Я в Швеции ровно четыре года. У меня два высших образования: первое — психолог, второе — МВА, бизнес-администрирование. Сразу после приезда в Швецию я устроилась работать в Volvo. Моим начальником был англичанин Стив, который учился в Лунде на психолога. Он мне говорит: ты же психолог-криминолог, иди и подтверди диплом, тут в Швеции мало тех, кто учится на криминолога. Я решила подтвердить диплом.
В 2015 году я уволилась и пошла на интенсивные курсы шведского, восемь часов в день. За год я заговорила, сдала экзамен на знание языка на академическом уровне, Национальный совет по здравоохранению дал мне справку о том, что я могу работать практикантом. Здесь независимо от того, какой у вас опыт работы, нужно иметь лицензию. Я выбрала работу в детском психиатрическом отделении больницы.
У меня уже был семилетний опыт работы в Украине в областной нейропсихологической клинике с детьми. Моя специализация — трудные подростки в исправительных учреждениях. Я работала в наркодиспансере для малолетних преступников. Это по-своему тюрьма: там дети, которые в силу возраста не могут быть отправлены в тюрьму, но обязаны находиться в местах лишения свободы.
Поэтому это называлось диспансером, или клиникой принудительного наркотического лечения. Все мои пациенты были токсикоманами или употребляли «ширку» — наркотики кустарного производства, опиаты. Наркотики — это дорогое удовольствие, им приходилось грабить. Часто они были бездомными. Они воровали у меня все, что можно, открывали любые двери и замки — ничего их не останавливало. Утром они сбегали, вечером их привозила милиция в состоянии абстиненции. Чтобы достать наркотики, они прибегали к насилию или продавали секс — и мальчики, и девочки. Поскольку я работала с этим, в Швеции сочли, что мой опыт может быть полезен в их тюрьме.
Об изнасилованиях в Швеции
Наши часто делают из секса в Швеции какую-то астаховщину: «ах эти шведы-толерасты». Я украинка с двумя высшими образованиями, не девушка легкого поведения, но если бы на родине я была на какой-то вечеринке, меня изнасиловали и я обратилась в полицию за поиском защиты, мне бы сказали, что это моя вина — юбка на мне слишком короткая, или макияж слишком яркий, или пьяна была и сама ноги раздвинула. В Швеции такой подход полиции неприемлем.
Ни разу в жизни ко мне никто не приставал. Движение MeToo [осуждение сексуального насилия и домогательств] я считаю спекуляцией. Такие акции, на мой взгляд, вызывают только еще большее противостояние и полное непонимание. Мужчины стали бояться идти на риск в отношениях с женщинами. Если в Италии мужчины кричат из машины: «Белла! Белла!», то шведы на такое вообще не способны. Иногда кажется, что их тут немножечко затравили. Ну, это мое личное мнение, может, я не так давно тут живу.
Шведки — женщины раскрепощенные, легко могут пойти и переспать с первым встречным. Но это должно быть исключительно по обоюдному согласию. Даже если девушка передумала тогда, когда мужчина уже начал раздеваться, но он все равно принудил ее к сексу — это считается насилием. Достаточно, чтобы она сказала «нет».
Есть еще техническое изнасилование, когда вообще нет никакого полового акта: к примеру, если мужчина отправляет женщине эротические фото, о которых она не просила. За такое дают обычный срок — два с половиной года. За фото, отправленные несовершеннолетним, дают еще отдельно по статье о педофилии — может быть и 3.5-4 года в зависимости от ситуации. В случае физических изнасилований дают от двух до четырех лет, но все зависит от того, избил он ее или нет, запугивал ли, и так далее — есть смягчающие или отягчающие обстоятельства. Не все отправляются в тюрьму.
Здесь есть множество фондов, оказывающих помощь жертвам. Например, если муж тиранит, избивает и насилует жену дома, ей предоставляется жилье. Все жертвы получают денежную компенсацию. Когда человека сажают по обвинению в сексуальном насилии, ему присуждают выплачивать жертве компенсацию. Суммы достаточно большие.
Главное, что нужно суду — заявление жертвы. Но здесь еще идеально работают лаборатории. Если на потерпевшей нет следов насилия, и анализы не доказывают, что был половой акт, уверяю вас, ее дело никуда не пройдет. Если мужчину осудили, там 100% было за что: например, были внутренние травмы, доказанные обязательным медицинским освидетельствованием — так же, как и у нас. Даже если это домашнее насилие, девушка обязана сдать анализы, показать синяки; сперма, кожа под ногтями — нужно показать, что она защищалась.
