Жил-служил на Тихом океане командир боевой части пять крейсера «Безумный» капитан 2 ранга Чудный. Все его звали просто — Чудик. Редко ласково, хотя у него было имя и отчество — Борис Константинович. Это был еще не старый, но сильно потрепанный службой моряк. Жизнь у него была, как вяло текущий оргазм.
В свое время мальчик Боря родился под сенью тульского ликероводочного завода. Казалось, его судьба была предрешена. Ан-нет. Он все-таки вырос, и чтобы не работать на заводе «Базальт» окончил военное училище. Попал служить на военно-морской флот и на почве переживаний «за державу» спился уже здесь. Выпивка – штука заразительная.
Мужик пил беглым маршем регулярно и без всякой меры, все кроме керосина. Особенно ему нравился портвейн «Солнцедар», после чего он мочился на таракана, который сгорал, как будто облитый кислотой. Чудный любил употреблять водку вперемешку с пивом, технический спирт с утешающим портвейном «Кавказ».
Домашний самогон у него вызывал поэтическое вдохновение и любовь к Родине и Партии. Все это полировал средством для мытья окон «Синеглазка». Зимой этот окномой он лил на железный прут, после чего на холодной железяке оставались белосерые лохмотья, а незамерзающий спирт стекал к нему в мамону. Иногда мужик себя баловал одеколоном «Капитанский». Он у него шел по «графе» — коньяк.
Боря с мордой лица в виде медного лагуна, без спиртного моря в упор не видел. Жизнь Чудного состояла из моря и пьянства, пьянства и моря. Так он и болтался между этими двумя стихиями, сбивая с рукава своего замызганного маслом кителя зеленых чертиков, а потом гонялся за ними, чтобы выпить вместе с ними.
Однажды он допился до того, что ему позвонили в дверь. Чудной прошел в прихожую, открыл дверь, а на пороге стоял маленький человечек, ростом с ночной горшок. В черном плаще с капюшоном до глаз и небольшой косой в правой руке.
— Ё-моё! Т-ты с-смерть м-моя? — дрожащим голосом спросил таинственного незнакомца Боря.
— Нет, — грустно ответил тот. — Я твоя импотенция.
Чудик, как потасканный угорь служил на флоте постоянно пьющий и никому не нужный. Несколько лет тому назад жена от него ушла. Как в старых романах — сбежала с береговым кладовщиком мичманом, захватив с собой его новый кожаный югославский плащ. Сменила шинель на бушлат. Уехала на другой флот и вычеркнула его из своей жизни.
Машины, кошки и дачи у него не было. Дети были большими и жили далеко от него, навещали редко. Кобель дворовой авось-масти по кличке Кабыздох, когда его Чудик по пьяни напоил самогоном – тоже сбежал от греха подальше. Жил Чудный одиноким бобылем в состоянии завидного душевного покоя. На водку и баб хватало и, слава богу, считал он.
По флотским меркам все было хорошо, если бы ни одна закорюка. От очередного длительного запоя он просто отбыл в лучший из миров, где нет побудок, сварливых жен, начальников, болезней, тревог и печали. Где не надо пить, а потом опохмеляться. Умер когда был «на сходе» на берегу, поэтому об этом в экипаже сразу и не узнали. Хватился своего «бычка» первым командир, почувствовав в ходовой рубке крейсера отсутствие стойкого пивного перегара.
— А где наш Чудик?
К этому вопросу он сразу пристегнул старпома, который начал рыть палубу рогами. Жизнь корабля сразу же оживилась и стала веселее. Начались поиски этого служивого человека, в котором участвовали все, кроме замполита, который сразу же начал на всякий случай писать на него в политотдел отрицательную характеристику.
В квартиру к Чудику постоянно кто-то звонил, стучался и ломился. Экипаж с матерком искал своего члена по всему поселку, базе и сопкам. Госпиталь, сумасшедший дом, комендатура, милиция, морг и кладбище – оказались без Чудного. В библиотеку не заходили — это было бы странно и глупо. В Доме офицеров флота, этой местной филармонии не искали. Бесполезно и смешно. Опросили его дружбанов — те Чудика давно не видели.
Прошерстили кафе «Дельфин» и забегаловки — результат прежний, никто этого обормота на горизонте давно не наблюдал. Проверили подвалы и чердаки военного поселения — там его тоже не нашли. Опять послали матросов домой к офицеру — там тишина, гробовая. На корабле стали ждать, когда все-таки «бычок» проявиться.
