«Это же надо, дураку, пешком топать,— тоскливо думалось Степану.— Куда торопился? Куда? Бурелом начался — прихлопнет, как букашку...»
Степан невольно съежился и поднял ворот пиджака. "Теперь о доме мечтать нечего",— думал он.
Где-то за горой стоит давным-давно заброшенный пастухами полевой вагончик. До утра укрыться можно. Подойдя к вагончику, он был удивлен, дверь была закрытой изнутри. Степан постучался — тишина.
— Эй, кто там есть! — крикнул он, посильнее барабаня в мокрые доски. Прислушался, отупело переминаясь с ноги на ногу, и, не дождавшись ответа, навалился плечом. За дверью что-то со стуком упало, и она подалась. Напряженно всматриваясь в глухую тьму вагончика, Степан вдруг оробел.— Кто тут? — Степан судорожно сглотнул слюну.— Есть кто-нибудь? А ну, выходи!
Тьма молчала. На Степана накатился страх. Он был не из робкого десятка, но сейчас, измученный, промокший, он испугался неизвестно чего. Ему никто не ответил, но он чувствовал чье-то присутствие. Степан, подавляя страх, осторожно шагнул под крышу.
В ногах зашуршала солома, он застыл с поднятой ногой, тревожно вслушиваясь, готовый броситься назад. Потом он решился сделать еще два шага, протянув вперед руки, и в следующее мгновение, в ярком свете грозового разряда, увидал рядом с собою глаза. Только огромные глаза успел увидеть он. И Степан что-то крикнул, и крик его слился с воплем женщины, которая кинулась на него.
— Ну, хватит! Не ори! Хватит!
— Ну, чего ты напугалась?— говорил Степан, продолжая удерживать женщину.
— Пусти, — попросила женщина.
— А драться не будешь?
— Пусти...
Степан поднялся на колени, зашуршала солома — женщина отползла в угол. В вагончике установилась тишина. Степан провел ладонью по лицу, ощупал царапины, липко.
— Закрой дверь,— сказала женщина.
— Дует? — насмешливо спросил Степан.
— Закрой! — крикнула женщина испуганно, в это время ударил гром.
Степан молча поднялся и вышел за дверь.
— Ты куда? Постой! — Женщина метнулась вслед за ним, схватила за рукав, потянула назад.— Не уходи, страшно мне! Куда же ты?
— Да пусти, пусти,— дернул плечом Степан,— Умоюсь я.
С крыши вагончика стекала вода. Степан подставил пригоршни, поплескал на лоб, на щеки.
— Утереться нечем? Платка нет? — спросил он в темноту, вернувшись назад.
— Косынка... Вот...
Степан протянул руку, но, ничего не нащупав, спросил:
— Где ты?
— Здесь, иди сюда...
Степан не успел двинуться, как снова, где-то над самым вагончиком, с сухим оглушительным треском рассыпался гром.
— Ой, господи! — воскликнула женщина. Закрой дверь! Закрой! — выкрикнула она.
Степан, негромко ругнувшись, пошел к двери.
— Палку в ручку просунь,— посоветовала женщина,— Палка там, упала... Ты ее — поперек.
— Да от кого закрываться-то? — огрызнулся Степан. — От молнии?
— Закрой, что тебе стоит.
И Степан подчинился.
Он пристроился в углу на соломе и пытался унять дрожь. Он находился в каком-то странном состоянии: дремотное оцепенение сковало его. А женщина, невидимая Степану, тихонько ойкала при каждом ударе, вспоминала святых, ворочалась.
— Ты не спал бы, а? — сказала она неожиданно.— Ну, чего ты спишь в такую погоду? Поговори чего-нибудь.
— Т-ты чего, к-крестишься там, что ли? — спросил Степан дрожа.
— Не-ет,— протянула женщина.— Просто боюсь.
— Тогда иди сюда,— позвал Степан,— Ближе иди...
— Я тебе подойду! Я тебе! — в противоположном углу воинственно зашуршала солома.
— Глупая ты,— спокойно сказал Степан.
— Не глупее тебя! — отрезала женщина.
Она намеревалась сказать еще что-то, но в это время на вагончик обрушился такой раскат грома, что задрожали стены. И неожиданно для себя Степан почувствовал на своей щеке горячее дыхание женщины, и ее руки, ищушие в темноте защиты, коснулись лица Степана.
Удары грозовых разрядов следовали один за другим, и женщина теснее прижималась к Степану, позабыв обо всем на свете, сознавая только то, что рядом человек, который сильнее ее, под защитой которого она может избежать опасности. А Степан, ни о чем не думая, не сознавая своего могущества, чувствуя только тепло, исходящее от нее, обнял женщину и снисходительно говорил:
— Да перестань ты, перестань... Ничего не будет. Ну, что ты в самом деле... Это же туча на тучу натыкается. Люди лбами столкнутся — и то искры из глаз...
И женщина, невольно прислушиваясь к его бессвязной речи, постепенно успокаивалась.
