Утро выдалось просто отличным – на голубом небе ни облачка, солнце ещё не начало палить, как днём, а только ласково пригревало, ветер едва шевелил листву на деревьях. Проорали петухи, радостно приветствуя новый день, гуси, деловито погогатывая и бессовестно роняя на асфальт погадки, направились к пожарному пруду, и пастух, сидя на постоянно фыркающей и мотающей головой от надоедливых мух лошади, прогнал стадо коров на пастбище.
- Антоновна-а-а-а-а! – бабка Зина навалилась внушительным бюстом на невысокий соседский забор. Никто не ответил, хотя ее соседка, молодайка Верка, в это время обычно была дома. Бабка ещё немного покричала, потом что-то заставило ее выйти на улицу и зайти к соседке.
- Верка-а-а-а! – ещё раз позвала бабка. Ответом было молчание.
Бабка, кряхтя, поднялась на крыльцо и зашла в дом, подслеповато щурясь. В комнате царили полумрак и тишина, но с приходом бабки с жужжанием поднялись мириады мух. На столе что-то белело, и, когда бабка пригляделась, то со страшным вскриком упала в обморок – на краю стола на нее невидяще смотрели два человеческих глаза, за которыми волочились красные жгутики нервов…
* * *
Молоденький следователь прокуратуры, едва заглянув в дом, тут же опрометью выскочил оттуда и перегнулся через перила крыльца. Его вырвало желчью. Через некоторое время вышел судебно-медицинский эксперт, молча снял окровавленные латексные перчатки и стал мыть руки под архаичным рукомойником.
Все присутствующие – начальник районного отдела уголовного розыска, участковый и временно прекративший извергать из себя фонтан блевотины следователь - уставились на него.
Выдержав поистине мхатовскую паузу, медик закурил и несколько ошарашенно сказал:
- Много всякого видел, но это! У жертвы не разрезаны, а растерзаны брюшина и грудная клетка, вынуты все внутренние органы и разложены на столе, отсутствует сердце, да в придачу преступник извлёк, точнее, вырвал глаза из орбит…
* * *
- Ли-и-и-и-идк, ну пошли, а? – Колька, шпанистый парень в «адидасовском» спортивном костюме, дышал девушке в лицо самогонным перегаром, смешанным с запахом дешёвого табака. – Чего артачишься?
Дискотека кончилась, на улице было темно, мотыльки хаотично порхали вокруг подслеповатого уличного фонаря. Было тихо, только кое-где побрёхивали дворовые псы, да крупная, цвета яичного желтка луна светила с бездонного черного неба...
Лида, раскрасневшаяся от танцев и выпитого вина, неубедительно отталкивала наглого парня, незаметно для себя всё плотнее и плотнее прижимаясь к нему, чувствуя, как набухают соски под тканью сарафана.
Наконец после недолгого топтания на месте и сопения Кольке удалось затащить ее в кусты, где Лида приподняла подол сарафана, приспустила трусы и нагнулась.
Колька, дрожа от возбуждения, приспустил штаны и одним мощным движением вошёл в неё.
Лида заохала в наслаждении. Колька пыхтел, старался, и нехитрое действо уже приближалось к своему пику. Вдруг в воздухе поплыл неприятный запах.
- Черт, кажется, в говно вляпался! – выругался Колька и, как был со спущенными штанами, обернулся на источник «амбре». То, что он увидел, привело его в ужас.
- А-а-а-а! – крик захлебнулся.
* * *
- Семенихин, едрить твою через коромысло! – начальник районного ОУРа Фролов нервно курил, приканчивая сигарету за сигаретой в четыре затяжки. – Распустил, мать твою, шпану!
- Товарищ майор! – участковый, пузатый и вечно потный Семенихин разводил руками. – Дык весь криминал у меня вооот где! – он показал внушительный кулак, весь в веснушках и поросший рыжим волосом. – Ну, Гриценко спёр два мешка комбикорма на птицеферме, так это ж сто пятьдесят восьмая! Или вот Кабанов, нажрался самогонки, баклан, да и пришёл на дискотеку голым, и ещё танцующих обоссал. Ну, порубал Барышников жинку свою топором, так ведь гуляла направо и налево, курва. Но такооооое…
«Таким» было два трупа. Первый труп, молодого парня с приспущенными штанами, был относительно «нормальным», за исключением того, что лежал на животе, но шея была повёрнута на сто восемьдесят градусов, и непутёвый Колька глядел в безоблачное небо остановившимся взглядом со спины. Второй же труп, молодой девушки, заставил содрогнуться даже видавшего виды майора: растерзанная грудная клетка с лёгкими, перламутровые петли кишечника, как гирлянда, развешаны на кустах, сердце отсутствует, и снова эскадрильи жирных зелёных мух…
* * *
В доме участкового сидели начальник ОУРа, два опера и участковый. Фролов
У Фролова запел, завибрировал телефон:
« О-о-о-о, эби Кю-кю-кю,
Эби бё-бё-бё Боби-Боба
Боба-боба-боба
О-о-о-о, эби Кю-кю-кю,
Эби бё-бё-бё Боби-Боба!