Старпому пришло в голову вскрыть квартиру. Суетливо взломали, там и обнаружили Чудного на пустой кухне с остекленевшим стаканом «Агдама» в уже застывшей руке. Было видно, что Боря смертельно задумался над остатками одинокого холостяцкого ужина – недопитой бутылкой портвейна, скелетиком селедки, высохшей банкой кабачковой икры, черствой горбушкой и пепельницей «бычков». На флоте смерть – дело житейское. У нас если ты кого-нибудь не угрохаешь, то тебя, как пить дать ухандокают.
— Поди же вот, — вздохнул старпом, глядя каменными веками на скорбную картину, — а я с ним на прошлой неделе спирт пил. Вот незадача!
— А мне он червонец должен, — одеренев от вида покойника, с досады сплюнул замполит.
Сослуживцы поужасались и сообщили срочно родным об этой трагической новости. От тех ни ответа, ни привета. Через некоторое время родным опять послали очередную печальную депешу, а в ответ тишина — видно там еще «не все вернулись из боя». Что делать?
Отвезли тело покойного Бориса Константиновича в морг флотского базового госпиталя, покрашенного хлоркой. Стали ждать, когда приедут за телом родные, чтобы вместе с ними заняться скорбными делами. День ждут — никто не приезжает, второй — нет никого, третий — тоже. На девятые сутки из морга звонит обезумевший заведующий.
— Забирайте своего покойника, у нас средств на его погребение нет!
Первое о чем задумался служивый народ, где взять гроб? Как говорил в свое время Александр Сергеевич Пушкин — Живой без сапог обойдется, а мертвый без гроба не живет! В военно-морской базе контор по ритуальным услугам, как в больших городах не было, поэтому на флоте и жизнь и смерть тебе обеспечивают твои товарищи. Ребята в тылу выписали два ящика из-под порохов к стартовым агрегатам крылатых ракет, и флотские умельцы на свой рост, быстро не снимая мерки, соорудили гробовину.
Обили её сверху ленинским кумачом, внутри постелили матросскую простынь, в изголовье положили старую свернутую флотскую шинель, на дно — сушеных водорослей, чтоб было помягче. Чем не классическое последнее пристанище настоящего моряка?
Экипаж Чудного пошел с шапкой по «миру» собирать деньги на похороны. Кто участливо дал рубль, кто пятьдесят копеек. Соседи кое-что продали из нехитрого скарба Бориса. В итоге хватило средств не только для того, чтобы забрать тело покойного из морга, обмыть его и одеть, но и закупить крест, венки и иконку в руки, вырыть могилу на поселковом погосте, организовать кое-какие поминки.
Утром, в день похорон Бориса, базовое спаянное флотским спиртом «обчество» дружно собралось в его доме. Из окна квартиры был виден океан — плыви куда хочешь, тони, где хочешь, но Борису Константиновичу уже никуда было не надо. Женщины готовили закуски, строгали «оливье», старушки месили кутью на поминальный стол, мужики настаивали спирт на сушеной саранче и свежем помете бурундуков, разливая все по бутылкам.
Валерку-химика, дружка Бориса по пьянкам, снарядили на тыловой старенькой полуторке с гробиной, «парадкой» и белыми тапочками в морг за покойником. Правда он понимал в ритуальных делах, как фазан в библии, но товарищи его знали и того меньше.
Время было уже за полдень, когда уже изрядно выпивший и повеселевший Валерчик, из госпитальной мертвецкой возвратился в поселок Разбойник с траурным грузом. Машина, в клубах пыли, подъехала к дому. Выгрузили гроб с Петровичем, прости меня Господи! Все украдкой перекрестились. Прибили, как полагается флотскую фуражку с «дубами» к крышке. Скорбно поднесли домовину с телом покойного к подъезду его дома.
Поставили, как полагается на табуретки, вскрыли крышку, поправили отвисший подбородок, растрясенный на безумной дороге. Освятили святой водичкой, вложили венчик в руки, посыпали по краям песочком, попрощались. Вынесли венки. Старушки тихо всплакнули, молча, тихо прошептав слова молитвы со святыми упокой.
Времена-то на дворе стояли агрессивно-атеистические, не побалуешь. Вот только лицо покойника, вокруг которого уже хозяйничали мухи, некоторым из присутствующих показалось каким-то странным, хмурым и «осунувшимся», как бы неузнаваемым. Да, что только с телом не может случиться за десять дней нахождения в морге? — подумали в сердцах ребята. Флот есть флот, утром ты Чудный, а к вечеру на кого только не похож и как тебя только не называют. И все, как правило, матом.
— Прости, Господи, нас грешных, все там будем, — командир с видом больше отрешенным, чем у Петровича, посмотрел взглядом Иисуса Христа на радиолокационные антенны тяжелого авианесущего крейсера «Новороссийск» и втихаря выругался.
