гоготали и бесцеремонно разглядывали женщин молодые моряки. Деловито сновали осанистые мужчины в погонах. Удушливо пахло коврами, кожей, комиссионкой, пудрой и французским одеколоном. Пристально рассматривать столь роскошное общество я не решалась, поэтому быстро протопала по коридору, распахнула дверь приемной комиссии, пристроила в угол злополучное ведро и пригладила складки синего платья.
В центре просторного кабинета стоял стол, за столом восседали две чопорных женщины в белых блузах и лощеный пожилой франт. При виде меня представители комиссии заулыбались и спросили, чего деточка желает.
Деточка хотела трудиться на благо страны. Немедленно. Лучше всего за границей и клялась не позорить честь и достоинство советского человека.
- А какими талантами Вы, барышня, обладаете? - Вдруг поинтересовался мужчина в галстуке с пёстрыми бабочками. Умеете ли Вы петь, плясать или, возможно, Вы музицируете?
Мне вопрос странным не показался. Это был мой день! И только мой!
- Я умею танцевать! - гордо сообщила я комиссии. Встала в угол, вздернула подбородок и стремительно закружила фуэте. Я пересекла комнату по диагонали, застыла, приложила руку к груди и медленно склонила голову перед восхищенными зрителями.
Комиссию я сразила. Никто не интересовался моими школьными успехами, а зачем им нужны мои танцевальные способности я не спрашивала. Меня внесли в списки курсантов и дали перечень документов, которые я должна принести в отдел кадров пароходства. Это была победа! По дороге домой я купила винограда, наелась теплых пыльных ягод и вытерла липкие пальцы о ненавистное синее платье.
- Папа, я записалась во флот!- Не глядя на женскую половину рода, оповестила я.- Я буду официанткой заграничного плавания!
Бабушку откачивали часа два. Меня закрыли в комнате и сообщили, что лишат фамилии.
Всю ночь родители говорили о вечном, и выясняли, кто виноват? и что делать? А на следующий день папа повел меня на экскурсию в ресторан. Там он показал мне падших женщин, и сообщил, что когда-то они служили официантками.
За столиком у эстрады сидели девушки в длинных вечерних платьях. Играла музыка, сверкали разноцветные лампочки. Красавицы изящно стряхивали пепел с черных длинных сигарет, тонкими струйками выдыхали дым и пили вино. Мое желание быть официанткой стало невыносимым.
Отец заверил меня, что если когда-нибудь, я стану похожа на этих женщин, то он таки лишит меня фамилии, заказал кофе и отправился целовать ручки «падшим девушкам». К моему удивлению папу в ресторане знали все. Официант называл его по отчеству, музыканты жали руку, а дамы призывно дрожали ресницами.
От запаха кофе меня тошнило с шестилетнего возраста. С того самого вечера когда заботливые родители решили поднять мой гемоглобин и влили в меня пол-литра дефицитного растворимого напитка. Ничто не могло отвлечь предков от моего чахлого здоровья, и рвало меня после бесконечной кофейной церемонии до утра. Превозмогая тошноту и детские воспоминания, я хлебанула кофе, и, как взрослая, побежала на улицу удобрять клумбу рвотными массами.
Папа пришел домой под утро и сообщил маме, что замаскированные под югославских моряков агенты иностранной разведки, спаивали его заграничным пойлом и пытались завербовать. Но наш патриотичный папа ушел от врагов, спрятался в подвале ресторана и спал там до рассвета, чем напрочь разрушил коварные планы шпионов.
Пока папа реанимировал уставший от борьбы с иностранной разведкой организм, я отправилась наниматься в услужение к капиталистам…
* * *
Это были не курсы официантов! Это была какая-то школа благородных девиц!
