Телефонный звонок разбудил его в 2:16 ночи.
Нашарив рукой на стене выключатель, он зажёг светильник, но глаз так и не открыл.
Телефон продолжал трезвонить, заставляя мозг дрожать как желе.
Он, не глядя, опустил руку на пол, попал пальцами в пепельницу, коротко выругался вслух, и тут же сморщился от крепкого перегарного духа.
Телефон всё звонил, и звонил…
Наконец, пальцы нащупали трубку.
— Да? — полувыдохнул-полувыматерился он в трубку.
— Женя, это ты?
Что-то не так… В его голове, словно муравьи, закопошились какие-то мысли, догадки, и… И что-то такое скользко-неуловимо-знакомое-до-боли…
Но — ещё не схваченное непроснувшимся мозгом.
— Я. — голос прозвучал, к его досаде, хрипло и совсем по-стариковски.
— Ты узнал меня, Рыжий? — в голосе отчётливо послышались нотки заигрывания и интриги. Но — какой-то детской, ненастоящей, понарошной интриги…
Детской!!!
В голове лопнул какой-то сосуд, и боль ушла. И волной накатили яркие картинки: лето, уже начинающая терять свою яркость трава, сонные толстые стрекозы, и хитрый взгляд голубых глаз, из-за загорелого плеча… Он зажмурился, и сглотнул.
В горле было сухо, и оно просто рефлекторно сжалось, шурша как папиросная бумага.
— Ириша… Бог ты мой! Ты погоди, погоди, я сейчас… Ты подожди только минутку, не клади трубку… Ирка…
Левая рука, испачканная пеплом, инстинктивно сжалась в кулак, который он поднёс ко рту, и с силой прижал к губам.
Это была привычка с детства. Которая давно пропала. А вот, поди ж ты…
Он отдёрнул руку, испугавшись непонятно чего, и суетливо заскользил взглядом по комнате: разобранная кровать с разнокалиберным постельным бельём — наволочка в синий горох, голубой пододеяльник с прорехой сбоку, и смятая простыня с рисунком из несвязанных друг с другом латинских букв; залитый вином, липкий журнальный столик, весь в отпечатках чужих и собственных ладоней, и с прилипшей к его поверхности пачкой сигарет «LM»; шкура волка на стене — подарок Володьки Орешкина, и давно просивший химчистки или жизни на свалке коврик у кровати…
На коврике сиротливо стояла початая бутылка "Анапы".
Он схватил её, и жадно отпил жёлтую жидкость с резким, невкусным запахом. Поперхнулся, и закашлялся.
В открытую бутылку, как в болото, угодила жадная муха.
"Интересно: как это — умереть в море портвейна?" — мелькнула дурацкая, несвоевременная мысль.
Брезгливо выплюнув муху в пепельницу, и промахнувшись мимо, он потряс бутылку, поднеся её к пыльному бра на стене, посмотрел на свет, и, убедившись в том, что посторонних трупов в бутылке больше нет, снова сделал большой глоток.
И — схватил телефонную трубку.
Он ещё не знал, что он туда скажет. Он и говорить ничего не хотел. А может — не мог? Но он нуждался в этой трубке. Сейчас. И уже знал, что сегодня больше не уснёт. Ни за что не уснёт.
— Ир, ты здесь? — на этот раз его голос прозвучал, как надо: молодо и буднично. Как надо.
— Здесь-здесь, Рыжик. Ты извини, что так поздно звоню, что разбудила, что помешала, может быть? — и пауза. И — ожидание ответа. Вроде как со смехом спросила, вроде как вот так вот без надежды на ответ, но — с каким-то испугом.
— Нет, Ир, не помешала. Разбудила — это да, это точно. Да Бог с этим, я всё равно просто дремал… — И слова кончились. И в животе заурчало. И снова ко рту потянулась сжатая в кулак рука. Время шло, а там всё молчали.
