Трусы валялись на полу. Душный вечер вливался в окно. В кровати лежали двое. Она спала, уткнувшись носом в тумбочку, а он не спеша курил, кладя руку с сигаретой на лоб. Медленные мысли, размягчённые жарой, текли в голове.
— Или вот подкалиберный, — думал он, — даром, что диаметром меньше отверстия в стволе (он так и подумал — отверстия), а ведь какая пробивная сила! Гораздо больше, чем, скажем, если бы снаряд был толще. Инженерия!
Он затянулся, хлопнул по щеке, сгрёб в щепотку и продолжал:
— Комарик–то, тоже животное такое... Жало у него малюсенькое, в лупу не увидишь, а какое раздражение делает! Три дня чешешься.
Он вспомнил армию, воспоминания о которой были свежи. Вспомнил, как ремонтировал передатчик, работающий на очень коротких волнах, как выкручивал дистрофичной отвёрткой винт, и отвёртка не удержалась в чрезмерно большом шлице, соскочила и повредила плату. Он вспомнил, как вскоре после этого драил той отвёрткой глубокую дыру унитаза.
— Да... Вот тоже мелочь — винтик, скажем, на три. А ты брось его солдату в сапог, да прикажи марш–бросок. Он этот винтик на всю жизнь запомнит! Эдакая мелочь, а ведь и внукам расскажет. Эх!
Он докурил. Тонкий окурок полетел в трёхлитровую банку, свет погас.
Тем временем подруга видела сон. Она была машинистом паровоза, а он — её помощником. И, во что бы то ни стало, нужно было ехать быстро. Она кричала: «Быстрей! Быстрей! Да что же ты?!» и смотрела на него с недоумением. В большом, раззявленном, огнедышащем проёме топки полыхало пламя. Он изо всех сил бросал туда уголь, но почему–то детским совочком. «Да при чём же тут совочек!?» — Думала она. Этот предмет ввергал её в недоумённое смятение. Он не должен был тут быть, должна была быть большая, толстая лопата. Но всё же она кричала: «Ещё! Ещё! Быстрее! Глубже кидай! Глубже! Паровоз останавливается! Сделай же что–нибудь!» Он делал, он напрягал все силы, чтобы делать, но жар в топке постепенно угасал, поезд останавливался.