Катафалка с серебряными позументами в базе сами понимаете, не было, поэтому быстро-быстро заколотили крышку гроба. Не занося в квартиру с деланными лицами, чуть ли не бегом четыре морячка мелкой веселой рысцой не за деньги, а из уважения поскакали на поселковое кладбище, которое скромно притулилось на берегу скалистого мыса. Все, что было раньше флотским офицером, резко колыхалось вместе с белой простынею на плечах его верных товарищей. Замполит был очень доволен, все было благопристойно и дешево.
Кладбище, расположенное на скалистом береговом утесе смотрело на океанские дали, где билось сердце океана. Местный погост был убог, как и все места, где человек прилагал мало сил и внимания. Эта убогость навевала простые мысли о бренности человеческого существования. Ничего в могилу не заберешь и человеческая суета — это прах. Жаль, что это мы понимаем, когда безвозвратно теряем близких, друзей и товарищей. Смерть дает понятие Жизни! Хотя смерть существует только среди живых, для мертвых ее нет.
Воздух был пропитан запахом моря. Вдали виднелся остров Путятин, за который прятался остров Аскольд. Кроны старых деревьев, вцепившись в скалы своими корнями, тихо замерли в преддверии скорбных дел. Полинялые кресты на могилах были растопырены, будто давая понять — сюда хода нет! На небольшом кладбище базовый оркестр из трех человек и протертого барабана, тихо играл траурную музыку, которую покойник не слышал.
Похороны были с оттенком праздника и победы над службой. На пятачке кладбища места для мертвых было мало, тем более для живых, поэтому мужики, выстроившись цепочкой, гроб передавали на руках.
Слова на панихиде были по-военному кратки и лаконичны. Никто не выл, не рвался прыгнуть в отрытую могилу, не причитал — На кого ты нас покинул? Как же мы без тебя? Ты там, мы здесь! Мы здесь — ты там! Некому было сказать на языке Библии — Господи, почему ты забираешь у нас самых лучших? Никто не бился в истерике – Закопайте меня вместе с ним! Люди не говорили о его тяжелой корабельной службе с её нервотрепками и заморочками, о его неприкаянной семейной жизни и бессонных ночах на благо обороноспособности страны. Никто не вспомнил о его собачьей должности, на которую никто не претендовал.
Глухо стучала земля о сухую крышку гроба. Народ торопился кончить тяжелое скорбное дело. Все только думали о поминальном столе. Короче — похоронили, зарыли. Все чин-чинарем, как учили. Вернулись с кладбища почти бегом. Помыв руки, быстро сели за поминальную трапезу с нехорошей тишиной и водкой. Похороны без водки, что гроб без покойника. В комнате единственное зеркало было завешено военно-морским флагом. Слабый бледный свет восковой свечи, зажженной старушками, высвечивал глубокую тайну смерти. Время твердело и падало на головы присутствующих. Начали поминать покойного.
— Вот, ребята, и нет с нами Бориса Константиновича, — склонив голову, обозначив скорбь, вздохнул командир с видом, когда можно самого отпевать. Посмотрев в мутный стакан самогона, настоянного на морских звездах, в растрепанных чувствах продолжил. — Осиротели мы. Давайте выпьем, чтоб земля ему была пухом, ну и чтобы два раза не вставать — За прекрасных дам!
— Как вам не стыдно! — возмутилась одна из старушек с изможденным лицом, напоминающим жареный баклажан.
— А что здесь такого, мы за него и пьем — он любил женщин!
В процессе поминок к дому Бориса подъезжают несколько машин — «Жигули» и открытая грузовая полуторка. Круто разворачиваются. Из легковушки стремительно, по-деловому выходит рассыпчатая яркая дама, с тупым высокомерием глядя сквозь отблески сверкающих цацок-бриллиантов в ушах. Женщина с глубоко запрятанным в душе чувством сожаления подымается в квартиру к поминальному столу. Не обращая внимания на флотское общество, сразу же строго обращается к командиру, который, как и полагается, сидит во главе скорбного стола.
— Где покойник?
Толпа военных уже изрядно захмелевшая и умиротворенная готова уже «дать» молодецкого русского песняка. Подняв отяжелевшую голову от стола с кутьей и пирожками с ливером, командир смиренно молвит.
— Похоронили, матушка. Царство ему небесное…
— Уже зарыли? – с тревогой в голосе восклицает женщина, поправляя немного растрепанную пышную прическу.
— Господь с тобой матушка, конечно же. Как же иначе? – отвечает старпом, держа руки на том месте, где кончается человек и начинается мужчина.