...Ачи-ки ту-ту лай.. .»
Он поднял трубку к уху:
- Слушаю, да… Что? Труп на Курином броду? Думаешь, криминал? Ладно, выезжаем!
Он ещё раз взглядом разложил участкового на аминокилоты, а потом кивнул своим нукерам:
- По коням, мужики! Ещё одна мокруха!
Сыщики дружно вышли из дома, погрузились в «Тойоту» начальства, и внедорожник скрылся в клубах пыли.
Участковый вытер обильный пот с лица, полез в буфет, достал оттуда графин с самогоном, налил стакан, крякнул, и поднёс его к рту.
Он не успел выпить: в дом ввалились двое – учитель истории Бельский, старый, приволакивающий ногу, учивший ещё самого Семенихина, и молодой, спортивный преподаватель физкультуры Иван Удачин.
Судя по растрёпанному виду историка, он был взволнован.
- Коля, – по-школьному обратился к участковому Бельский - вот, смотри…
- Он достал потрёпанную общую тетрадь и стал читать:
- Тыща шестьсот двенадцатый год… Поляки тут шли, заняли Ольховку, но спустя два дня бежали – трёх маркитанток нашли растерзанными. Через сто лет, когда сюда хлынули раскольники, три бабы погибли также… Ещё через сто лет, уже французы… Снова трёх проституток из походного борделя нашли мёртвыми, с разорванными грудями и извлечёнными из тел сердцами… Село с тех пор пустовало, и лишь в начале прошлого века начало понемногу заселяться пришлым людом. И, наконец, четырнадцатый год, немцы заняли село, и…
Ему не дали договорить – в комнату ввалился Гай, заместитель главы управы:
- Участковый, ты чего прохлаждаешься? Там дом Макарихи народ спалить хочет! Орут, что она ведьма, она этих баб убила!
Присутствующие удивились – Макариха была безобидной старухой, жила одиноко, собирала по окрестностям одной ей ведомые травы, лечила скотину и людей, причём гораздо лучше, чем вечно не просыхающий местный фельдшер Горюнов…
Все выскочили из дому, Семенихин с Удачиным, как самые молодые, впереди, за ними, прихрамывая, потрусил Бельский.
* * *
Иван и Семенихин побежали к дому Макарихи. Вокруг неказистого домишки уже бесновалась толпа, кто-то таскал хворост, сухие стебли подсолнуха, бревном подперли дверь, из двух канистр окатили керосином потрескавшиеся от времени брёвна дома.
У некоторых людей в руках горели факелы.
- Самосуда не допущу! – участковый бросился в гущу народа, попытался сдержать разъярённых людей, достал пистолет и стал размахивать им, но его ударили вилами в грудь, фуражка слетела с головы и покатилась под ноги толпы. Несколько человек навалились на него, а когда люди отпрянули, в грязи и крови несколько мгновений агонизировало растерзанное тело в лоскутах форменной рубашки с капитанскими погонами…
- Стойте! – вышел из оцепенения Иван и попробовал оттащить разъярённых людей от тела участкового, но его ударили по голове чем-то тяжёлым, и он потерял сознание.
В тёмных окнах при свете факелов тускло поблёскивали стёкла в оконных рамах, но в доме было тихо.
- Сжечь ведьму! – заверещала какая-то баба в толпе. В окна дома полетели камни, за ними факела, строение загорелось сразу с нескольких сторон. Плавно притормозил у толпы «Лексус» местного батюшки отца Иллиодора, его бледное бородатое лицо на мгновение показалось в затонированном стекле, потом отец Иллиодор закрестился и дал газу. Машина, взревев двигателем, скрылась в ночной мгле.
Пожар разгорался. Бешеное пламя лизало стены, перекинулось на крышу, и вот уже весь дом превратился в огненный ад. С треском рухнули стропила, за ними повалились стены, и вскоре только жаркие угли над грудой золы напоминали о том, что когда-то здесь стояло жильё…
…Когда Иван очнулся, толпа уже разбрелась. На месте пожара чернели головешки, среди которых угадывалось обугленное старушечье тельце с разорванной грудной клеткой...