Когда осужденные за сексуальное насилие выходят на свободу, государство пытается им помочь: найти для них работу и даже поменять фамилию, особенно осужденным за педофилию. Если в психиатрической больнице нас было четверо на 500 жителей — наших ресурсов не хватало даже на детей, склонных к суициду — то здесь у нас 14 психологов на 300 заключенных. Государство вкладывает [в ресоциализацию преступников] невероятные деньги. Но я была разочарована отношением шведов к тем, кто выходит на свободу. Я думала, что общество больше готово им помогать, но насильники и педофилы здесь воспринимаются почти как убийцы. [После выхода из тюрьмы] они будут 10 лет состоять на учете, все это время в полицейской базе хранится их досье. Многие работодатели — школы, детские больницы — требуют справку о том, что вы не привлекались за растление малолетних. Здесь легче быть бывшим наркоманом или вором.
О работе
Я работаю в тюрьме с марта этого года. Мои обязанности ничем не отличаются от того, что делают обычные психологи. Я работаю, как все, восемь часов в день, из которых один час выделяется на обед и один на «фику» — два получасовых перерыва на кофе. Выходит шестичасовой рабочий день, как у всех в Швеции.
На каждого пациента у меня должно уходить 1-2 часа, в зависимости от сложности. Если у меня групповая психотерапия — это восемь человек — то в этот день я смогу принять отдельно не больше двух пациентов. Групповая психотерапия более эффективна. Часто людям бывает неловко говорить в группе о том, что они, например, любят маленьких мальчиков. Но если они говорят об этом, то проблема на 90% решена. Самое сложное — научить их не играть какую-то роль, а просто признать проблему. Тогда есть силы с ней бороться.
Участие в программе добровольно. В Швеции вообще нет принуждения к лечению с 1970-х годов, если только речь не идет о недееспособных обвиняемых. Наша методика построена на когнитивной терапии, с ее же помощью можно просто лечить депрессию. Она направлена на поиск проблемы: почему вы начали самоутверждаться за счет секса? Почему вы настолько не верите в себя, что берете женщину силой, а не ждете ее согласия? Это причинно-следственная связь, которая есть в любой проблеме: в алкоголизме, наркомании, депрессии.
Страшно мне никогда не было. После моих малолеток в Украине бояться в Швеции нечего. Но все равно каждый случай для меня очень тяжелый: найти, в чем проблема, почему человек оказался в тюрьме. Так было у меня и в Украине. Каждый раз я пропускаю через себя, каждый раз мне тоже плохо. Бывает, плачу дома. После моих детей в Украине я вообще два месяца была в дичайшей депрессии, сама хотела повеситься.
Сочувствие — часть моей работы. Самое главное — не судить. Как адвокат: даже если перед ним сидит убийца, он должен быть беспристрастным, искать и опровергать доказательства… У меня такая же работа. Я говорю: я не могу решить твои проблемы, я не могу бегать и следить, чтобы ты не возбуждался на маленьких девочек и мальчиков. Ты сам должен научиться справляться.
Педофилы — самые сложные пациенты, на терапию с ними уходит больше всего времени. Ведь это не маньяки с черным оскалом. Обычно это добрый дядечка, который умеет расположить к себе детей. Раз дети даются, они почему-то доверяют этому человеку. Они привыкли всю жизнь прятаться, потому что общество не принимает педофилию. У них множество личин, но как добраться до реального человека? Кто там сидит — испуганный, эмоционально недоразвитый человек? Взрослым нелегко начать говорить.
Самый сложный пациент у меня был — он сидел и каждую сессию играл хорошего мальчика, уходил от ответов, прятался. Мы полгода потеряли. Я играла в детектива, раскрывая его ложь, объясняла: тебе не нужно прятаться от меня, я и так знаю, кто ты и за что сидишь.
Какое-то человеческое непонимание у меня всё равно остается. Я не понимаю, как можно возбуждаться при виде тела пятилетнего ребенка. Наверное, я никогда этого не преодолею. Но я стараюсь не судить. Все наши впечатления строятся на шокирующих моментах из детства, хороших и плохих. Даже самое вкусное мороженое — это позитивный шок. Мозг запоминает этот вкус и хочет его повторить. Наша жизнь превращается в погоню за этими воспоминаниями из детства. Так формируется наша личность, так я пытаюсь сидеть и анализировать своих пациентов.
О пациентах
Программа не ставит целью изменить поведение человека. Вообще, психологическая помощь не нацелена на то, чтобы переделать пациента — она учит его справляться с проблемами. Чаще всего это запущенная проблема — если бы она была решена раньше, дело не дошло бы до педофилии или сексуального насилия. Программа считается успешной, если нет рецидивов. У нас около 2% рецидивов — это офигенный результат! Когда я работала с наркоманами, рецидив был под 100%.
Единого портрета пациента нет. Люди бывают разные, могут выглядеть как угодно и работать в любых сферах — тут есть и инженеры, и банкиры, и обычные папы-алкоголики. Вообще тех, кто насилует детей на улице — 1%. Чаще всего с детьми это происходит дома: мамин знакомый или папин друг; дядя или тетя, дедушка… Педофилия обычно происходит в семье.
