В 1985 году на XII Всемирном фестивале молодежи и студентов, проходившем в Москве, я работал переводчиком. С испанским языком.
Я тогда сдал летнюю сессию после второго курса филфака. Сессия получилась веселая, как, впрочем, наверное, все студенческие сессии.
Особенно мне запомнился экзамен по истории зарубежной литературы, «зарубежке».
На филфаке, как известно, надо очень-очень много читать. Но даже если читать двадцать четыре часа в сутки, все равно даже десятой доли положенного не прочитаешь. Поэтому мы поступали вполне логично: распределяли между собой литературу, а потом собирались и рассказывали друг другу общее содержание текстов. Тогда ведь никаких википедий не было. Все было по-честному.
Был у нас в группе такой персонаж: Гирей Асланов, черкес. Сын то ли секретаря тамошней компартии, то ли генпрокурора.
Потомок знаменитого Улагая, прославившегося своим смелым десантом против красных в гражданскую. Хороший был парень Гирей. Добрый, отзывчивый, чачей нас снабжал. Носил Гирей везде с собой черкесский нож («адыгэсэ») и на лекциях и семинарах, сидя на заднем ряду, часами тренировался в скоростном стучании ножом по парте между пальцами. Получалось очень быстро. Ни у кого так быстро не получалось. Как Гирей оказался на филфаке – загадка. До этого он учился в трех институтах и отчислялся после первого курса.
Читать Гирей не очень любил. Зато в общежитии он тренировался в метании ножика в мишень. Мишенью служила карта мира, пришпиленная к шкафу. Меткость у Асланова была изумительная.
Бывало скажешь ему:
- Гирей, слабО Англию замочить?
- Гидэ он?
- Кто?
- Англий, кто…
- В Европе, где же еще ей быть… На острове.
- Э-э-э… Европ-шмавроп… Остров-шмостров… Ты очинь умный, да?.. Пальцем покажи.
- Вот она.
- Суталица есть?
- У Англии?
- Нет, у Гваделупа… Умный, да?..
- Ну, Лондон.
- Э-э-э… Лондон-шмалондон. Пальцем покажи.
- Вот он.
- Ладошка убери, умный…
И следовало филигранное попадание черкесским адыгэсэ в Лондон.
- Нету больше Англий, - резюмировал Гирей.
И вот мы собрались перед экзаменом по зарубежке. И стали рассказывать друг другу содержание программных книг.
Мне достался Стендаль с Флобером. Я честно рассказал все, что знал про мадам Бовари и про красное с черным.
Надька Лиходремова изложила все про французскую поэзию, особенно напирая на противоестественный роман Верлена с Рембо. Гирей укоризненно покачал головой.
Федька Скороползиков осветил творчество Оскара Уайльда, не упустив возможности ознакомить нас с его нетрадиционной сексуальной ориентацией.
Гирей, энергично стуча ножом между пальцами, проворчал:
- Э-э-э… Зачем в зарубежный литератур все писател педрил, а?
Сонька Зельц просветила группу на предмет скандинавской литературы: Ибсен, Стринберг, Гамсун. «Дикая утка», «Утонувший колокол» и все такое.
Настала очередь Асланова. За ним числился Байрон и Вальтер Скотт.
- БайрОн был харамой, - уверенно сказал Гирей.
- И это всё? – фыркнула Надька Лиходремова.
- А щто тебе еще нада, а, женщина? Умный, да?..
- Ну, хоть что-нибудь… Произведения, факты биографии… - уточнила Сонька Зельц.
Гирей помолчал, задумчиво водя лезвием ножа по кадыку и сказал:
- Он бил нэ педрил.
- Так… - обобщил я. – Значит, про Байрона мы узнали главное: он был хромой непедрил. Изумительно. Теперь давай, Гирей, про Вальтера Скотта…
- Фамилий – нехороший, но писател – хороший, - четко сформулировал Гирей и, сделав очень умное лицо, добавил:
- Он написал про доблестный рыцарь Аюэньга.
- Так-так-так, - подхватил Федька Скороползиков. – Давай про Айвенго. Содержание, персонажи…
- Э-э-э… Содержаний, пэрсонаж… Умный, да? Я тебе главный скажу.
- Ну?!. – воскликнули мы хором.
Гирей выдержал паузу. Положил нож в ножны (сзади на поясе) и назидательно произнес:
- Доблестный рыцарь Аюэньга – это вам не хюрень собачий.
На этом анализ романа хорошего писателя с нехорошей фамилией Вальтера Скотта «Айвенго» был закончен.
На экзамене мне достался Ибсен. Я получил «хорошо». Надька, Федька и Сонька получили «отлично».
Гирей вытащил «Творчество Байрона».