Иван вытер грязь и кровь с лица рукавом и подполз к участковому. Тот был уже мёртв. Иван пошарил грязными, окровавленными руками по траве вокруг – вот он, пистолет! Он сунул ствол за пояс, не стал доставать из кобуры убитого запасной магазин и рванул во тьму.
* * *
Иван по наитию, каким-то шестым чувством нашёл склеп из белого известняка, с многочисленными сколами по углам, на фронтоне которого была невразумительная для современного человека, вся выщербленная надпись на старославянском: «Усып.. пом.. Оль… …каго». Кованые двери были на замке, дужки которого, как показалось Ивану, были сорваны, причём изнутри, какой-то неестественной силой.
Иван вынул пистолет из-за пояса, снял с предохранителя и дослал патрон.
Потом он потянул дверцу на себя, она отворилась с заунывным, зловещим скрипом, в ноздри ударила ужасающая вонь. Луч света заметался, скользнул по стенам, пораженным плесенью, по саркофагу и выхватил из темноты нечто – это было существо с белыми длинными волосами, горящими, словно угли, глазами, одетое в непонятную чёрную хламиду. Существо сперва зажмурилось от яркого света, а потом испустило пронзительный, леденящий душу вопль, обнажив жёлтые, как у волка, клыки, и выставило вперед шафранного цвета руки, заканчивающиеся узловатыми пальцами с длинными и острыми когтями.
Иван выстрелил три раза в голову существа, но Тварь, вместо того, чтобы сдохнуть, выставив вперёд жёлтые кривые когти, с визгом бросилась на него. Иван, споткнувшись об порог склепа, выскочил из него и побежал, петляя между могил.
Существо стремительно неслось за ним с пронзительным визгом.
Иван выбежал с территории кладбища, и нёсся в направлении железнодорожной станции. Тварь, мерзко визжа, неотступно следовала за ним. Иван сделал четыре выстрела в ближайшую цистерну, две пули просто срикошетили о цилиндрическую поверхность, но две пробили металл, и на землю потекла нефть. Вопреки ожиданиям, горючее не вспыхнуло, а разливалось, образовывая всё увеличивающуюся тёмную лужу. Расстояние между Иваном и Тварью сокращалось, он бежал по путям, когда вдруг его нога попала под рельс и застряла там, одновременно хрустнула лодыжка.
Существо уже бежало по нефтяной луже, и Иван мысленно простился с жизнью, но пальнул последним патроном в трансформаторную будку. Выстрел был удачным – будка загудела сильнее, заискрилась, искры посыпались на землю, и нефть вспыхнула ярким, чадным пламенем, которое объяло Тварь. Страшный, пронзительный визг огласил окрестности. Объятая пламенем Тварь бросилась на Ивана, но ей ответил другой, ещё более пронзительный визг сирены, и тяжелый локомотив, проехав по ноге Ивана, смял, закрутил, растерзал и превратил в пламенеющий ком Тварь, отбросив её обратно в пылающую нефть, где Существо, покатавшись по земле и повизжав, затихло.
Иван потерял сознание…
* * *
…Глаза открылись. Взгляд упёрся в ослепительно белый потолок с зигзагообразной трещиной и облупившейся побелкой. Едко пахло лекарствами, кровью и мочой.
Иван опустил взгляд на ноги – под простынёй ниже колена одна из них заканчивалась, и оттуда рвалась мозжащая боль.
- Очнулся, милааай! – санитарка, пожилая женщина, марлевым тампоном вытерла обильную испарину со лба.
- А это… - Иван не услышал своего голоса, язык в пересохшем рту еле ворочался.
- Успокойся, родной, - женщина погладила его по совершенно белым вихрам. – следователь придёт, тебе всё расскажет…
Иван закрыл глаза…
* * *
Весна в том году выдалась влажная и тёплая. Над Москвой низко нависли тёмные тучи, вороньё на деревьях и звонницах церквей хрипло орало, предвкушая скорую добычу. В воздухе, помимо обычных запахов конского навоза, прелой соломы и немытых тел, витал запах дымных костров, крови и горелой плоти. На Красной площади, обычно весело-шумной, с торговыми рядами, балаганами, скоморохами, гулящими девками с их неизменными рогожками и нарумяненными свеклой щёками, тороватыми продавцами и прижимистыми покупателями, юркими татями и плутоватыми ярыжками, стояли страшные дыбы, на кострах пламя лизало чёрные, закопчённые бока котлов, в которых кипела вода, на кольях уже корчились несколько голых людей, а палач, дюжий, зверовидный, в красной рубахе, лихо отсек очередную боярскую голову.
Сегодня государь повелел казнить ещё пару десятков неугодных бояр с чадами и домочадцами, и с раннего утра палачи суетились, спеша угодить Иоанну, чей вид сегодня внушал смертный ужас.
