Небольшая комната, в которую вошла стройная смуглая девушка, с желтыми обоями, геранями и фетровыми занавесками, была ярко освещена заходящим солнцем. Всё было очень чисто: и витиеватая мебель из виноградной лозы, и полы были отлакированы мастикой, и на изразцах камина переливались солнечные зайчики. Ни пылинки нельзя было найти во всей квартире. Эмма провела большими пальцами правой руки по дверному откосу, проверяя нет ли где ненавистной ей грязи. На пальцах сияла чистота. Это ее успокоило и расположило.
Посреди комнаты стоял накрытый изысканными яствами стол округлой формы, сиреневым пламенем горели толстые свечи ручной работы, пахло резедой и жареными каштанами. В этот роковой вечер, вечер, когда у них все должно было случиться с Элиотом, Эмма надела свой лучший наряд – не скрывающее достоинств немного легкомысленное платье цвета спелой куркумы из батиста, увенчанное оторочкой из пятнистого меха. В нем она чувствовала себя желанной. Она тихо проскользнула к столу и окинула его голодным взором. В горшочках дымилось телячье фрикасе, в бутылке темнело итальянское кьянти, в огромной тарелке, похожей на блюдо с позолоченным ободком, краснел гигантский омар, беременный икрой, с вермишелью, а в селедочнице поблескивала рыцарскими доспехами сельдь пряного посола в окружении маслин-оруженосцев.
Отдельно бледнел лаваш, такой тонкий и белый, что Эмма приняла его за салфетку и хотела заправить за воротник. Ваза с причудливыми фруктами возвышалась над всем этим великолепием. Она судорожно и громко сглотнула, но приступить к трапезе не решилась. Это было бы невежливо по отношению к хозяину дома.
Элиот появился, как всегда, из ниоткуда, будто волшебник. Эмма, услышав скрип его шагов по половицам, не поворачиваясь, оглянулась. Она скользнула краем взгляда по его густо-зеленым глазам и спустилась взором на остальное тело. В нем под слоем одежды от последних кутюрье угадывалось грубое мужское начало и горы бицепсов. Скуластый абрис смуглого волевого лица в обрамлении иссиня-черных волос, торчащих жестким ежиком, наталкивали Эмму Дональд, молодую специалистку по археологии, на интересную догадку: возможно, татаро-монгольское иго прокатилось от Флориды до Северной Дакоты и заронило свое семя в генофондный чернозем древних американцев.
– Здравствуй, моя королева! Ты выглядишь потрясающе! – сказал он радостным шепотом, будто задыхаясь от волнения.
– Здравствуй, Эд, – зарделась Эмма, заглядывая в суженый прищур его бесовских глаз. Ей показалось, будто он оплодотворяет ее своим взглядом, и оттуда выглядывает пылающее похотью нутро. Так оно и было.
Он подошел и молча обнял ее сзади руками. Его немного сухие на ощупь губы легли на ее открытую шею. Тело девушки, разделенное тонкой талией, словно песочные часы, которая ощутимо подчеркивала ее женственность, напряглось в предвкушении. Она встала, развернувшись, и тут их губы сплелись в лихорадочном поцелуе. Не размыкая объятий, Элиот пошел с возлюбленной к кровати, прижавшись к ней губами. Он бросил ее на атласные покрывала работы фламандских мастеров и там растерзал батист в пух и прах. Глубоко под кожей сердце Эммы возмущенно затрепыхалось: это было ее любимое платье, но она не выдала себя ни единым мускулом. В предвкушении поединка страсти у Эммы на предгрудье плавно покраснела кожа. Сама грудь в волнении поднялась, соски предательски восстали и в конец очерствели. Элиот, будто почувствовав что-то, схватил Эмму за талию и, комкая в своих руках, как ястреб газету, ввел в нее вздыбленную плоть. Омоченные соком желания врата разомкнулись, и он без препон водрузил туда свое древко по самое корневище, чудесно заполнив ее целиком.
Стон наслаждения сорвался с пересохших, как пустыня Негев, губ девушки. Элиот пронзал ее разверзшуюся плоть, будто ненасытный варвар тупым копьем.
– О-о-о, я люблю тебя, Эммануэль! – выдохнул он, и эта протяжная буква «о» вылетела из его уст, рикошетом ударив Эмму в подсознание. Что-то дрогнуло в мимике девушки – она всеми фибрами ощутила себя первобытной самкой, которой свирепый дикарь овладевает на шкурах мамонта.