— Женьк… Я тут проездом. Из аэропорта звоню. Рейс задерживается на пять часов. Я уже час здесь сижу… С мужчиной тут познакомилась, разговорились… А тут его рейс объявили… Он ушёл, и позабыл карточку телефонную… А я вот тебе решила позвонить. Женьк, ты ведь не сердишься на меня, нет? — Слова вылетали из трубки отрывисто, с внешне извиняющейся интонацией, налетая друг на друга, и отпихивая в стороны, как в час пик в трамвае… И между ними читалось ожидание чего-то. Она всё ждала реакции…
— Ира… Ириша… Я… У меня нет слов… Как я рад тебя слышать, моя хорошая! Как рад! — ничего придумывать не требовалось. Всё шло изнутри, не поддаваясь контролю.
На том конце трубки облегчённо выдохнули. Или — показалось?
— Ты не сердишься, нет? А я вот подумала: "А позвоню-ка я Ерохину! Столько лет прошло, а чем чёрт не шутит, может, он всё ещё там же живёт?" И позвонила…
Сколько радости в голосе. И какой-то запальчивости… Ба! Да Ирка-то подшофе!
Улыбнулся. Ира пила редко, но всегда было смешно смотреть, как она потом таращит глаза, пытаясь придать им трезвый взгляд, и заливисто хохочет в ответ на каждую его шутку.
Наверное, сейчас уже всё по-другому…
— Ну, и хорошо, что позвонила! Знаешь… — и тут он запнулся. Потому что те слова, которые он уже готов был сказать, вдруг сами собой проглотились, и выскочило-выпрыгнуло неожиданное:
— Хочешь, я сейчас приеду? Скажи, куда? Я приеду, Ир… Я приеду! — ещё не закончив фразу, он уже свободной рукой начал шарить по полу, ища скрюченные бублики носков.
На том конце трубки растерялись. На какую-то секунду. И носок, зажатый в руке, завис неподвижно в полуметре от пола. Но через секунду послышалось неожиданно-радостное:
— Хочу, Жень… Очень-очень хочу!
Вот это Иркино «очень-очень» резануло по ушам. У неё всегда всё было "очень-очень"…
"Очень-очень тебя люблю!"
"Очень-очень по тебе соскучилась!"
"Очень-очень боюсь тебя потерять…"
Он зажмурился, резко натянул на ногу носок, зацепившись заусенцем за ткань, и сжал зубы.
— Ир, ты в Шереметьево?
— Во Внуково. А как ты доедешь? Ночь на дворе…
Он уже натянул второй носок, и зачем-то заправил в трусы мягкое дряблое брюшко.
— Доеду, Ир. Скоро буду. Ты меня только дождись, ладно?
— Жду! Очень-очень жду!
Гудки в трубке.
Он распахнул шкаф, выбрасывая на пол немногочисленные вещи.
Растерянно посмотрел на себя в зеркало, втянул живот, и провёл рукой по небритому подбородку, но на бритьё уже не было времени.
Подумав, он натянул голубые джинсы и белый свитер, выудив их из кучки на полу. Марина всегда ему говорила, что белое ему идёт, и молодит…
Марина. Марина…
К чёрту Марину! За последние шесть лет их знакомства, он уже шесть раз делал ей предложение. В последние 2 года, скорее, по привычке. Но она неизменно улыбалась, и говорила: "Ерохин, ну зачем нам эти формальности? И мне не нравится твоя фамилия. Мы видимся пять дней в неделю, разве этого мало?"
Смешные, несерьёзные доводы.
И ему ведь хватало этих пяти дней в неделю. Но через месяц ему стукнет уже 38. И как сказать Маринке, что возраст уже поджимает, что детей ему хочется, что ему снится уже этот вихрастый мальчишка, с носом-пуговкой, и его, Женькиными, глазами? Как сказать?
Не поймёт. На смех поднимет. Снова скажет: "А что у тебя есть, Ерохин? Кроме долгов и твоей старой «двушки»? О, ещё «Жигули», шестёрка! Наш Бентли!" — и снова засмеётся.