Пациенты столько раз признавались мне в любви! Это катастрофа какая-то. Закрытое помещение, женщины [среди персонала]... Мне кажется, они путают мои профессиональные качества с расположением. Психолог — это человек, который выражает сочувствие, слушает.
Один раз пациент меня видел где-то на территории и написал заявление, о том, что ему нужен психолог, причем именно я. Я спрашиваю: почему такая конкретность? Нас 14 человек, обычно пациентов распределяют по очереди. Но если вписали мое имя, я должна принять этого человека, расспросить о его состоянии.
Когда признались в первый раз, я оказалась не готова.
Когда мне семилетний ребенок сказал, что мы должны пожениться, я ответила: «Окей! Но когда тебе будет 35, обязательно напомни мне, потому что я буду 70-летняя, и у меня будет плохая память». С ребенком я была готова перевести это в шутку и при этом не одергивать его, чтобы не взрастить комплексы.
Взрослые мужчины [в тюрьме] говорили мне: «Ты единственная нормальная женщина, которую я встречал. Я выйду на свободу в январе. Если ты мне откажешь, я вскрою себе вены». То есть это уже манипуляции, когда тебе угрожают и ставят ультиматумы. Обычно так делают подростки и молодые люди, 18-25 лет. Я пытаюсь объяснить, что если бы они увидели меня на улице, они не обратили бы внимания. Это не всегда работает. Они начинают находить аргументы: как я разговариваю, как я понимаю людей. Я объясняю, что это профессиональные качества.
Один раз я сказала: «Думаешь, ты один такой, кто объясняется мне в любви?». А он говорит: «Я перебью всех!». Другой, 25-летний, предлагал переехать с ним в Испанию. Он из состоятельной семьи, родители купили ему квартиру в Малаге, говорит: поехали со мной. Это очень смешно и грустно одновременно.
Иногда я боюсь, что взращиваю в них какие-то новые комплексы. Я стараюсь быть профессиональной: хожу в униформе, выгляжу очень скучно. Но в тюрьме, где у мужчин нет ничего, не спасает даже это. В таких случаях я прерываю работу с пациентом. Иначе я бы просто сидела с ним и провоцировала, а им и так очень тяжело. Но они быстро отходят. Смотрю, уже через месяц ходит и улыбается — нашел новый объект любви.
На программе есть и женщины, но они в другой тюрьме. В случае женщин речь, как правило, идет не о прямом насилии, а о растлении малолетних — и обычно это учительницы. Часто такую связь инициирует сам мальчик. Потом похвастался другу, друг от зависти ляпнул своей маме — и вот учительница уже сидит в тюрьме, лишенная преподавательской лицензии. И при этом сидит она по закону о насилии.
Об условиях содержания в тюрьме
Заключенные работают с десяти до двенадцати в прачечной или сидят и собирают какие-то коробки. В 12 у них обед, после этого они идут на прогулку, потом возвращаются и работают до 15:45 — считается, что они тут работают без отпусков, и их нельзя слишком сильно эксплуатировать.
После этого у них начинается свободное время. В обычных отделениях их закрывают в камерах в семь вечера. В тюрьмах, где живут осужденные за нетяжкие преступления, их вообще не закрывают — они могут уезжать из тюрьмы днем и возвращаться только на ночь. Вечером они сдают анализы крови и мочи, чтобы подтвердить, что они не пили, ночуют и утром уезжают на работу. Здесь очень сильно поддерживают людей, у которых есть занятость или обучение, чтобы они не выпадали из социума.
Когда я была студенткой и ездила в Хорватию, мой хостел был хуже, чем шведские тюрьмы.
Любое физическое насилие здесь запрещено законом. Охранники не имеют права кричать или унижать заключенных. Они тут ходят, как санитары, двери открывают, помогают решить вопросы. Заключенные могут пить кровь охранникам: жать на тревожную кнопку, чтобы к ним прибегали, а потом еще и ругать за то, что к ним бегают недостаточно быстро и подвергают их жизнь опасности.
Заключенные обязательно получают зарплату. Я видела цифры 3 000 шведских крон [22 000 рублей] в месяц, но я думаю, они занижены [по данным пенитенциарной службы Швеции, за работу заключенные получают 13 крон, или 95 рублей, в час]. Из нее вычитают деньги на компенсацию жертве, если преступник был бедный и не мог выплатить ее сразу. Этих денег спокойно хватает даже на сигареты, которые в Швеции стоят дорого. Им не надо платить за страховку, квартиру, бензин, и кормят их в тюрьме. Учитывая, что на такое же пособие живут иммигранты, которые должны себя содержать и покупать еду, это очень даже неплохо.
Я в восторге от того, как работает эта система. В наших странах — России, Украине — случаев возврата в тюрьмы чуть ли не 90%. А здесь возвращается максимум 2%, совсем тяжелые случаи. Если над человеком не издеваться и не запугивать, если оказать ему психологическую помощь — этого достаточно, чтобы вернуться к нормальной жизни.