Государь, весь в чёрном, как монах, стоял на стене Кремля и взирал на происходящее грозным, безумным взглядом из-под надвинутой по самые брови шапки, отороченной соболями. Десница его с узловатыми пальцами, унизанными перстнями с яхонтами и смарагдами, судорожно вцепилась в раззолоченный посох.
Ни стоны, ни мольбы о помощи не трогали его, он стоял неподвижно, только ветерок слегка шевелил подмокший мех на собольей шапке. Он бесстрастно смотрел на мучения казнимых, которые или принимали смертную муку молча, сжав зубы, или стонали, кричали, орали, выли от боли.
Ошую от государя стоял его верный пёс – грузный, рыжебородый Малюта Скуратов, его ноздри раздувались, как будто улавливая флюиды крови, боли и смертной муки.
Стрельцы привели очередную группу обречённых на казнь: люди, грязные, оборванные, с давно нечёсанными волосами в колтунах, в которых копошились вши, с телами, истерзанными лютыми пытками, шли, приволакивая ноги, пошатываясь. Кого-то стрельцы, не церемонясь, гнали, подталкивая бердышами в спину.
Вот уже палачи подтащили одного к плахе, ражий палач занёс топор и, по-мясницки хекнув, с размаху опустил его на шею очередного несчастного. Хрустнули позвонки, и голова покатилась по земле, орошая её кровью, бессмысленно тараща глаза и разевая рот в агонии.
Рядом двое палачей выверенными ударами бичей, хорошо вымоченных в солевом растворе, хлестали висящего на дыбе, с каждым ударом срывая куски плоти с костей. Казнимый несколько раз крикнул, точнее, взвизгнул при первых ударах, но на второй дюжине его голова бессильно свесилась на грудь.
Неподалёку абсолютно нагого – даже срам не прикрыт! – боярина сажали на кол, он дико заорал, когда остриё кола вошло в задний проход, и, вспоров внутренности, вышло в области ключицы. Он недолго подёргался в смертных корчах и обмяк. Ему несказанно повезло: те, у кого кол прошёл, не задев жизненно важные органы, уже не орали, а стонали, медленно и мучительно умирая…
Государь хищным взглядом смотрел на их мучения, и казалось, что страдания доставляют ему какое-то особое, неизъяснимое, извращённое удовольствие.
К одной из дыб, под которой клокотал котёл с кипящей водой, приволокли мальчишку лет шестнадцати, белокурого, с тощим тельцем, споро скрутили руки за спиной, перебросили верёвку через балку, подтянули, и стали медленно, пядь за пядью, опускать его в яростный кипяток.
Лицо отрока исказилось от ужаса, а губы беззвучно шептали: «Господи всеблагой, спаси и сохрани мою душу грешную, господигосподигосподиииии!!!».
Вода бурлила в котле, и горячий, жгущий пар уже обжигал его стопы. Он попытался поджать ноги, но палач ударил его палкой под колени, и ноги выпрямились, а стопы коснулись беснующейся в котле воды…
«Господи, ты не внемлешь мне?!!! Так будь ты проклят, проклят, Господи!» - ноги юноши до лодыжек погрузились в воду, он издал дикий крик, и стал творить другую молитву: « Дьявол! Если ты, ты вонмёшь мольбе моей, избавь меня от мук сих, душу свою бессмертную тебе продаю!»
Ноги были уже по колено в кипятке, отрок потерял сознание от дикой, неистовой боли, и ему то ли почудилось, то ли нет в корчах уходящего разума, как низкий голос произнёс: «Я внял мольбе твоей, и животом тебя жалую. Но будешь ты долго служить мне, и после земной смерти повинен приносить мне жертву великую, кровавую: три сердца женских – малолетки, среднелетки и старухи».
Государь, внимание которого привлекли корчи отрока, полуобернулся к Скуратову и, указав перстом на юношу, вопросил:
- Малюта-ста, кто таков?
- Отрок сей, - зарокотал верный пёс государев, – сын татя окаянного, боярина Ольшанского, хулу на тебя, государь, своими устами погаными извергавшего, коего ты в прошлую седьмицу четвертовать повелел.
- Снять его! – коротко повелел Иоанн.
Малюта молча глянул в сторону опричников – государю, мол, заблажило - и те побежали, сняли юнца с дыбы и бережно положили на солому в телегу, накрыв овчиной.
Саврасый мерин, дёрнув хвостом, рванул, телега тронулась, и никто не заметил, что обожжённые ноги отрока, с которых уже начали сходить лоскуты кожи, обнажая мясо, вдруг стали постепенно заживать, и на воспалённую, кровавую плоть стала медленно налезать кожа…
© Штурм
