В восемь лет, батя назвал меня «старик». До этого – Леха, Ленька, шкет, иногда по ситуации обидным «доча». Мне «старик» понравилось. Тогда же, у меня появилась белая отметина на голове.
Батя был охуенно страстный рыбак. Если бы за хобби выдавали профильные награды – он бы блистал, увешанный золотом мармышек и блесен и имел наградной, усыпанный бриллиантами спиннинг от Фаберже Нуво, с формулировкой «За вклад в искусство».
До такой блядь степени рыбак, что даже сейчас, вспоминая его из комфортной столичной жизни без страстей, не могу поверить откуда такая любовь к ужению.
Ковыряние в носу удочкой с бережка – это романтическая хуйня и чистая теория считал батя. Вот в ночное на сомов, или наплести как взбесившийся паук пятнадцать косынок и поставить их разом, чтобы сразу полный рюкзак рыбы – вот это уже кое-что.
А еще была целая вязанка разноколиберных спиннингов, аппетитно шуршащие на полке холодильника в дырявой мыльнице опарыши, зимние дрочилки, и даже неебаться хай тек, – система из стержней, воткнутых у кромки воды и снабженных сверху роликами, через которые пропускалась снасть «резинка», – ловля жирной осенней чехони превращалась в промысел – жаль чертежи проебались.
Я был ему всегдашним спутником, даже в неоправданно опасных для ребенка мероприятиях.
Но тут уже материнская воля – мать рыбалку презирала, зато она любила папу и хотела прочного очага, потому и благословила меня на всяческие приключения, чтобы папа был под присмотром и чуял невидимо стерегущую руку. После первого брака у нее были свинцовые основания не доверять мужской пиздобратии.
Я маму понимаю, – скажите, какой хуй гонит человека, наебавшегося за неделю с фрезером, в ночь на сомов в кровный выходной?
Или в мороз, – буровить не с краешку там, а сразу бля по центру Жигулевского водохранилища дырку во льду? Правильно – пизда, решила мать и всегда крестила меня в дорогу.
Зимняя рыбалка, ндаа… Надо быть неистовым Федором Конюховым, который уже не знает на что кинуться, – все пересечено, покорено, на все взойдено, все переплыто, или же беременным Федором Конюховым, которому тупо захотелось окушков.
Это жопа как скучно и холодно. Рыбаки подрочат-подрочат, и пиздуют по соседям покурить и въебать по соточке, закусить мерзлым салом, и так весь световой день. А тебе – хуй, – чай, бутеры и белая равнина. Вот и шарахайся, покуда не угодил в трещину и не всплыл лицом в лунке поблизости – «Мужик, твой нашелся!»
Или ночная рыбалка – двухуровневая дамба на писят метров уходящая в черную Волгу – ни одногошенького долбоеба – только я, батя, и ёбаные тупые сомы, ждущие охуенного крючка с пучком дождевых червей или лягушкой – романтика, хуле.
Нижний уровень – приступочек два с половиной метра шириной (с него и рыбалят), я сплю безопасно привязанный к детскому надувному матрасу, – чтобы не скатился, а если скачусь – есть шанс, что не лицом в воду.
Или шарахаюсь, рискуя запнуться о торчащую арматуру и спиннинги, и свалиться. Пока батя разберется, где во тьме вскрикнуло и булькнуло – пиздец Алешеньке – сомы будут рады.
Или опять ночь – дамба, сидим, жгем деревянный ящик на холодном бетоне – уютно, доедаю прикорм – перловку.
Вдруг, – пздыщщ блядь! – взрыв, – ящик искрящейся дугой взмывает в черное небо и с шипением тонет – на месте костерка вырван кусок бетона размером с кирпич!
«Внутренне напряжение…» – изрек батя.
Вот как бы, он принес меня домой без головы или руки?! Что бы сказала огорченная мама?
Не буду рассказывать, как однажды, часа в четыре ночи, подъехала к дамбе машина и кто-то невидимый над нашими головами, поспешно скинул в воду длинное, похожее на тело в мешке – отец так заткнул мне лицо ладонью, что я задышал жопой.
А вот еще, – дорога к дамбе идет полем с перелесками, и через уютную ложбинку, густо-густо заросшую ивняком.
Три часа ночи – спешим застать рассвет и ёбаных окушков первыми. Самая темень, – вот-вот заря займется. Тишь бля, аж слышно как гудят звездачки и бутерброд в животе, я спотыкаюсь и дремлю, держась за батину руку.