Его губы уверенно шарили по всем потаенным закоулкам ее тела, не обделяя вниманием и достопримечательностей. Внезапно, когда Элиот лизнул ее языком в ушко, ком немыслимого наслаждения подкатился к низу живота и там, взорвавшись, растекся волнами по всей Эмме. Ее блаженная улыбка подтянула румяные щеки к порозовевшим мочкам ушей и сигнализировала о том, что она отхватила билет на седьмое небо. Когда она открыла глаза, первое, что ей попалось, было улыбающееся, просветленное чело Элиота. С его крупного фаллоса небесной красоты сочились слезинки экстаза. Но стойкий оловянный солдатик не упал духом и будто требовал продолжения феерии, гордо поднимая голову вверх.
Эмма нежно прильнула щекой к его мужскому паху, потираясь об пепельно-черные завитки тугого руна, и приготовилась ко второму акту, но тут, словно по мановению темных сил, случилось несчастье. Элиот потянулся к столу, чтобы полакомить любимую фрикасе, но не удержал равновесия и рухнул вниз, насадившись виском на упавший и торчащий острием вверх штопор. Не успев вымолвить и слова, он издал неприятный посмертный хрип и скончался.
Эмма с тихим верещанием оделась и заплакала, увидев кроваво-красное пятно, растекающееся по персидскому ковру с пышным ворсом. Тем временем контрастность за окном стала меняться, сумерки сгущались все сильнее, судя по всему, приближалась ночь. Все внутри несчастной девушки сжалось, съежилось, склеилось, и она превратилась в один маленький комок безразмерного горя. Она погладила на прощанье непослушные монгольские кудри Элиота, сомкнув его веки, и вышла, безутешно всхлипывая.
С возлюбленными Эмме не везло, они умирали почти сразу после соития с ней. Элиот был уже четвертым. До этого Эмма думала, что это просто совпадения, но неудача с Элиотом заставила ее подумать обратное. Четвертый труп – это было слишком большое испытание для ее кроткого нрава и доброго сердца...
…Все началось с того, что одним солнечным, не предвещавшим особой беды утром она отказала в свидании самому влиятельному господину их города – миллионеру Генри Одоннеру. Тогда он подошел к ней на аллее Елисейского парка и, приподняв котелок, сказал.
– Разрешите представиться, граф Генри Одоннер эсквайр. Я много слышал о вашей красоте, но все рассказы меркнут при виде Вас воочию. Не составите мне компанию в крикет? – при этом его волевое начисто выбритое лицо пересекла странная, будто намекающая на нечто большее, улыбка.
По слухам, Одоннер был не чужд черной магии и якшался с подозрительными личностями. Эмма поспешила вежливо, но твердо отказать. В тот же день перед ее крыльцом разбилась стая ласточек. На их трупики сбежались все окрестные коты и с жадностью набросились на ни в чем неповинных птиц. Это был первый зловещий знак. Ночью Эмме приснился во сне неизвестный склеп, из которого вышел черный человек, облаченный в мантию, с посохом. Он направил на нее, распластавшуюся вокруг толстой акации и одетую только лишь в костюм Евы, свой жезл, и оттуда полилась сине-изумрудная энергия. Цветной луч уперся ей в грудь, и она отчетливо услышала четыре страшных слова: «Твою любовь будет преследовать смерть». Эмма тут же проснулась и почувствовала неприятное жжение изнутри. Оно скоро прошло, и девушка забылась тревожным сном.
С тех пор минуло полгода. Все это время Эмма работала на раскопках кургана правителя племени вампоноагов Массасойта в Южном Техасе, где у нее вспыхивали романы, заканчивающиеся нелепыми смертями возлюбленных. Тогда Эмма не придавала этому значения, но теперь вдруг все осознала. Она решила встретиться с Одоннером и хорошенько все разузнать.
В огромном поместье графа, украшенном колоннами и балюстрадами, собрался весь цвет высшего общества Канзас-сити. Блестели алмазы, шуршали умопомрачительно дорогие наряды, скрипели шинами богатые дилижансы с гостями, запряженные цугом. Роскошь была даже в позолоченных галунах прислуги. Вышколенные официанты в одинаковых голубых камзолах сновали повсюду, разнося напитки и изысканные закуски среди гостей. На музыкальных инструментах, среди которых был даже флорентийский тамтам, играл талантливый и знаменитый оркестр.