— Ой, мамочка, моя, что вы наделали? — приезжая, ломая полноватые руки, все в золотых кольцах, пускается в бабий крик. — Вы же нашего дорогого Сереженьку похоронили!
— Это что такая шутка юмора, что ли? — служивый люд спьяну вначале ничего не может понять, но начинает «закипать» от испуга, что поминки могут накрыться передницей новой родственницы. — К-какого это Сереженьку? Это был наш покойник и нечего тут нам в-волну п-подымать. Не на таковских напали!
Горячие парни из экипажа начинают приподниматься из-за стола и как бы хвататься за пустые бутылки на столе. Начинает пахнуть банальной русской дракой. Какие похороны без драки? Ее нет, значит, похороны на Руси не удались.
Приезжие, от неожиданности делают несколько шагов к двери. Чтобы как-то сгладить взрывоопасную ситуацию, предлагают флотским ребятам компромисс — провести как бы тест-опознание тела покойного по каким-нибудь отличительным приметам.
— У нашего Сергея под правым глазом был синяк...
— И у нашего бармалея он тоже «горел». Как же он без фингала? — ворчат в ответ местные аборигены.
— У нашего пальцы на руках были прокуренные, — нервно перебирая в руках черный платок, продолжает приезжая.
— У Бориса от корабельных котлов и ленинградского «Беломорканала», тоже руки были не пианиста, — реагируют моряки.
— Все! Хватит! — так могло продолжаться до бесконечности. — Едем к прокурору! — дама, потеряв всякое терпение, плюет в сердцах на чумных морских чудаков.
Флотским же ребятам, в горячих бетонных кителях, после выпитого спирта, что прокурор, что черт рогатый — все едино и до барабана. Главное — все успеть доесть и допить, что стоит на столе.
Через некоторое время знакомая кавалькада появляется в поселке вновь. Теперь уже с постановлением власти на вскрытие закрытой могилы. Закон есть закон! Все уставшей и озадаченной гурьбой идут на кладбище, благо оно не далече. Опять отрывают могилку, естественно с матюгами и флотскими идиоматическими выражениями в сторону «умных» приезжих.
Достают еще не испортившийся и не сгнивший гроб, вскрывают сучковатой палкой крышку с фуражкой, прибитой к ней. Подымают белый саван над удивленным от происходящего покойником. Закрывают перекошенный от смеха рот покойника и поправляют сползшиеся белые тапочки. Женщина, театрально заламывая руки, со слезами на глазах, обессилено падает на тело покойника, в глазах которого уже шелестят райские сады.
— Это наш дорогой Сереженька! Вот и татуировочка с родным матом на руке!
Приезжие мужики быстро открывают борта грузовой машины и достают свой бордовый гражданский гроб, обитый розовым глазетом и сияющий золотой бахромой. Шустро подхватывают теперь уже своего покойничка под серы рученьки и белы тапочки, и бряк его из военной домовины в свой гроб. Пока военные в замешательстве играют желваками, от приезжих начинает оседать пыль. Наступает полный бенц.
— А где наш покойник? — военный народ, охреневший от такого оборота событий, недоуменно обращается к дружку покойного. Валерка, хмырь с граблями, ноги в руки — морду в карман и шнуром вдоль покосившихся крестов с кладбища.
осылают новую «делегацию» в госпиталь. Наступает кошмарный вечер. Морг в виде дощатого сарая, словно сортир, сиротливо притулился в глухом углу парка. Двери на распашку — приходи кума любоваться. Ищут заведующего. Находят его лежащего на одном из цинковых столов, в обнимку с каким-то покойником. Баталер морга уже никакой от «подношений» родственников после трудового дня по «обслуживанию» бессловесных жмуриков.
В почти темной мертвецкой начинают самостоятельно искать своего клиента, осматривая лежащих на каталках голых желтых покойников с номерками на ногах и лицами, искривленными предсмертными судорогами. Липкий сладковатый дух мертвечины и формалина бьет не в бровь, а в глаз.
В полутьмах на ощупь находят смертельно уставшее бренное «то», что было прежде Чудным. С простертыми костлявыми объятьями, желто-синим лицом и ввалившимся ртом, в котором копошатся белые черви, он привязанный бинтами скромненько притулился плечиком к ржавой каталке и потихонечку разлагается. Вытянувшийся обвислый нос и полузакрытые глаза явно говорят — Ну что, друзья! Нажрались, как свиньи! Забыли обо мне, черт вас бы побрал! Вот так и теряют друзей!