— Звать-то тебя как? — спросил Степан.
— Стеша.
— Степанида, значит... Смешно.
— Чего-это?
— А я — Степан.
— Ой, и вправду смешно.
Но они не смеялись. Они лежали — лицо к лицу, и, хотя они были друг другу совсем чужие, между ними поселилось тепло, живое тепло. И это тепло уже связывало их. Они долго лежали молча, пока наконец Степан не спросил дрогнувшим голосом:
— Ты— какая?
— Какая? — не поняла Стеша.
— Ну, молодая?
Стеша впервые за эту страшную для нее ночь улыбнулась в темноте. Она чуточку отодвинулась от Степана, и ему показалось, что Стеша пытается рассмотреть его лицо. И Степан сказал виновато:
— А я зарос... Позавчера брился, как в район поехал...
Для чего он сказал это? Он сам не знал. Но он сказал это, и Стеша провела мягкой ладонью по щетинистому подбородку Степана, и, когда пальцы приблизились к его губам, он поцеловал их. Стеша отдернула руку:
— Не надо.
— Я думал, ты — старая. Грозы боишься, бога поминаешь...
— Боюсь,— вздохнула Стеша.— До смерти боюсь.
— В позапрошлом году случилась гроза, я ставни на окнах закрыла, только стала радио выключать, а меня из розетки-то ка-ак ударит! Хорошо соседка у меня была, крик подняла. На улицу под дождь вынесли, в грязь закопали — тем и спасли. Родион с работы пришел, а я одной ногой на том свете...
— Родион — кто? — перебил Степан.
— Родион? — Стеша умолкла, словно бы споткнувшись.— Муж...
— Понял,— деланно безразличным тоном сказал Степан — Так, говоришь, из розетки?
— Не веришь? Не веришь? — Стеша взволнованно зашевелилась. — И никто не верит! А в прошлом году хуже было. Посадила хлеб в печь, а вот она и гроза! Я уж до того перепугана, тучку завижу, сразу все выключаю, закрываю и сижу в темноте. А в тот раз — на постель и одеялом с головой укрылась. А гроза была — не приведи господи. И про хлеб я с перепугу забыла. Чувствую — запахло, горит. Это как же ему надо гореть, чтобы запах в другую комнату и под одеяло проник! И пожалела я, дура, хлеб. Себя не пожалела, а хлеб пожалела. Думаю, выскочу, караваи мигом вытащу и опять под одеяло... К печке шасть, то-олько заслонку открыла, а меня из печки-то и шибануло опять. Ничего больше не помню... Это же надо — два раза в собственном доме от молнии пострадать! Это за что же мне такая судьба!
— А гроза-то попритихла,— сказал Степан.
Стеша встрепенулась, примолкла, вслушиваясь, удивленно прошептала:
— И впрямь утихла. Заговорилась я, а она и ушла…
В крышу вагончика стучал ровный, не подгоняемый ветром дождь. Степан положил руку на непокрытую голову Стеши, мягко взъерошил волосы, спросил:
— Ты красивая?
— Чудной.
— Скажи.
— Не знаю,— Стеша улыбалась, это чувствовалось по ее голосу.— Наверное, нет... Курносая...
— Что же тебя муж одну отпустил? Как сюда попала?
Стеша долго не отвечала, лежала тихая, словно надеялась, что в темноте вопрос Степана не найдет ее, что Степан спросит ее о чем-нибудь еще. Но Степан молчал, безжалостно молчал, и Стеша тускло сказала:
— К маме я ездила, неделю жила... С утра погода хорошая была, я рискнула на попутной. А машина в район правила, на перекрестке я и сошла. Надо бы сразу пешком, а я все ждала. Родя обещался приехать, не дождалась... Грозы дождалась... Должен был приехать, а не приехал. Шофер он, Родион-то.
— Что же так, забыл?
— Пьет он у меня,— Стеша вздохнула и вдруг спросила:— А ты пьешь?
— Пью,— усмехнулся Степан.— Нормально.
— Вот видишь. А он не нормально,— и Стеша снова вздохнула. И хотя ответ Степана был весьма расплывчатым, она почему-то обрадовалась и проявила это тем, что опять ласково погладила его по щеке и уговаривающе произнесла: — Вот и хорошо, и не пей ее, проклятую. Вся беда от водки. В доме разлад, дети мучаются...
— Детей-то много? — поинтересовался Степан.
— Дочка трех годов... К маме ее я отвезла.— Стеша помолчала и, не удержав скопившуюся горечь, вздохнула в третий раз.— Ох-хо-хо, зимой ночи длинные, ждешь его, ждешь... А он к утру — пьянехонек. Куражится. В такие ночи думаешь: да за что же муку несу? И бросить все хочется, и убежать куда глаза глядят. А утром поднимаешься, закрутишься по хозяйству, на работу... И снова все забудется до ночи. А что это за жизнь такая...
