Моя профессия — врач, и заботиться о здоровье других — мой профессиональный долг. Однако морг, трупы... Я понимаю людей, которые пятятся от этой темы, и не понимаю тех, кто тянется к ней. Когда я чувствую желание других побольше узнать о вскрытии, мне становится не по себе. Хотя, наверное, один раз увидеть такое стоит — это отрезвляет. Но я не понимаю, почему людям это интересно! Мы вас всех называем «простые смертные». И те, у кого от всей этой чернухи горят глаза, на мой взгляд — больноватые.
Вообще, я хотела быть дизайнером: рисую со второго класса. Потом как-то вышло, что меня выделила учительница по химии. Я писала научные работы, участвовала в олимпиадах. В Мединститут не собиралась никогда, но однажды подруга отвела меня в анатомический музей. Я увидела жуткую расчлененку, всех этих сиамских близнецов — тогда мне показалось это любопытным, и я решила идти учиться на врача, чтобы спасать людей.
Помню, что очень хотела стать хирургом.
На третьем курсе началась хирургия, меня и других студентов привели в отделение колопроктологии. У меня была форма такого изумрудного цвета, как у доктора Картера в сериале «Скорая помощь», я ее специально покупала. И вот мы все довольные собой, без пяти минут хирурги, заходим в операционную, а там — пациент в позе Тренделенбурга [особое положение, в котором находится больной во время операции на органах таза или при шоке: положение лежа на спине под углом 45 градусов с приподнятым по отношению к голове тазом]. Рядом с ним другой хирург оперирует геморроидальные узлы. Наш преподаватель положил ему на плечо руку и сказал: «Ну… полная жопа!». И вот тогда я поняла, что хирургия — совсем не то, чем она была в моем воображении.
Тем не менее, от самой профессии тот случай не отвернул. Я все равно хотела спасать людей, поэтому пошла «на скорую». Там было все очень драйвово и круто: мигалки, едешь на скорости по проспекту, держишь пациенту капельницу — как в кино! Но потом накатывает рутина. С одной стороны, не устраивает отношение некоторых врачей к работе, с другой — многие люди будто бы не хотят, чтобы их спасали. Поговорить, получить внимание или какую-то справку — да, делать то, что им говоришь, — ни в какую. Опять разочарование. А между тем подошло время, когда надо было определиться: лечить или не лечить.
В медицине есть два направления: лечебное и диагностическое. Я уже понимала, что меня вряд ли хватит на то, чтобы лечить людей. Все просто: я люблю, когда есть результат. Когда ты не можешь его контролировать, это напрягает. Вот почему я выбрала диагностику и подалась в патанатомию.
«Был случай, когда я вскрывала знакомого»
Трупы и смерти — может, это кому-то и нравится, но в специальность идут не за этим. Работа с трупами — это 10% рабочего времени патологоанатома. Остальное — диагностика биопсий живых людей (50%) и работа с документами (40%). Патологическая анатомия — это постоянная аналитика.
В основном мы работаем с живыми людьми, хотя кому-то это может показаться странным. Когда вам назначают биоскопию, эндоскопию, берут соскобы — знайте: все идет к нам. К сожалению, наш ответ практически нельзя оспорить, потому что больше нас в диагностике не даст никто: мы залезаем в клетку.
Вторая часть работы — это документы, «бумажковый оборот». Ну и последнее — непосредственно работа с трупами. Вскрытие может длиться час или два, а «бумажек» на него приходится оформлять целых пять дней. Есть морги, в которых работают по вахтовому методу: например, ты заступаешь на вахту и неделю делаешь вскрытия. Приходишь, раздеваешься, засучиваешь свои рукава и начинаешь работать. Это треш. После работы над материалами четвертого трупа уже слабо помнишь, что обнаружил у первого. А тебе надо еще сесть и оформить документы. Вот как? Все очень печально. Те, кому нравится работать именно с трупами, чаще идут в судебную экспертизу, а не в морг при больнице. Нас часто путают. Судмедэксперты работают с криминалом, когда смерть наступает в результате всяких несчастных случаев. Мы занимаемся только теми, кто умер в болезни. И чтобы ставить диагнозы живым, приходится постоянно учиться: смотреть в микроскоп, читать книги, писать бумажки, читать книги снова...
На работе у меня, конечно, много мата — так мы разговариваем, чтобы быстро высказывать суждение — так проще решать вопросы. В повседневной жизни я, в общем-то, не ругаюсь. Да и перейдя работать из трешевого отделения общей патологии в детское, где я занимаюсь исследованиями, не то, что перестала ругаться, — даже курить бросила. Да я и почти не пью, потому что не прикольно. Я бегаю. Раньше люди, работающие в моей сфере, курили очень много: возможно, казалось, что это облегчает работу. Но я бросила, потому что это глупо.
То, что алкоголь нас убивает, патологоанатому видно изнутри.