К чёрту!
Его ждёт Ирка. Ира. Иришка Смирнова.
Забыв выключить свет в комнате, и, отлепив от журнального столика пачку сигарет, он кинулся вниз по лестнице, сжимая в руке ключи от машины.
Сев в салон он включил зажигание, и, ожидая, когда прогреется старый мотор, откинулся на сиденье, и закурил.
Нам тогда было по 16 лет. Я приехал в Ростов в гости к бабушке. Я к ней когда-то уже приезжал, но в глубоком детстве. А в тот раз приехал сам, один, на поезде "Москва-Шахты".
… В тот день я висел на турнике, пытаясь сделать «солнышко», но потные ладони скользили по железу, и я падал вниз, на вытоптанную траву.
И, когда я сидел на корточках, и вытирал руки об выгоревшие тренировочные штаны, сзади неожиданно раздался голос:
— Ой… А у тебя прыщики на спине. Хочешь, я тебе травку принесу, ты её соком себе спину натрёшь, и всё как рукой снимет?
Я тогда крепко разозлился. Прыщи у меня были не только на спине. Они были повсюду. И не помогало ничего: ни пивные дрожжи, ни протирание одеколоном, ни примочки из аптеки. Ничего. Мама говорила: "Не трогай ничего, всё само пройдёт", а папа, особенно выпимши, подмигивал, и обидно хохотал: "Ничего, Евгеша, вот найдёшь себе девку крепкую — враз всё как рукой снимет!"
О какой девке могла идти речь, если надо мной смеялись в школе, и назвали «бациллой»? Все девушки в школе с удовольствием со мной дружили, но ни одна не захотела прийти ко мне на день рождения…
Слово «прыщ» я и на слух воспринимал болезненно, а тут — какая-то незнакомая деревенская девчонка…
А звали её Иркой…
Он потушил окурок в пепельнице, и выжал сцепление. Его Бентли сыто заурчал. Резко взяв с места, он рванул, выруливая со двора на дорогу.
…А потом мы лежали в стогу сена на моей спортивной куртке, и Ирка испуганно прижималась к моему костлявому плечу крепкими мячиками маленьких острых грудок. А я…
В тот момент я чувствовал себя взрослым. Я крепко обнимал Ирку, смотрел на звёздное небо, и думал о том, что теперь я никому её не отдам. Ирка клевала меня своим клювиком-носиком в шею, и тихо, шёпотом, причитала:
— Ой, Женька… Ну, что мы с тобой наделали? Ну, зачем, Женя-я-я-я-я? А если мама моя узнает? Ты не бросай меня, ладно? Я это самое… Я ж всё могу! И работать могу, и по хозяйству справлюсь… Чё я несу, Господи-мамочка…
А я молчал. Как и положено настоящему суровому мужчине. Я ничего ей не сказал. Я ей всё докажу делом. Молча, без слов и обещаний. И она тогда поймёт — какой он, Женька Ерохин.
Он смотрел на дорогу, а она вдруг задрожала у него перед глазами. Затряслась и потекла.
Одно скользяще-размазывающее движение по лицу, и он сильнее нажал на педаль газа.
И тут Бентли стал подпрыгивать.
Он скосил глаза на приборную доску, и почувствовал, как по спине пробежал холодок.
"Чёрт! Я же поехал пустой! Я ж слил вчера почти весь бензин в канистру, и отнёс её домой, на балкон! Чёрт! Чёрт! Чёрт!"
До бензоколонки оставалось ещё два километра…
"Не дотяну"
Только подумалось, и тут же подтвердилось.
Бентли хрипло хрюкнул, и остановился.
"Всё. Приехали"
Он вышел из машины, достал из багажника красный треугольник аварийки, выставил на пустое шоссе, и сел на корточки.
— Вот, полюбуйся на него! Съездил в Ростов к бабушке!
Мама кричала на всю комнату, срываясь на визг. А папа сидел у телевизора, и по его плечам невозможно было предсказать его дальнейшее поведение.