— Жизнь, она така-ая,— неопределенно протянул Степан. Но в этой неопределенности угадывалась какая-то неустроенность, какая-то затаенная обида. И Стеша это поняла, спросив:
— А у тебя что?
— Ничего... У меня жена из тельняшки половую тряпку сделала.
— И что? — осторожно спросила Стеша.
— А я и говорю, ничего... На флоте я служил. Пять лет тельняшку берег. Все, что от моря осталось. Думал, сын вырастет, рассказывать буду, тельник подарю. Пришел с работы, она тельником полы моет.
— Степан говорил неуверенно, он боялся, что Стеша не поймет его боли и, может быть, даже посмеется над такими пустяками. А Стеша все поняла.
— У каждого что-то свое,— сказала она без осуждения.— Зачем же она?
— Говорит, мягкая тельняшка-то. Удобно, говорит, ею полы мыть,— Степан ответил и пожалел о сказанном, потому что это похоже на жалобу, а он не хотел жаловаться, не хотел. И чтобы Стеша не подумала будто он жалуется, Степан сказал бодренько: А вообще-то жена у меня хорошая, хозяйственная. Тельняшка старая — в дело пустила...
— Но Стеша опять поняла Степана. Стеша сказала:
— А я что — жалуюсь? У меня Родион тоже хороший, когда не пьет...
— И Степану стало стыдно, что он похвалил жену, заставив этим Стешу похвалить мужа. Степан знал, что Стеша соврала, а она знала, что соврал Степан. И они затаенно молчали, сдерживали даже дыхание, чтобы не спугнуть величайшее чудо — понимание человека человеком.
— И почему так? Когда нужно остановиться, мимо проходишь. А когда должен, должен пройти мимо — останавливаешься...— тихо сказала Стеша.
— Может, тысячам людей слова Стеши показались бы непонятными, но только не Степану. Он приподнялся на локте, поцеловал Стешу в лоб, в щеку, искал ее губы. Она хотела отвернуться, но не отвернулась.
— Степан проснулся, озябший, почти не отдохнувший, разбитый вчерашним переходом. Осмотрелся: рядом примята солома, Стеши нет. Ушла? Ничего не понимая, Степан поднялся, заглянул за перегородку, которую ночью он не заметил, и даже для чего-то носком сапога взворошил солому. Ушла?
— Ушла,— сказал он вслух.— Вот так...
— И обидно стало ему. Обманула Стеша. «Зачем же она так? подумал он.— Зачем обманывала? Ведь я ей ничего плохого... Столько говорили. Пройти, говорила, мимо, а останавливаешься... Значит, не остановилась. Ушла?
— А если бы не ушла? — спросил Степан сам себя и опять посмотрел на смятую солому, где лежала Стеша. Вспомнился шепот ее, дыхание на щеке. Какая же она? Зачем ушла? А если бы не ушла? Что бы он делал сейчас, что бы говорил ей? Ведь сейчас нужно смотреть в глаза и говорить. Если он встретит ее на улице, он никогда не узнает, что мимо прошла она. Ведь ночью они спали, крепко обнявшись, может, не было на всей земле двух других людей, которые бы так же верно принадлежали друг другу. Утро разъединило их.
— Правильно, что ушла,— облегченно вздохнул Степан, повернулся и вышел из вагончика.
— ...Стешу он увидел сразу, она сидела на валуне у ручья и, держа во рту шпильки, расчесывала длинные рыжие волосы.
Он подходил к ней медленно, зябко поводя плечами, и, не зная, что сказать, сказал смущенно:
— Однако проспали мы.
Стеша смотрела на Степана спокойно, ничто не дрогнуло на ее порозовевшем от холодной воды лице. Она аккуратно уложила на затылке косу, уснастила ее роговым гребнем. И все это молча, не отводя глаз от Степана. Степан шагнул вперед и сказал опять:
— Проспали мы.
— Проспали,— подтвердила Стеша, и Степан узнал ее голос. Это была она, она и только она.
— Как же теперь? — потерянно спросил Степан.
— Успеем,— Стеша поднялась с камня.
— Куда успеем? — спросил Степан с расстановкой.
— Уехать. Машин еще не было.
— А как же...
— Чего?
— Как же мы теперь?
— Жить будем.
— Как? — воскликнул Степан и положил ей на плечи ладони. Стеша мягко выскользнула из-под его рук, но с места не сошла и по-прежнему спокойно сказала:
— Обыкновенно. Как и раньше...
Он спросил сурово:
— А как же эта ночь?
Стеша не ответила. Она посмотрела Степану в глаза, и он увидел, что это совсем другое лицо, уставшее и немного испуганное. И Степан улыбнулся, робко, благодарно.
— А я машин ждать не буду,— сказал он,— Догонит кто-нибудь, сяду. А нет — своими отшагаю, к обеду буду дома.
Степан шел и думал: вот встретил женщину, и кажется она какой-то родной, которая все понимает с полуслова, почему не встретились раньше, почему судьба не свела нас. Но теперь уже ничего не поделаешь.