Спускаемся во влажную ложбинку под своды ив, сучок под ногой – хрясь, и я чую как моя рука затрещала в тиске отцовской, – оба манеха не обосрались, – с пиздец замогильным карканьем снялась стая воронья.
Батя закурил «Приму» и сунул пачку мне – спохватился, дал по протянутой руке – хуле, закурить было в самый раз. Даже кошмарный Фредди Крюгер, которого мы с другом смотрели в видеосалоне с закрытыми глазами, да за кровные два рубля – сосет адские когти и курит!
Теперь представляете, как человек любил рыбалку? Так вот, он ее бросил разом.
Однажды отец сказал, что у коллеги Толика нарисовался катер, и они идут «на ту сторону» за большой рыбой, – «Толян места знает!».
Толян, Толик, бес, дай краба – наверняка давно зарезан, или взорвался с перегревшимся самогонным аппаратом, – по-другому ты не мог. Как вспомню, так закуриваю.
Идут с ночевкой, меня не берут – долго, неизвестно как с погодой, еще простыну, тока сопли прошли. Мамандель молча выслушала, помолилась про себя, и выдвинула меня как ультиматум. Рисковая женщина.
Я ликовал – порулю моторкой, поживу в палатке, пожгу костер, напижжю пацанам во дворе с три короба.
Июльское утро – вот она, манящая лодочная станция – дух захватывает как на базе торпедных катеров. Весело хлюпает вода в днища облезлых лодок, запах бензина и странствий.
Вот он наш катер! Ааа, – руль, бляя – винт, во пиздец – мотор без крышки, держите меня! А вот и дядя Толик, тупо смотрит на меня, словно батя по ошибке, вместо водки и сала, взял на рыбалку эклеров, лимонад и грудную дочечку.
Папа развел удочками и поспешил оправдаться: – Толик, баба.
Толик спрыгнул в казанку и молча развел веслами – стал выгребать на рейд.
Я всмотрелся – Толик в щетинке, со сломанным шнобелем и в неизящных роговых очках, на бабу не тянул. Позже, я опознаю в нем Полиграфа Шарикова, но только заебенили его не из мрачного Клима Чугункина, а из Афони.
Весла наконец убраны, мужики с матюгами стали дергать за веревку – дрынь, дрынь, дрынь – оо бля, как охуенно трещит, а как дымит и пахнет! Пиздец, это круче Явы ЧеЗет! Поплыли, то есть пошли.
По левому борту оставляем утренний пляж, девятый час, из репродукторов долетает «Ягода малина», на песке россыпь начинающих пенсионерок, бесстыже подоткнув лифчики и трусы – пока народу никого (пенсионеры не в счет) подставляют солнцу уютную жилплощадь, на которую облизываются пенсионеры, на которых пенсионеркам до пизды – сисястым и деятельным, им нужен плотный хуй, желательно с «Жигулями» и огородом.
Толик подсбавил и взял левее, чтобы разглядеть с пердящего катера, как с роскошной яхты, отдыхающих баб, – батины усы весело трепещут на ветру, перебрасываются нехорошими словами – в смысле Толик и батя, а я увлечен катером – шарюсь как радостный щенок, того гляди пущу.
Прибавили газу и пошли курсом на рыбные места, на другую сторону водохранилища, которое все здесь величают «море». Шли часа три.
Перекусывали, баловались пивком, я рулил опасливо выглядывая топляк, который по словам Толика: «Эта пиздец торпеда бля! Смотри шкет в оба!».
Весело дошли до мест. Приставали, забрасывали снасти, опять шли, опять приставали, обедали, употребляли водку, купались, рыбы нихуя, зато настроение: у них – заебись, у меня зыпанское, потому что в восемь лет, «заебись» еще прочно не вошло в мой обиход (это случится сразу после этой рыбалки), да и не положено.
Так, незаметно добрались до ночевки. Бляядь, сижу щас и грущу за крахмальной скатертью с чешским пивом, креветками, – за окном бетонное ЮБутово.
А тогда – костерок трескучий с дымком, да палаточка, да приемничек в кожаном намордничке бренчит с хрипотцой и помехами, – душевно – если вы понимаете о чем я.
Наудили чутка – уха с пшенкой, сало, огурцы в хлебных крошках, лук четвертинками, водочка, – эх бля, жаль мне тогда не полагалось, шутки прибаутки – ахуенна!
Я упросил позволить спать в катере. Мужики с подъебками предложили хорошо подумать, я глупый настоял – комары меня едва не убили.
Утро было прекрасным. Представьте, – поднимаешься ты в моторке, – рожа в пятнышках, и как старый моряк ссышь с борта в стаю порскнувших мальков.