- Он был харамой, - сумрачно произнес Гирей.
- Так. Еще что? – забарабанил пальцами по гиреевской зачетке экзаменатор.
- Он бил… - потупился Гирей. – Он бил…
- Хромой. Это я уже слышал. Дальше, – кивнул раздраженный профессор.
- Он бил… нормальный, - Гирей собрал пальцы рук в эмоциональные щепотки и гневно покачал ими перед честными голубыми глазами экзаменатора.
- В смысле?..
- Ни как Римбо, - поморщился Асланов.
- Причем тут, позвольте поинтересоваться, Артюр Рембо?!
- Ни как Вирилен, - с чувством продолжал Гирей.
- Поль Верлен?.. Почему Верлен?!.
- Ни как ОсАкар УаЭльд… - голосом, полным презрения, произнес Гирей и разомкнул щепотки.
- Я вас не понимаю…
- Э-э-э. Такой умный парафессор, а не понимает, - почти обиделся Гирей. - Он был нармальный! Ни какой-то там УаЭльд-Римбо-Вирилен. Он бил – как доблестный рыцарь Аюэньга!
Асланов получил два. И был отчислен. Потому что завалил в эту сессию все экзамены и зачеты.
Где-то через месяц после экзамена начался фестиваль.
Я встретил свою испаноговорящую делегацию в Шереметьево. Делегация состояла из трех латиноамериканцев: полненького кучерявого метиса-никарагуанца Энрике, худого индейского перуанца Умберто и аппетитной, как пирожное «Картошка» кубинки-мулатки Хуаниты. Все трое были пламенными революционерами.
Вечером, после мероприятий, мы собирались в гостинице «Интурист» в номере Энрике и громко пели песни: про команданте Че Гевару, про «Гуахира Гуантанамера» и особенно громко про «Бесаме мучо».
В перерывах между песнями шли задумчивые разговоры за жизнь. Каждый вечер – примерно одного содержания. В один из последних вечеров состоялся такой разговор:
- Команданте Че – мой идеал, - сказал Энрике после исполненной нами песни про Че.
- И мой тоже, - подхватил его Умберто. – Че был настоящим бойцом с империализмом. Он был смелым и преданным делу революции. Несгибаемым борцом за счастье человечества.
- А мои идеалы – команданте Че и команданте Фидель, - объявила, порозовев, как помидор «бычье сердце», Хуанита. – Фидель достойно продолжил дело своего друга Че. Он принял эстафету революционной борьбы, пронес факел свободы сквозь невзгоды партизанской жизни. Революция бессмертна! Ах, если бы я была женой товарища Фиделя! Я бы была его верной спутницей и разделяла все тяготы его борьбы. – Она стала темно-пунцовой. - А у тебя есть идеал, камарада Владимир?
- В общем – да… - помялся я.
- И кто же твой идеал? Наверное, Ленин? – уверенно спросил Энрике. – Или – Маркс? Или компаньеро Горбачев? Компаньеро Горбачев встал на путь перестройки, конструктивного обновления социализма. Твой идеал – Горбачев?
- Скорее – бабушка… - поморщившись, смутился я.
- Хи-хи-хи! Какой смешной идеал! – захихикала Хуанита. – Наверное, твоя бабушка была коммунисткой?
- Нет, моя бабушка была просто бабушка.
- Да, бабушка тоже, конечно, неплохо, - снисходительно улыбнулся Умберто. – У меня тоже есть бабушка. Она хорошая и целый день пьет кофе. Бабушки – очень хорошие люди. Но все-таки надо иметь и другие, более возвышенные идеалы, камарада Владимир. Ведь тебя назвали наверняка в честь великого Ленина?
- Нет, скорее – в честь дедушки.
- И твой дедушка, конечно, был коммунистом...
- Нет. Он был просто дедушка.
- И что же, у тебя в роду совсем-совсем не было коммунистов? – ужаснулась Хуанита.
- Совсем-совсем.
Неловкое молчание.
- Ничего… - дружески похлопал меня по плечу Умберто. – Ты когда-нибудь сам станешь коммунистом, кампаньеро. Все будет хорошо. Я уверен в этом. Давайте споем веселую песню, товарищи.
Мы спели зажигательную песню про «Гуахиру Гуантанамеру». Энрике – маслянистым баритончиком, Умберто – сухим глуховатым тенором, Хуанита – неким подобием прокуренного сопрано, я – ослиным фальцетом.
- Хорошая песня, - задумчиво сказала разалевшаяся Хуанита. – Жалко, что не революционная.
- В ней нет никакой буржуазной пропаганды, - возразил ей Энрике. – Это песня про простую девушку и хорошего веселого человека из народа, который хочет выплеснуть стихи из своего доброго сердца и подарить их людям. Он, конечно, не коммунист. Но он сочувствует идее коммунизма. Он – потенциальный коммунист, как все простые рабочие, крестьяне и рыбаки.