Здоровая печень сегодня — скорее, исключение из правил. У меня был случай, когда я вскрывала знакомого, которому не было и 30.
Знаете, в каждой компании есть такой человек, который много пьет. И все к этому, как будто бы, привыкают: пьет и пьет. А тут мне как-то звонят и говорят: парень скончался. И как раз моя смена. Патологоанатомы имеют право не вскрывать знакомых и близких, но мне было как-то неловко вытягивать коллег из их дел в законные выходные. Пришлось самой. Так вот, в печени у него не было ни одной живой клетки. Это феноменально!
Вообще, случаев, что надолго остаются в памяти, немного. Со временем мы все учимся абстрагироваться — это навык. Дело в том, что когда труп вскрывают, у него обрезают скальп на темечке, а кожу отворачивают на лицо, то есть лица не видно. Ты работаешь, как на другой любой работе.
Один раз санитары лицо не закрыли. Передо мной лежало тело молодой и очень красивой девушки с огненно рыжими волосами.
Помню, еще как-то привезли девочку-альбиноса. Я смотрела и думала: «Боже, какое же красивое существо!»
Порой приходит материал с резекции крайней плоти, и я думаю: «Зашибись жизнь — смотрю на пенис под микроскопом!»
Однажды мне пришлось отрезать пенис трупу (того требовал диагноз). Мой парень сказал, что отныне будет спать с открытыми глазами.
Кстати, многие любят подшучивать, мол, как с тобой мужчины спят. Мне кажется, если они об этом думают, то проблемы точно не у меня.
Вот, пожалуй, и все, что помню. Ну, еще всегда очень тяжело работать с телами мужчин за 40, потому что у меня был головокружительный роман с мужчиной на 20 лет меня старше. Когда я видела трупы его ровесников, всегда становилось как-то не по себе. Такое из головы не выкинешь.
Так что работу домой не ношу. Когда сложно поставить какой-то диагноз живому человеку, могу прихватить с собой задачку, мне даже интересно порыться в книжках и решить ее вечером. А так единственный раз, когда я принесла работу домой, произошел в девятом классе.
Родители моего друга были биологами и держали змей, которых кормили крысами. Вместе с папой парня мы со всеми научными почестями вскрыли крысу (не путайте с садистским вариантом, когда кто-то мучает животных). После эксперимента я притащила домой баночки с залитыми формалином крысиными почками и легкими и поставила в холодильник. Как же визжала моя мама!
Открытием для меня было то, что не все родственники горюют об умерших. Даже моя бабушка горевала, когда я объявила ей о том, кем буду работать, закончив медицинский, а тут люди приходят, и ты понимаешь, что они совсем не плачут. У некоторых и слезы есть, но ты понимаешь, что нет горя. Когда долго работаешь в этой сфере, начинаешь отличать. Правда, есть и другая категория родственников: их цель — отомстить врачам за то, что те не спасли их близких. С ними трудно общаться. Вообще, это обязанность заведующего, но если словят в коридоре — просто так не отпустят. Честно говоря, обычно пытаешься как-то примирить обе стороны, но иногда не хочется: бывает, когда людей лечат не от того, чем они на самом деле болеют. В таком случае у меня много вопросов к врачам.
«Стейки почти не готовлю, ем полусырые»
Люди думают, что патологоанатомы депрессивные. Совсем нет: постоянно работая со смертью, начинаешь лучше понимать, что жизнь — нечто удивительное и прекрасное, какой бы она ни была. Особенно от души у нас веселятся санитары. Но мы тоже не отстаем.
Однажды уложили пьяного санитара на секционный стол, и накрыли его (стол), как положено для процедуры. Как же ломали каблуки интернши, убегая из секционной, когда наш мальчик проспался!
Вообще, людей сейчас модно ненавидеть, но я их люблю. Отвечая на самый идиотский вопрос, живых людей я люблю больше — они хотя бы разговаривают. Хотя это не всегда плюс. Частенько в разговоре получаешь под дых патологоанатомской шуточкой. Хочешь сказать, что любишь людей, а тебе — живых или мертвых? Хочешь поговорить о красоте французской лексики, говоришь: «Я люблю языки», а в ответ: «Как ты их готовишь?» Ненавижу!
Корпоративы проходят, как у всех: весело, только посреди гробов (часто возле моргов размещаются магазины ритуальных услуг). Чаще всего делаем шашлыки. Обычно морги стараются разместить подальше от городов, так что возможность есть. Кстати, к мясу отношение у меня поменялось. Не то, что бы я была впечатлительной или стала вегетарианцем, но ем его меньше. Стейки почти не готовлю, ем полусырые. Может, я немного странноватая?
Раньше у нас было совместное с судебкой отделение, как-то упал самолет. К нам начали привозить трупов. Мы не знали, пришли с утра на работу и чувствуем — повсюду запах шашлыка. Причем, невероятно вкусного! Долго ходили по отделению и думали, где и какие сволочи делают шашлык, а с нами не делятся. По запаху дошли до судмедэкспертов. Говорим: «А чего не делитесь?» Они отвечают: «Да пожалуйста!» Так пахнет паленое человечье мясо. Страшно признаться, но аппетит наигрывается.