Тишь, слышно как рыщут комарики, вода едва плещет в бережок, будто тихо ссыт спящий грудничок, из кучки пепла течет очерченный дымок, а из палатки отчетливый бздёж, храп и перегар, – свежесть блядь необыкновенная! – речная, на еще белесом небе ни облачка. День сука, обещал быть ахуенным! И он мог им стать, кабы не те!
Все пошло цусимой, когда Толик и отец, решил вдруг искупаться на желтом пятачке пляжа, вынырнувшем из прибрежной зелени по правому траверзу.
«Оппа, девачки!» – видимо предостерег Толик, и заложил неожиданный как выстрел вираж.
Я удивился, – купались час назад, прежде чем отчалить в три пополудни до новых рыбных мест.
Но, видимо, с обеденной поллитровки «Русской» их так томило охолонуть, что Толик влупил полный газ, чтобы немедля прорваться к берегу и сбросить обороты в самый последний момент – так ему не терпелось кунуться, а заодно поразить бешеными маневрами коров на лугу.
Живых коров я видел только в телике, – потому увлеченный миром животных, не заметил двух загоральщиц, греющих белые жопы из деревни поблизости.
От увечий спасло лишь то, что я шараёбился на корме по левому борту, у бати за спиной.
Стремительный Толик не рассчитал глубину и момент, – ревущий катер так всёк в песок, что Толян проломил башкой плексиглас ветрового стекала, и очутился на носу, в морской позе «выбираю якорь лежа» или «укачало, блюю».
Отца так швырнуло по румбу «зюйд-зюйд-жопы», что он тушей вырвал капитанскую седушку с мясом болтов, я рухнул на него, присыпанный снастями и поклажей – не пострадал, – но пересрал. Движок задрался, едва не вырвав транец.
Но цель была достигнута – коровы съебались и доиться уже не будут, а деревенские наоборот – заинтересовались отчаянным судном и командой.
Дядя Толик бля, – вот же бес, – вскочил, как ни в чем не бывало, и, не замечая покривившегося носа, поправил очки с треснувшим стеклом, атлетично покинул борт и сделал онемевшим бабам пиздец заманчивую в свете аварии оферту: «Привет девчонки, покататься не хотите?», – и, поигрывая волосатыми мышцами спины и кривых ног, играючи взялся за катер, как красавец Паратов за коляску, – непринужденно спихнуть с мели.
У Толика явно был шок, – знаете как, – человеку ногу отрезало, а он ищет где второй ботинок, как и у бати – он охуеть тревожно радировал SOS – «Водка, водка, водка…» талдычил он и как бешеный крот рылся в вещах, позабыв про набитые шишки и меня.
Толик обнял нос судна и насел, я видел как его рожа налилась кровью и свирепо натянулась на мослах – как алая маска демона Тенгу из Кабуки, испугался – щас лицо капитана лопнет и повиснет практичным, но уже бесполезным капюшоном.
Жаль, что эту образину не могли видеть девки, – они бы немедля съебались и все закончилось бы хорошо, насколько возможно в мужской компании на катере и с водкой.
Моторка не шелохнулась. Гундосо похихикивая в навсегда сломанный шнобак, и смущенно пошучивая с мелководья с девками, он приказал покинуть судно: «Съебались!»
Сидели так, что на берег можно было сойти не замочив ног. Потому сняться смогли лишь с помощью двух бабских и одной октябрятской силы – так все и перезнакомились.
Можно было перекусить и отдохнуть. Раздавили поллитровку за спасение на водах – девки пили, как нахаляву и хохотали над неугомонным сатиром Толиком.
Папаша был сперва напряжен, – косился на меня, пока не въебал третью, – и стал откровенно коситься руками и глазами на Зину.
Я же, хрустел огурцами с песком и чавкал салом и наблюдал веселье и ждал, – когда уже на рыбалку? потому что вечером, нужно быть дома, а рыбы мы не взяли ни хвоста, в смысле нихуя.
Но, казалось, все об этом позабыли. Раскатав поллитру, было решено ехать кататься. Бабы похватали шмотки, и, подсаживаемые Толиком и Витьком (моим папой) полезли в катер.
Когда Толик подсаживал свою, вцепившись клешней ей в жопу и загодя отыскивая большим пальцем анус, вид у него был адский – очки треснумши, щетина, нос блядь кривой, скалиться как помешанный битыми зубами и подмигивает папе – ёбаный одержимый половым бесом и рыбалкой грузчик вино-водочного, уволенный за растрату грузовика ТМЦ.