— Накувыркался с девкой какой-то, по твоему, между прочим, совету, а сегодня — раз, и звонок в дверь! Открываю — стоит какая-то Фрося Бурлакова! С чемоданом облезлым, и глазами честными смотрит! Здрасьте, говорит, я к Жене Ерохину приехала с Ростова! Нет, ты слышал? "С Ростова!" Лимита деревенская! С Ростова она приехала! Хорошо, наш дурак в школе ещё был! Я её быстро за шкирку, в прихожую втащила, и спрашиваю: зачем, мол, тебе Женя? А она мне: "Он сказал, что он на мне женится… Потом, когда школу закончит, и в институт поступит, а я пока могу у него пожить. Вы не думайте, я не нахлебница какая: я и воды натаскать могу, и хлеба испечь, и полы с щелоком вымыть, а если у вас ещё ребята есть малые — то нянькой им буду.."
Я чуть не в обморок! Здравствуйте, я — ваша няня! Ну, я быстро из неё всё вытрясла. Трахнул наш дурачина её у бабки в деревне, и наплёл про горы золотые, да ещё и адрес наш оставил! Слава, ну что ты молчишь?
Этот вопрос адресовывался папиным плечам. Плечи ещё больше наклонились вниз, и папа глухо сказал:
— Закрой рот, Тань… Не ори. Соседи услышат. А с Женькой я сам поговорю. И точка.
…В темноте появились два дрожащих, ярких огонька. Фары!
Он выскочил на дорогу, сбив ногой аварийный знак, и замахал руками.
Фары приблизились, и остановились. Щурясь от яркого света, он, закрывая ладонью глаза, сказал в сторону водительской двери:
— Командир, я заглох. Глупо вышло — просто бензин кончился. Будь другом — слей, сколько не жалко, я заплачу!
Понятно было, что его рассматривают. Потом послышался голос с сильным южным акцентом:
— Зачем деньги, дорогой? А вот если бы я тебя попросил помочь — ты разве бы мне отказал? Ну, конечно, нет! По глазам твоим вижу. А я хорошо в людях разбираюсь, поверь. Десятый год в Москве таксую, всяких людей повидал. Давай канистру свою!
"Господи Боже… Кому рассказать — не поверят! На пустом шоссе, в 4 часа ночи, около заглохнувшей машины, останавливается азербайджанец, и дарит бензин! Такое только в дурацких байках бывает!"
Он до последнего не верил своей удаче.
"Так не бывает. Это чушь какая-то!"
А потом сел в Бентли, и он снова сыто заурчал…
— Ирка! Ирочка! Ира, открой!!!!!
Я бегал под окнами её дома, и колотил по стеклу костяшками пальцев.
Я приехал за ней следующим поездом «Москва-Шахты». Деньги на билет дал папа. Он же написал записку классной руководительнице, о том, что меня не будет в школе неделю по семейным обстоятельствам. Он всё понял, папа. Он открыл входную дверь, и сказал: "Езжай на вокзал, и купи билет на поезд. Скажи ей… Сам найдёшь, что сказать. Иди. Я знаю, ты поступишь правильно".
А потом из-за захлопнувшейся двери послышался плач, и мамины крики:
— Дурак! Дурак! Что ты натворил? Верни Женьку обратно! Женя! Быстро вернись домой!
Но я уже летел вниз по лестнице.
— Ира, нам поговорить надо… Ну, выйди, а? — я по-щенячьи скулил, понимая, что унижаюсь, но ничего поделать не мог…
И когда уже не осталось надежды, и когда кулак потянулся по привычке ко рту, распахнулась дверь, и на крыльцо вышла Ирка.