Мужички затаскивают свой гроб в морг и начинают в деревянное ложе перекладывать покойного, а он не лезет. Да, да — просто не влезает! За столько-то дней лежания в морге он немножко «поправился». Инициативная толпа давай запихивать его коленками туда куда надо, да так что уши начинают трещать, как не смазанные половицы. Процесс не для нервных. Можно потерять присутствие духа и лишиться последних чувств.
Рука вошла, нога вылезла. Плечо засунули, откуда не возьмись бедро торчит, да и ноги стали какими то длинными, будто «выросли». Холодное, уже тлеющее тело хоть режь, хоть ешь, хоть сам вместо него ложись. Тоска, ужас. Что делать? Самые лихие на голову мужики начинают от нетерпения предлагать:
— Давайте снимем с него тапочки!
— Может, что-нибудь отрежем и положим рядом?
— Нет! Давайте ребята между коробом и крышкой набьем рейки.
— Может его лучше согнуть?
Хорошо, что наши чудики были уже под «наркозом». Иначе по трезвухе с этим скорбным делом им сроду бы не справиться. Удивляюсь, как это были горбачевские время, когда похороны и поминки были безалкогольные?
Подрихтовав по краям тело покойничка, уминают и запихивают его тело в ложе «своего» гроба, как это в свое время делал легендарный разбойник Прокруст, отрубая ноги у захваченных им жертв. Делов-то. На флоте, главное не суетиться, чтобы покойник не потел и не выскальзывал из гроба — тогда всё само получиться и обойдется.
Опять надевают белые тапочки, которые по военному разводят в сторону, лишний раз, доказывая аксиому – военный и в гробу должен быть военным. Покрывают покойника белым саваном, роль которого играет списанная матросская простынь, иконку в руки, песочек по краям. С богом, вперед в родной поселок! На месте ушлый народ весело заколачивает крышку гроба и быстро-быстро с виновником тожества и миской кутьи бежит на местный погост. Хорошо, что люди от злости на дружбана еще не разошлись и не выпали в «осадок» от поминовений. Никто не пытался постичь смысл смерти, потому что не ценил саму жизнь.
Когда бренное тело Бори с окаменевшими глазами предавали земле, в темном небе над кладбищем начали зажигаться первые звезды, цепляясь своими краями за бледную Луну. Мазутные вороны на крестах погоста стали засыпать, тихо посапывая в зубатый клюв, а бурундуки – загонять своих детей по норкам. В ближайшем лесочке по нашему покойнику плакала ночная птица. Море не заметило потерю бойца.
Все навевало мысль о суетности жизни, о бессмысленности мелкого копошения в жизни и о тине мелочей, засасывающих живых людей. Вид присутствующих ясно показывал, что покойнику лучше «там», чем присутствующим здесь, на этой грешной земле. Впереди их ждала корабельная служба с ее новой нескончаемой нервотрепкой.
Песочные россыпи звезд Вечного Млечного Пути, смиренно прослушав барабанный дождь комьев земли по крышке гроба, удивленно смотрели на все эти человеческие потуги. Они, наверное, скорбно думали — Тяжело им все-таки там живется на этой грешной земле-матушке. Было тихо, как в общественной уборной.
На другой день, одна из старушек поселка, божий одуванчик, соборовавшая тело Бориса Константиновича в последний путь пришла в церковь поставить свечку за упокой его души и заодно разрешить свои кое-какие душевные сомнения. Церквушка стояла на берегу залива, и её луковая головка под грязно зеленой жестью была дополнительным ориентиром для штурманов кораблей, хотя они чаще «определялись» по автомобильным фарам на берегу.
Иконостас горел золотым светом. Отрешенные лики святых с теплых икон скептически смотрели на человеческий мир. Бабушка, после окончания службы, в гулкой тиши храма смиренно поцеловала руку настоятелю божьего храма отцу Феодору в черной рясе до пола, спросила.
— Батюшка, мы тут давеча чуть не похоронили чужого покойника, успокой, боже, его душу! Не грех ли это?
— На все воля божья, — промолвил бывший замполит большого противолодочного корабля «50 лет Советской власти» и перекрестился на антенны крейсера, стоящего на рейде. — А вы знали об этом, матушка? – спросил он, смиренно держа руки на золотом расписанном животе с портретом Христа.
— Господь с вами, отец родной, — старушка с испуга перекрещивается. — Конечно же, нет, прости нас царица небесная!
— Ну, тогда матушка, здесь греха нет, — священник, степенно крестя ее святым знаменем, кмыхнул и опять поглядел на море.
Как после этого не спросить — Легко ли быть на флоте покойником?
© Леонид Лялин