Эмма надела свое лучшее платье из бардового атласа и серьги из музея. Длинные блестящие сережки жены Массасойта были сделаны из чистого куска золота и сверкали драгоценными камнями. Она лично нашла их на раскопках, и знакомый сторож Фрэнк без опаски одалживал ей их для изучения. Такую красоту трудно было не заметить. И ее заметили. Спустя полчаса после приезда Эмма ворковала с очаровательным высоким блондином, преставившемся Альфредом. Он пригласил обворожительную девушку танцевать. Когда они взялись за руки, между ними заструилось нечто теплое. Эмма уловила в воздухе знакомые ферромоны, предрекающие большое чувство, она позабыла обо всем на свете и целиком отдалась танцам. Альфред оказался воплощением совершенства. Он был учтив и обходителен, но при этом в меру дерзок и ненавязчиво интеллектуален. Узнав, чем занимается Эмма, он, шутя, повел интересную беседу о палеонтологии и Георгии Распутине.
Граф подошел нежданно, в перерыве между первой и второй кадрилью – Эмма как раз хотела выпить оранжада с десертом и Альфредом. В руке у Одоннера было два фужера коньяка с темно-золотистым напитком.
– Наконец-то, вы поняли, что пора явиться сюда, – сказал он, почтительно целуя руку и протягивая гостье бокал.
– Вы должны меня извинить, я работала археологом на раскопках, – с обворожительной улыбкой ответила Эмма, приседая в легком реверансе.
– Я вас прощу, только пообещайте мне следующую кадриль, – сказал граф, пронзая ее до основания пылким взглядом. Эмма ответила согласным поклоном.
Она сделала всего несколько глотков коньяка, оказавшегося Jameson Gold, который она узнала по терпкому букету, и оркестр грянул El Trocadero. Граф кивком головы пригласил свою даму, и они закружились в танце, выкидывая замысловатые коленца. Внезапно сознание у Эммы поплыло, отуманившись, и все завертелось, будто в лихоманке.
…Она очнулась привязанная к большому деревянному распятью, которое лежало на заднем дворе поместья в центре горящей пентаграммы. Вокруг стояли люди в черных капюшонах, скрывающих лица, с четками и факелами в руках. Рядом с крестом за небольшой кафедрой расположился главный некромант с посохом, привидевшийся Эмме во сне. Он читал заклинание на латыни. Топорща глаза, Эмма силилась отыскать хоть одно знакомое лицо, чтобы призвать на помощь, но все было тщетно. Она хотела отверзть свои немотствующие уста бешеным криком, но они, заколдованные черным магом, хранили молчание.
Некромант дочитал заклятье, в этот момент Эмма внутренне обмякла, и из толпы вышел граф, на котором из одежды были только домашние туфли. Из руки у него торчал черный фаллический символ огромных размеров, который на поверку оказался его эрегированной плотью. Он лег с Эммой. У нее возникло ощущение, будто диавольский лингам сам раздвинул ей ноги, в то время как граф ласкал ее обнаженные молочные железы руками. Бесконечное чувство омерзения пронзило Эмму с головы до пяток. Но граф, в исступлении посасывая соски ее грудей и капая на них слюной, не думал останавливаться. Он разохочивался все больше и больше, разжигая пожар во чреслах. Внутри Эммы стало ужасно тесно, казалось, она вступила в запретную связь с пахнущим дорогим парфюмом ишаком.
Вдруг, расталкивая приспешников в капюшонах, верхом на лошади и в костюме шерифа к пентаграмме въехал Альфред. В руках у него покоились револьверы, нацеленные на некроманта и графа.
– Именем закона штата Техас, вы арестованы! Одоннер, отпустите девушку!
Маг зашипел проклятье, но не успел он поднять жезл, как, не сводя прицела с графа, Альфред поднял тренированное парнокопытное на дыбы и ударил передними ногами некроманта в голову. От удара мужчина скончался на месте.
Граф, завидев такой поворот событий, попытался затеряться в толпе, но тут трижды рявкнул револьвер Альфреда, изрыгая из дула грохот и смерть. Застреленный в спину граф повалился навзничь и уткнулся лицом в траву. Капюшоны кинулись в рассыпную. Альфред подошел к кресту и прикрыл истерзанную девушку своим плащом. Потом он бережно отвязал и ее и поставил на ноги. Слезы благодарности и счастья оросили Эммино лицо.
– Теперь все будет хорошо, – оптимистически сказал Альфред и обнял спасенную. – Вы мне небезразличны с первого взгляда.
Не успел он выговорить последний слог, как на него повалился фонарный столб. От Альфреда остались только приятные воспоминания. «Некромант умер, но проклятье его живет», – догадалась Эмма и продолжила рыдать, но уже с горестной интонацией.
© Изабелла Купер