- Просто он, как компаньеро Владимир, пока еще не приобрел большого и светлого идеала, - поддержал его Умберто.
- Идеалы можно искать в прогрессивной литературе, - предложил Энрике.
- Например, в творчестве Хосе Марти или Пабло Неруды, - подхватила его Хуанита. – У тебя есть любимый герои из прогрессивной литературы, компаньеро Владимир?
Я задумался. Сказать, что «Обломов», - не поймут. «Винни Пух» - поймут еще меньше. С творчеством Фета ребята явно не знакомы. Ну, Уайльд мне нравится, но уж совсем… «педрил». И тут я вдруг неожиданно для самого себя произнес:
- Доблестный рыцарь Айвенго.
- Он – коммунист? – живо заинтересовалась Хуанита.
- Нет. Он жил тысячу лет назад и боролся за независимость Англии.
- Англия – империалистическая страна, - заволновался Энрике. – Там живут банкиры и фабриканты.
- Там есть еще и угнетенный пролетариат. К тому же тогда еще не было никакого империализма, - успокоил его Умберто. – Тогда была феодальная формация. Феодалы эксплуатировали бедняков, и зрели условия для формирования буржуазного строя. А кто он был такой, этот Айвенго?
Так… «Айвенго» я, благодаря Гирею Асланову, не читал… Знаю о нем только из малосодержательного доклада Гирея. А как перевести «хрен собачий» на испанский язык?.. «Коньо де перро»? Не поймут. Да и неприлично… Вот ведь, а?.. Они нашего Фета не знают, а я на их язык «хрен собачий» перевести не могу. Вот тебе и «дружба народов». Сказать, что он рыцарь-феодал – меня вообще в контрреволюционеры запишут. И тогда я торжественно произнес:
- Доблестный камарада Айвенго был пламенным борцом за свободу своей угнетенной Родины. В его груди билось сердце подлинного революционера. Его борьба отвечала чаяниям всего прогрессивного человечества средних веков.
- Ну, тогда все правильно, - облегченно вздохнул Энрике.
- Мы разделяем твой идеал, - похлопал меня по плечу Умберто.
- А у него была подруга по борьбе? – ударилась в краску Хуанита.
- Да, у него была верная спутница, разделившая все невзгоды его революционной борьбы, - ответил я. Хотя ни про какую спутницу не знал.
- Ах, как это прекрасно! – стала вишневой Хуанита. Когда хорошенькие мулатки краснеют, они становятся, как перезревшая краснодарская вишня. И, вишневея, Хуанита предложила:
- Давайте немедленно споем песню про настоящую любовь, товарищи.
И мы немедленно и очень громко спели «Бесаме мучо».
Когда мы расставались в аэропорте Шереметьево, Хуанита плакала.
- Компаньеро Владимир, ты должен стать коммунистом, несгибаемым и доблестным, как команданте Айвенго, и найти себе верную спутницу в твоей справедливой борьбе. Любовь окрылит тебя. Счастья тебе, компаньеро.
- Привет бабушке, - улыбнулся Энрике, быстро смахнув скупую мужскую слезу.
Умберто дружески похлопал меня по плечу и тихо произнес:
- Коммунизм победит.
- Спасибо, - сказал я дрожащим голосом. – Но пасаран.
Из нашей дальнейшей переписки с латиноамериканскими товарищами я узнал, что Энрике через два года женился на Хуаните и оба они эмигрировали в США. Умберто занялся туристическим бизнесом в Перу, интенсивно подрабатывая на продаже наркотиков.
Я коммунистом так и не стал. Но нашел верную спутницу, которая стойко помогает мне в моей бескомпромиссной профессорской борьбе за выживание в условиях реформирования современного российского образования.
Она разделяет все мои финансовые невзгоды.
Вечерами перед сном мы вслух читаем книги. Недавно прочитали-таки «Айвенго».
Ничего. Скучновато, но читать можно.
Говорят, Гирей Асланов ушел в 90-ых в боевики и до сих пор упорно воюет за что-то свое то ли в Пакистане, то ли в Ираке. Думаю, за счастье и справедливость. Как он их понимает. Сражается против педрильского англо-американского империализма. Своим закадычным другом адэгэсэ.
Он пламенный, несгибаемый и бескомпромиссный. Доблестный рыцарь. Камарада, команданте и компаньеро. Как Че с Айвенгой.
Ну, и скажите мне: изменилось ли что-нибудь в этом мире за последние тысячу лет? И может ли человеческий разум во всем этом разобраться?
Да нужно ли разбираться?