«Ни в одной церкви не будет столько иконок, сколько торчит у нас за каждым дверным наличником»
Как и многие врачи, я очень долго была атеистом, но потом что-то начало происходить. Естественно, многие не верят в бога как в какую-то персонализированную, живущую на небе фигуру. Но, общаясь на эту тему с подругами, мы сошлись, что бог — это Вселенная. Вселенная справедливая. Она дает возможности и никогда не ошибается: если в твоей жизни происходит событие — оно нужное. На самом деле, когда люди говорят, что не верят, но верят в некую силу, достаточно подставить вместо ее обозначения слово «бог», и мы поймем, что речь идет об одном и том же. Я для себя поняла, что бог — это жизнь, дзен, который в тебе есть.
Еще я удивлена, что, живя в XXI веке, многие ни во что не ставят астрологию, относятся к теме скептически, не готовы искать в ней какую-то суть. Мы так самоуверенны, что считаем туповатыми тех, кто сотни лет наблюдал за движением земных тел. Типа они себе это все придумали. Но, по сути, что такое человеческий мозг? Органическая жижа, которая плавает в жидкости и по состоянию немного плотнее, чем обычное желе. Это постоянно пульсирующий электричеством орган. При этом он защищен от космоса маленькой коробочкой черепа из органических веществ, инкрустированной кальцием, которая немного защищает нас от радиации. И мы считаем, что огромное гравитационное тело, пролетая мимо Земли, никак не влияет на наш человеческий мозг? Ну как же? Еще есть люди, которые не верят некоторым очевидным суевериям. А между тем, очень многие хронические больные не пережили високосный 2016 год. Мы тогда работали, как проклятые — и это факт. Здравствуйте, я врач-патологоанатом и я в это все верю.
У меня немного друзей — не знаю, связано ли это с профессией
Для меня друг — что-то глубокое и душевно близкое. Вообще, мне не очень нужны люди, чтобы чувствовать себя хорошо. Людей я не избегаю, но и не ищу. Думала, погулять завтра в парке, написала — все заняты. А что толку, если я такая замечательная и умная, а в парк пойти не с кем? К дружбе я отношусь почти так, как к любви. Либо нам круто, либо нафиг. Могу месяцами не выходить из дома, ни с кем не разговаривать. Мне будет нормально, потому что у меня есть книги, пианино и собака.
Я обожаю бегать, рисовать, читать и печь сложносочиненные тортики. Кстати, очень удобно намазывать на коржи крем мозговым ножом. Могу над одним тортиком провозиться два дня. Еще я без ума от лингвистики: знаю английский, французский, учу немецкий, а еще недавно стала учить язык глухонемых. Мне безумно интересно! Я узнала, что в мире жила обезьяна, которая на нем могла изъясняться. Я бы хотела с ней пообщаться, но она умерла. После смерти хочу пообщаться с ней и Куртом Кобейном — в 16 лет у меня была рок-группа и мы играли песни Nirvana. Я даже съездила в Сиэтл и была возле дома Курта.
Кроме музыки, обожаю театры. Правда, в регионе, откуда я родом, с ними как-то не сложилось. Мне нравится балет. Я когда-то сама танцевала.
Как-то раз пошла на «Лебединое озеро» с коллегой. На мне было обтягивающее черное платье и бриллиантовые серьги. На нем — костюм. Пришли, сели на балкон такие нарядные, а рядом с нами сидели ребята в джинсах. Лебеди толкались, пихали друг друга в спину. В общем, с балетом в стране не задалось.
Так что часто провожу вечера за чтением книг. У меня большой пробел в классической русской литературе, но мне нравится Борхес, Кафка, Джулиан Барнс — там все на кончиках пальцев. И поэзию люблю, особенно раннего Маяковского. Рэп — это, кстати, вариант поэзии. А еще мне очень нравится группа «Грибы».
Обычно на вопрос, собираешься ли ты работать патологоанатомом до конца жизни, я говорю «нет»
Многие говорят, что наша работа — совсем не женская, но сейчас есть медицинские организации, где и мужчин-врачей практически не осталось. Очевидно, что виной тому — низкие зарплаты. Мужчины идут в специальности, где можно больше заработать. Раньше мужчин-врачей было много, потому что им платили. Теперь позволить себе идти в медицину может не каждый: быть врачом — это либо роскошь, либо тяжкий труд.
Онкоморфология — благородный путь развития в профессии патологоанатома. Это самый сложный раздел, но в нем хочется развиваться. Уже сейчас проводятся генетические и молекулярные исследования, в которых мне повезло участвовать. Благодаря высоким технологиям уже можно говорить: мы живем в светлом будущем и нас ждет прогресс. Иногда реально кажется, что будущее — уже завтра.