Зарёванная, с растрепанной косой, в галошах на босу ногу, и в самом любимом мною платье — в мелкую ромашку…
Я прижимал её к себе, я подставлял свою впалую мальчишечью грудь под Иркино мокрое от слёз лицо, и даже не отдавал себе отчёта в том, что говорил:
— Ир… Не плачь, Ир… Я приехал… Я не тебя не брошу… Я с тобой…
Я прожил у бабушки пять дней, и вернулся в Москву, пообещав Иришке вернуться за ней через полгода.
И больше никогда не вернулся.
… Впереди замаячили огни аэропорта Внуково.
Напряжение внутри достигло критической силы.
Казалось, достаточно пылинки, опустившейся сейчас на его одежду — он это почувствует, и взорвётся.
Он управлял машиной одной рукой, а вторую, сжав в кулак, плотно прижал к губам, и чувствовал собственные зубы костяшками пальцев.
"Ира. Ириша. Прости меня, Ирка… Я так и не успел перед тобой извиниться. Я так и не успел тебе ничего рассказать. Про то, как мама сдала нашу старую квартиру, и мы все переехали в бабушкину, про то, как я не поступил в институт, и уехал служить в Казахстан, про то как я вернулся домой обратно в мою старую «двушку» на Каргопольской улице, потому что за неделю до моего дембеля мама с отцом погибли в автомобильной аварии… Прости, Ирка… Я не отпущу тебя, хорошая моя, я заберу тебя с собой! Теперь я понял, почему я так и не женился на Марине — я её просто никогда не любил. Как тебя. Я не знаю, что с тобой сейчас, может быть, ты замужем, и у тебя есть дети — мне всё равно. Детишек заберём, а с мужем… А с мужем всё решим, Ира. Он поймёт. А если не поймёт, значит, заберу тебя силой. Ты — моя!
Чёрт! Я больше не могу! Эта дорога когда-нибудь кончится или нет?"
Дорога кончилась.
Бросив машину, и сунув, не глядя, какую-то купюру заспанному охраннику на стоянке, он, тяжело дыша, и, подпрыгивая от гулкого стука собственного сердца, влетел в зал ожидания.
Судорожно сглотнув, он огляделся по сторонам: в зале сидело человек тридцать-сорок. Кто-то из них спал, кто-то читал, кто-то слушал плеер…
Женщин среди пассажиров было около дюжины. Но ни одна из них не была Иркой. Даже если предположить, что Ирка за эти двадцать с лишним прошедших лет, могла измениться до неузнаваемости — всё равно не сходилось. Присутствующие в зале девушки попадали в возрастную категорию от "15 до 25".
Ирки среди них не было.
"Нет. Этого просто не может быть. Мне же это не приснилось? А она точно сказала Внуково? Или Домодедово? Нет. Точно: Внуково. Искать, Ерохин, искать!"
Встав посередине зала, он негромко позвал:
— Ира!
Оглянулись 3 девушки, пристально на него посмотрели, и отвернулись.
"Где она? Куда ушла? Карточка! У неё ведь была телефонная карточка! Она могла пойти позвонить! Кому? А чёрт его знает — кому? Но это единственная, последняя версия!"
Он подскочил к сонному охраннику, и спросил:
— Где у вас телефоны-автоматы?
Охранник приоткрыл один глаз, на секунду сжал висящую на поясе резиновую дубинку, потом расслабил руку, и кивнул головой:
— Там.
Он рванул к телефонным будкам. И уже издали, заметив, что все они пусты, всё равно не сбавил шаг.
Запыхавшись, остановился у крайней, чувствуя, как его сердце бьётся где-то в горле.
Ещё не осознав ничего, он беспомощно повернул голову, и вдруг увидел лежащий на телефонном аппарате белый листок.
На автомате он протянул руку, и взял его.
Это была вырванная из записной книжки страница.
С маленькой буквой Ж в левом верхнем углу.
"Женя, я тебя люблю. Очень-очень. Ирина Смирнова"
"Чёрт. А я ведь даже не знал, как выглядит её почерк…" — мелькнула мысль, после чего он осел на пол, прижав ко рту скомканный листок, и громко захохотал.
© Мама Стифлера