Шесть месяцев, шесть дней в неделю, с десяти утра и до шести вечера, когорта церберов, педантов, зануд, а, если быть честной, то великолепных, отлично знающих свое дело преподавателей, муштровала наше разносортное девичье сборище. Курсантов обучали правилам сервировки стола, работе сомелье, основам кулинарии и виноделия. Следили за осанкой, походкой, одеждой, чистотой рук и состоянием ногтей.
Пожилой, элегантный модник и «особист» Смирнов дотошно и терпеливо вещал в наши щедро размалеванные лица основы этикета. На его занятиях я прозревала. Узнавала, что в приличном обществе допустимо, а что категорически возбраняется. Этот бескомпромиссный эстет учил нас одеваться, пить, есть, ходить, сидеть, улыбаться, извиняться, благодарить. Учил быть своевременными собеседниками и невидимыми помощниками. Он внушал нам, что официант это призвание, дар Божий и, не выносил хамства и подобострастия.
Неподражаемо-высокомерная, рыжая немка по фамилии Фридвальд, не позволяла нам забыть о немецком ни днем, ни ночью. На занятиях мы разыгрывали диалоги, сценки, заучивали рецепты борщей и солянок, изучали основы грамматики, а дома бесконечно зубрили новые фразы и глаголы. Все эти кохендес вассер, айнбисхен цукер и зайн зи зо нэтт впечатались в мой мозг на веки вечные.
- Wir nehmen kein Trinkgeld! Мы не берем чаевых! - будила в курсантах достоинство неподкупная Фридвальд.
Теория чередовалась с практикой. Утром мы сдавали правила обслуживания всезнающей Адель Николаевне, а после обеда сервировали учебные столы. Мы тренировали смену двенадцати блюд, раскладывали приборы, фигурно накручивали салфетки и, смертельно боялись перепутать бокал для красного вина с коньячным бокалом. Презрительной ухмылки Фридвальд и пренебрежительного Смирновского « да Вы, барышня, растяпа», было достаточно, чтобы ёжиться, краснеть и снова и снова заучивать не терпящие вариаций правила.
Эта слаженная команда интеллигентов пыталась совершить чудо. За шесть месяцев обучения они творили из сборища разнородных, разновозрастных девиц воспитанных и достойных людей.
Три раза в неделю, после основных занятий, мы отправлялись в Клуб моряков. Там с нами занимались аккомпаниатор и хореограф. Намазанные рыжей помадой толстые губы Сафьяновны болезненно морщились от каждой фальшивой ноты. Ритмично дрожала прилипшая к помаде папироса. Сафьяновна лупила пальцем по клавише, пока не добивалась идеальной чистоты звука. Мы пели, танцевали и, можно даже сказать, музицировали. Барышни выплясывали кадрили и гопаки, крутили фуэте и выделывали па-де-баски. Дружно орали «Коробочку» и гундосили «Нэсэ Галя воду». Ритмично стучали ложками и трясли маракасами. Мы вытанцовывали матросский танец «Яблочко» и декламировали Гёте в оригинале.
Вся эта самодеятельная вакханалия затевалась с тем, чтобы сразу, насмерть и навсегда сразить циничного западного капиталиста. Чтобы показать этим недоверчивым, бездуховным империалистам, насколько талантлив и многообразен внутренний мир советского человека. От вида неистовых песен и плясок коллективов судовой самодеятельности у престарелых западных туристов, и, правда, отвисали вставные челюсти и испуганно тряслись руки и головы.
Моряки старались! После двенадцати часов рабочих смен, официанты и повара, матросы и машинисты, горничные и парикмахеры яростно доказывали всему миру, что «велика страна наша родная» и, что нет предела сил и возможностей советского мастерового.
Через полгода обучения, новоиспеченный десант официантов заграничного плавания отправлялся на пассажирские суда Дунайского речного флота. Выпускникам курсов предстояло работать с немецкоязычными туристами. Рейсы этих судов были краткосрочными. Всего за семнадцать дней теплоход преодолевал путь от Измаила до Пассау и обратно. Маршрут пролегал вдоль русла Дуная, через Румынию, Югославию, Венгрию, Чехословакию, Австрию и Германию. Только самые «достойные» получали разрешение властей представлять советский народ на столь идеологически неуравновешенном пространстве.
