В августе 1940 года меня призвали на службу во флот. Вскоре я был во Владивостоке, где началась моя служба в учебном отряде. После учебки я был переведён на эсминец, носящий имя руководителя нашего государства Иосифа Виссарионовича Сталина. Меня назначили одним из номеров зенитного пулемёта и, в дополнению к этому, я выполнял обязанности заряжающего зенитного орудия. Во время похода на Северный Сахалин, наш эсминец попал в сильный шторм и мне все время казалось, что сейчас наш корабль опрокинется. Многие из молодых моряков страдали морской болезнью, и меня эта болезнь не обошла стороной. Потом шторм утих и вскоре мы в Александровске уже стояли на якоре.
Старослужащим было разрешено сойти на берег, а молодые моряки остались на корабле. Как-то, стоя на палубе, я залюбовался, как нерпы, как будто заслушавшись музыку, доносящуюся с причала, высовывали головы из воды и забавно замирали. Похоже, им этот концерт пришёлся по душе.
Я даже не заметил, как сзади ко мне подошёл наш боцман. Он отчитал меня за то, что я не приветствую старшего по званию.
В ответ на мои оправдания, он объявил мне наряд вне очереди. Потом приказал немедленно взять молоток с зубилом и перерубить якорную цепь. Подведя меня к своей кладовке, он извлёк из неё маленький молоток и скребок, для очистки корабля от ржавчины и старой краски, после чего указал, в каком месте необходимо перерубить якорную цепь.
Отдав приказания, он, с чувством выполненного долга, отправился в кубрик. Я стоял и в недоумении рассматривал то свой инструмент, то толстую якорную цепь, которую я, по приказу боцмана, должен был перерубить. В это время ко мне на помощь пришёл матрос, который прослужил уже более двух лет. Впоследствии он стал моим настоящим другом, и мы прошли с ним всю войну. От него я узнал, что наш боцман, большой любитель шуток, прекрасно знал, что я этим инструментом не смогу нанести никакого вреда якорной цепи, и не опасается за последствия своего приказа.
Журбин, мой новый знакомый, видимо тоже был большим шутником и через пять минут принёс мне пилку по металлу и велел часа через полтора, если боцман не появится на палубе, доложить ему о выполнении поставленной задачи. Но, ножовка обязательно должна быть в моей руке.
-Доложишь Щербаченко, что его приказание выполнено и якорная цепь упала в море, - произнёс в заключение он - А мы в это время понаблюдаем за его реакцией!
Через полтора часа, я подошёл к двери его кубрика, постучался и попросил разрешения войти. Боцман уже давно забыл про меня и свой приказ. Он азартно резался в шашки с одним из матросов, а вокруг стояло несколько зрителей. Я встал по стойке смирно, приложил руку к бескозырке и по все форме доложил, что его приказание выполнено, якорная цепь перепилена и упала в море. В моей левой руке была зажата ножовка. Боцман вскочил из-за стола, глаза его округлились. Он недоуменно смотрел то на меня, то на ножовку, зажатую в моей руке. Потом, оттолкнув меня с прохода, стремительно ринулся на палубу.
В этом время на палубе собрались уже почти все матросы экипажа, свободные от вахты, видимо предупреждённые Журбиным о розыгрыше боцмана. На палубе Щербаченко был встречен дружным хохотом. Вытерев испарину, выступившую на лбу, он грозно шагнул ко мне. Я сжался, ожидая неминуемого наказания, боцман сердито посмотрел на меня, а потом сам громко захохотав, одобрительно хлопнул меня по плечу. Удар был такой силы, что у меня подогнулись коленки. Больше никакого наказания не последовало. Матросы потом долго вспоминали этот случай и наш боцман хохотал вместе с ними. Щербаченко потом долго допытывался, кто же надоумил меня, но я не выдал своего спасителя и твердо убеждал его, что это была моя идея