За погрузкой и размещение жоп и сисек в одинаковых синих купальниках с алой окантовкой, – милицейский пляжный комплект, обо мне позабыли.
Ойкнув «Пиздец!», батя выдернул меня уже из буруна взбитого «Вихрем», на весу осмотрел и дважды перечел мне тонкие ножки и опустил в катер. Поехали бля!
Ну хули сказать, когда тебе восемь, то в компании пьяных мужчин и посторонних им женщин откровенно тревожно и скучно. Хотелось домой к маме, а все шло наоборот – к рыбацкой вечеринке…
Накатавшись, нарулившись, щедро облапанные кобылы попросили отвезти их назад. Я было обрадовался, но тока – хуй.
Вдруг нарисовалось чудесная бухточка – каменистый бережок, над бережком лес, было предложено устроить пикник с радиомузыкой и ухой из диетического … кролика бля!
Да-да, Толик зацепил на рыбалку ошкуренный труп животного, позабыв сказать, что мы еще едем и за раками.
Теперь этот Акопян вынул тушку из носового рундука как из шляпы, – жадные халявщицы захлопали, папа удивлено вылупился, меня затошнило – проканало. Сейчас я понимаю, что то был фейк – кошка, потому что это пиздец как похоже на Толика и кошку. Даже не ломаясь, бабы согласились.
«Голодные…» – со злостью подумал я. Девочек я тогда еще не любил, а эти к тому же были старые, как наша класнуха – тока-тока старуха из педа вылупилась.
Приемничек хрипел из последних батареек, булькало на огне эмалированное ведро с падалью, картошкой и луком, бабы ржали и настойчиво давали мацать, темнело в тему, запасы водки таяли – веселье стояло неебаться. Скучно было лишь мне.
– Па, – сказал я, улучив момент, когда бабы пошли в лес поссать, провожаемые бешеным Толиком – они визжали из чащи так, словно их щекотал хуем медведь, – Па, нас же мама ждет.
Папа, с веселой тревогой в глазах прислушался к крикам, и раздраженно объяснил:
– Мы же рыбы не наловили, так?
Я кивнул.
– Так какого хуя мы вернемся с пустыми руками? Мама не поверит что были на рыбалке, – ее хуй наебешь, и в следующий раз не пустит. Так? – он фальшиво потрепал меня по башке, оттопырив ухо к лесу.
Папа очень верно обозначил неумолимость последствий, исходя из объективной картины происходящего в данный момент, которую мама воссоздаст эмпирически, по факту отсутствия рыбы и опыту бытия. Только он странно упустил, что сам является участником блядства, и не отдавал себе в этом субъективного отчета, потому рассуждал непредвзято, а значит верно – маму не наебешь!
Я согласно кивнул.
– А маме, старик, скажем – мотор сломался, чини… – он запнулся и заорал. – Егей, Толян, вы где?!
А дальше все как по нотам. Только кончилась водка и сели батарейки, как бабы тот час отложили ложки и потребовали отвезти. А им в ответ – «Ночь, мы пьяные, так и утонуть не долго…», – ох смешно бля!
А они – «Тогда мы лесом», и мигом попиздовали. Веселье враз свернулось калачиком говна – история старая как мир, но оттого не менее трагичная в каждом повторении, ёбаный ты рот.
Пять секунд Толик сидел с рожей, словно у него угнали катер и он знает кто. Отбросил раздумья и со словами: «Паазвольте прроводить!» угрожающе покачиваясь и запинаясь, ебнул следом за скрывшимися в лесу девками.
– Заебись! – задушевно сказал папа, откладывая мне в мозг личинку поддонка обыкновенного. – Толян! – прокричал он.
– Уху ху… – донеслось из чащи. – Я не вижу их, Витек! Уху ху… – Толян подслеповатым филином летал по ночному лесу в поисках коварной возлюбленной. В голосе – отчаяние и боль.
– Заебись! – еще раз сказал папа. – Ты поел, сын?
– Да.
На него было тяжело смотреть. Он разрывался между мною и помочь другу Толяну.
– Сиди тут, старик! – решился папа. – Я за дядей Зиной, видишь он заблудился сука! Сиди тут! – и схватив весло, на котором прежде болталось над огнем ведро, умчался подтягивая трико. Бросил меня в ночи.
– Охуеть! – думаю я сейчас, а тогда подвинул ближе теплое ведро и стал настороженно трескать кошатину, прислушиваясь к звукам.
– Зинка! – донесся из леса папин зычный голос. – Зинка, сука, ауу! – и вдруг, ужасающий рев покинутого Кинг-Конга, – Уаааахрр!
