В психиатрии, особенно клинической, связанной с наукой, было принято писать большие истории болезни. Описывать надо было всю жизнь человека и характерные особенности его близких и даже дальних родственников.
Я уже где-то рассказывал, что писал я ручкой с чернилами, чтобы не было так называемого писчего спазма. Шариковой ручкой приходилось сильно давить на бумагу, отчего уставали пальцы. Чернильной ручкой я пишу до сих пор. Ей же и рисую свои картинки.
Больного, то есть пациента, так будет корректнее, мне дали очень сложного. Никто не мог разобраться в том, что с ним происходит. Ни один из профессоров. Дали мне его не потому, что я, ординатор первого года, был таким умным. А чтобы я написал большую подробную клиническую истории болезни и доложил (в психиатрии говорили: «показал пациента психиатрическим звездам»).
Надо сказать, что пациент мой был амбулаторный, то есть в отделении он не лежал. Жил дома, работал и периодически приходил консультироваться.
А было это самое начало 80-х годов. Сергей К., назовем его так, был человеком очень интеллигентным и очень образованным. По специальности он был композитором и музыковедом. Закончил Московскую консерваторию и писал диссертацию по теме «Скандинавский джаз». На джазе мы как-то с ним и сошлись. Я в то время ходил в лучший джазовый клуб в Москве, который был в Доме медиков, который, в свою очередь, располагался в особняке княгини Шаховской, что рядом с Театром имени Маяковского. Потом там, кстати, была «Геликон-опера». Впрочем, к истории болезни моего пациента это не имеет никакого отношения.
В течение многих дней мы встречались с Сергеем К. каждый день. Он рассказывал, я записывал.
Беспокоила его, как он говорил, тревога, бессонница, подавленность, раздражительность, и иногда его посещали мысли о том, что жизнь пуста и бессмысленна… Ну и т. д. В общем, он описывал довольно типичную картину депрессии. Но чего-то в его рассказах не хватало. При такой невротической клинической картине должна была быть какая-то причина для этих расстройств, что-то мой пациент не договаривал.
Мы встречались вновь и вновь. Говорили о разном. Я все пытался нащупать, что у него не так в жизни. Вроде и диссертацию пишет, музыку пишет… Почему его интересует именно скандинавский джаз? И что за страдания? Так обычно страдают, когда есть неразделенная большая любовь. А жил Сергей К. с мамой один.
И вот как-то я его спрашиваю… Просто решил проверить, работает ли тест на амбивалентность, которую часто применял один очень известный московский психиатр. То есть чтобы узнать, быстро ли, легко ли пациент принимает решение.
И вот я спрашиваю: «А скажите, пожалуйста, Сергей, как быстро вы выбираете галстук, когда куда-то идете?.. Или когда в магазине его покупаете?..»
А я сидел перед ним в чистом белом халате и галстуке. Так было принято (и правильно) одеваться советскому врачу-психиатру. Потому как если халат мят и галстука нет, то это уже не врач, а работник плодоовощной базы.
Впрочем, уже в то время западные психиатры вели прием без белого халата вовсе. (Смотри американское кино, где во многих фильмах психиатр абсолютный герой. И, между прочим, красив, силен и умен. Ричард Гир, Брюс Уиллис и др.)
И тут вдруг после моего невинного вопроса про галстук Сергей К. резко так и громко заявляет: «А я, Андрей Георгиевич, галстуки вообще не ношу!» И после короткой паузы: «Потому что галстук — это мужской атрибут!..» Вот тебе раз!
И все. И дальше его прорвало. И стала выстраиваться стройная клиническая история его страданий. Или иначе, картина непростой жизни человека.
Сергей К. еще в школе понял, что он не совсем такой, как его одноклассники. Его совсем не тянуло к девочкам. Его тянуло к мальчикам. Но тянуло как-то по-другому. Не как к своим, а как бы как к противоположному полу.
В старших классах он понял, что он гомосексуалист. И это приговор. Напомню, что описываемые события происходили в 70-е годы, а разговаривали мы в начале 80-х. За гомосексуализм сажали. Это было позорно. В этом нельзя было признаться никому.
Между тем Сергей К. успешно поступил в консерваторию и… влюбился. Влюбился по уши. В своего однокурсника. Они были друзья, что называется, не разлей вода. Так считали все, кто их знал. Да так оно, собственно говоря, и было. Но для Сергея К. это было больше, чем дружба. Много больше! Это была страсть, в которой он никому не мог сознаться и никак не мог ее проявить. Он с этим жил. Жил один. Стеснялся, мучился, страдал. Ведь он не был виноват в том, что родился таким.
Надо сказать, что я тогда впервые в жизни увидел гомосексуалиста вообще. Причем без кажущихся неотъемлемыми черт феминизма. Не было никаких ужимок, жеманства, кокетства и сегодня всем известной пародируемой интонации. Я тогда понял, что любой человек имеет право на то, чтобы ему было просто хорошо. Что за то, что один отличается от другого чем-то, наказывать невозможно.
В общем, я был первым, кому мой пациент Сергей К. выкладывал свой секрет, которому было не одно десятилетие.
Однажды Сергей К. все-таки признался в любви своему другу. Тот сначала не понял, потом испугался, наговорил каких-то гадостей и оскорблений и исчез из жизни Сергея К. навсегда. А Сергей К., между прочим, совсем не мыслил о какой-то сексуальной связи. Он вообще был девственник. Все его чувства носили исключительно платонический характер.
«Вот его фотография, Андрей Георгиевич, посмотрите», — и Сергей К. протянул мне черно-белую фотографию молодого мужчины… Здесь надо перевести дыхание. Мужчина внешне очень был похож на меня тогдашнего. Просто мой двойник. Большой лоб, залысины, вьющиеся слегка волосы по бокам, усы, густые сросшиеся брови, и из треугольника расстегнутой рубашки выбивался серьезный волосяной покров. Я невольно проверил, все ли пуговицы на моей рубашке застегнуты.
«Теперь вы все поняли?..» — как-то обреченно спросил он.
Так он просто влюбился в меня. Бедняга. И поэтому все выложил мне. Он выбрал тему диссертации «Скандинавский джаз», чтобы уехать туда на какую-нибудь конференцию и там остаться навсегда. Ведь скандинавские страны были тогда единственными, где однополая любовь не преследовалась законом.
Сергей К. еще приходил ко мне несколько раз. Приносил мне джазовые пластинки. Даже звонил мне домой. Звал на концерты. Но я был по-врачебному строг.
При этом мне было его безумно жаль. Я понимал, что ему очень плохо. А ему кажется, после разговора со мной стало значительно легче.
Я показал Сергея К. высокой психиатрической комиссии и все рассказал. Я, конечно, рисковал. Я же мог его подставить. Но я почему-то был уверен в своих учителях, во всяком случае в тех, кому его показывал.
Ничего про его нетрадиционную ориентацию нигде комиссия не написала. Так решили все. Все понимали, что если об этом написать, то это значит — парню конец! Не видать ему заграницы, как своих ушей, да и много чего ему не видать.
Вот такая была история, научившая меня очень и очень многому.