За границу отправлялись: пышногрудая белоруска Оксана, скуластая украинка Таня, русая волжанка Оля, крашенная в блонду молдаванка Марина, бывшая директриса питерского ресторана Надежда, москвичка - архитектор Виктория и любовница высокопоставленного чиновника Маша, по прозвищу Калифорния. Подобный шанс выпадал немногим.
Мне визу не открыли. На момент окончания курсов я опять- таки оказалась несовершеннолетней. До исполнения восемнадцати оставались еще долгие пять месяцев.
И вот, меня! Умницу-красавицу, напичканную правилами изысканного этикета барышню, неугомонную плясунью и полиглота бессердечно сослали в каботаж. То есть, отправили в плавание без выхода за пределы страны.
Плаванием назвать этот процесс было сложно. Скорее, это было исключительно неторопливое перемещение. Распределение я получила на древнюю, как Дунайское пароходство, землечерпалку под названием «Чукотка». Камбузницей! То есть помощником повара.
С борта этой уродливой, скрежещущей черпаками посудины я кивала проплывающим мимо белоснежным пассажирским лайнерам. Роняла слезы в огромные чаны с коряво почищенной картошкой. Неумело кромсала лук и морковь и на практике познавала азы пароходной кулинарии.
«Чукотская» повариха, староверка Матрёна, слез моих не понимала. Таких несчастных неумех, как я, она видела немало.
- Да, заберут тебя на «пассажиры», Олёнка, - успокаивала меня краснолицая, окающая баба.
- Ты токо когор пей, Олёнка. А то, блёклая ты и худая,- переживала широкозадая Матрёна.
Я запивала слёзы кагором, верила в грядущую заграницу и, забившись в угол небольшого камбуза, таращилась, как Матрёна ваяет котлеты.
По центру кухни повариха устанавливала большой эмалированный таз. Вываливала в него перемолотый на ручной мясорубке фарш, добавляла специи, размоченный в молоке белый хлеб, и взбитые в пену яйца. Бормотала таинственные приговоры и начинала вымешивать и взбивать чудо-месиво. Сначала, она зачерпывала полные ладони фарша и отбивала его о края миски. Затем, когда фарш становился более гладким и плотным, и из горы извилистых червячков превращался в гладкую плотную массу, Матрена умудрялась захватывать руками огромный шмат блестящего фарша и изо всех сил гасила его о дно миски. Миска плясала, табурет подпрыгивал, землечерпалка грохотала. Матрена швыряла мясо в таз, успевала подхватывать на лету ускользающие брызги фарша, а я обалдело пялилась на весь этот кухонный шабаш.
Пару месяцев спустя, я решила удивить родственников и приготовить котлеты. Точно так же, как Матрена я установила посреди кухни табурет, водрузила на него миску и принялась отбивать фарш. Моя строгая бабушка смотрела на меня не менее очумело, чем я на Матрену. Стены кухни, холодильник, стол, стул и бабуля были напрочь заляпаны летящими во все стороны ошметками фарша. Позже бабуля сказала, что котлеты мои, конечно, вкусные, но, призналась, что впервые в жизни видит, чтобы человек так яростно избивал горсточку, ни в чем не повинного фарша.
Как бы то ни было, но надо признать, что, если я и умею готовить что-нибудь по-настоящему вкусное, так это - котлеты. И спасибо за это простодушной, краснощекой, староверке Матрёне.
Пять месяцев жизни на трясущейся днем и ночью, скрипяще-визжащей землечерпалке стали моей первой жизненной школой. Я научилась искусно чистить картошку, идеально застилать койку, драить полы, готовить еду и, что самое важное - выживать в мужском коллективе.
ПС. Продолжение про любовь следует…
alena lazebnaja