Толика папа не аукал, – видимо сразу нашел. Крики удалялись все дальше, пока не смолкли. Остался один одинешенек, стало очень страшно. На сердце кошки, как там мама? – не спит поди, довязывает шарф, – поглядывает укоризненно на часы – не утонули там мои долбоебы?
И вот, когда я уже приготовился звать на помощь, они вернулись. Злые – пиздец! Кинулись унять душеньку – въебать водки, – хуй хуище!
– Блядь, блядь, блядь… – скрежетал зубами дядя Толян, вытворяя лицом и клешнями что-то невообразимое – словно экзальтированный сурдопереводчик представлял сцену удушения Дездемоны, – я перепугался.
– Водку на них перевели, как до утра будем?! Ааа! – взвыл отец и швырнул пустую бутылку в воду.
Тяжеленько им было в тот вечер, понимаю теперь. Но утро, все же настало и приключения продолжились.
Проснулись они еще более злые – с похмелья, в раздрае. Быстро покидали рухлядь в лодку и отчалили – мама наверное уже проснулась и ждет нас с пирогами, – топор подрагивает на нетерпеливых коленях.
Папа был угрюм и курил одну за одной – хули, раскаивался за отсутствие рыбы, ага. Погода была под стать, поднялся ветер, начал накрапывать дождик с серого как нулевка неба, поднялась волна – нельзя было выходить, но деваться некуда.
Уже через час все надели жилеты. Потому что волна шла такая, что подставить ей лодку бортом – значило кильнуться, – катер шел зигзагами, грузно врезаясь в волны, в дыру пробитую Толиком методично заплескивало ведра холодной воды.
Толик клацал зубами, отплевывался и рулил, а папа не успевал отчерпывать воду. Драный тент протек под ливнем и с него лило и лило. Лодку кидало нещадно – это было по-настоящему страшно. Нет, – ОХУЕННО СТРАШНО. Заглохни мотор, и пиздец – нас перевернет – так расходилась стихия.
И он заглох – тревожно пёрнул и тихо смолк – стал слышен вой ветра, барабанная дробь зверского ливня в тент, плеск воды в лодке.
Тут же развернуло боком и начало так кидать, что я впился побелевшими руками в поручень, уперся ногами в металл – раскорячился как обосравшийся паучок Ананси и наблюдал почти панику.
Отец кинулся на весла, – выровнять лодку, а весло – одно! Второе проебал в лесу, гоняясь то ли за Зинкой, то ли за Толиком.
Он стал остервенело орудовать одним веслом, пытаясь держать нос к волне, но это было почти невозможно.
Толик кинулся чинить ебаного «Вихря» – лило во все щели, и он разрывался между мотором и ведром. Пиздец короче – мы уверенно набирали воду и тонули, не дойдя пары километров до лодочной станции.
И катер несомненно затонул бы минут через двадцать, не более, но тут произошло невероятное – прыгая на волнах, к нам шла сумасшедшая моторка – подошла, кинула конец, – снять кого-то нехуй было и думать.
Толик зацепил конец за носовую утку и жопой вполз назад. Пошли, Толик на руле – батя отчерпывает. Так и вернулись в «порт», натерпевшись страху, – тогда у меня и появилось белое пятно на голове. Чудеса на этом не кончились.
Едва втянулись за волнорез, как на корме спасателя появилась моя мама – бинокль на шее, лицо страшное, она грозила кулаком. Папа присвистнул: «Пиздец, пацаны…Сынок, старик, у нас сломался мотор, запомни!»
Не дождавшись нас накануне, мама схватила бинокль и с рассветом прибежала на лодочную станцию. Ей ответили, что два козла и мальчик Алеша с голубыми глазами, в трико, футболке и кедах, не возвращались.
Воя и причитая, она как Ассоль, с развевающимися на ветру волосами, вглядывалась с волнореза в свинцовое, волнующееся море и ходящие там стены дождя – никого! И вот, когда отчаянье настолько захватило ее, что она решила утопиться, она увидала нашу сраную моторку.
Кинулась к сторожу – у того тоже лодка, и посулив немалые деньги заставила выйти в море. Сторож денег не взял. Мы молча отправились под дождем домой – я спал на руках отца. Проспал я часов шестнадцать, потому не видел драмы.
Еще месяца три, дети во дворе игрались блеснами, мармышками, трещали катушками и путались в леске и ловили бабочек и шмелей косынками. Все это щедро валялось в палисаднике нашей пятиэтажки.
© Алексей Болдырев
