Жить с маленьким хуем возможно.
Жить с маленьким сердцем – преступление против человечества. Эта мысль не дает мне покоя уже пять секунд. Она и сраный столичный трафик.
Тридцать первое декабря. Москва нарядилась, как потасканная шлюха в ожидании праздника.
- Мадам, сколько вам?
- Восемьсот семьдесят два.
- Кхм, а на вид больше семисот и не дашь…
Уродливыми сталагмитами пялится в небо Москва Сити. Сегодня не должно быть никаких пробок, однако же есть. Трешка стоит – судя по комментариям в навигаторе какой-то мажор с помощью отбойника разобрал свою машину на узлы и агрегаты, проделав то же с несколькими собратьями по потоку. Решил ограничиться этим годом, оставив вечным сюрпризом 2020-й. «Пусть меня запомнят молодым, обдолбанным и мертвым».
Проползаем место аварии. Каждый считает своим долгом остановиться и запечатлеть, чтоб было чем поделиться с родными под елкой.
Мы живем, как шарики для пинбола, причем большую часть проводим в отстойнике, и лишь некоторым везет, они получают «лапкой» под сраку, вылетают в яркий сверкающий мир, мечутся там, собирая бонусные очки, чтоб потом вернуться в черную утробу. Возможно навсегда.
***
Перед глазами все еще стоит бесконечный больничный коридор цвета морской болезни, напоминающий нутро гигантской анаконды, с натыканными вдоль стен лавками, перемежающимися с унылыми дверями, обитыми шкурами жестяных человечков.
Хорошая метафора жизненного пути, где перед тобой закрыты все двери, а в конце, у дальней стены, в огромной кадке ощерился исполинский кактус, на который тебя насадят.
Те, чья жизнь закладывала крутой вираж, как правило, отчетливо хранят в памяти образ, этому сопутствующий. Для меня теперь это утренняя табличка на двери врача «Дададзе Автандил Шотаевич». Неизбежность видится мне огромной черной жопой, засасывающей меня, как смерч.
Пытаюсь отогнать мрачные мысли прочь, и чуть не пропускаю свой съезд.
***
Притормаживаю у кофейни, что в соседнем с нашим офисом здании. Она чудо как хороша. Не кофейня, конечно же, а Джамиля, бариста. Кофейня – говно, и кофе там средний, а про качество обжарки можно сказать только, что студентом я так жарил однокурсниц, пока соседи, вьетнамцы, жарили селедку.
- Добрый день, чего вам? – Джамиля отрывается от телефона. У нее глубокие бездонные глаза, и сморят они с глубоким похуизмом.
Пытаюсь подобрать слова, хаотично разбросанные в голове.
- А вам не кажется, - начинаю я, - что мы в этой повседневности, пожирающей нас, как грибковая плесень, упускаем что-то действительно важное? Что-то восхитительное в своей простоте.
- Чо? – удивляется она, изгибая татуированную бровь. Из ее восточных уст это звучит, как «чё-о-о-о».
- Ну вот вам, например, никогда не приходило в голову что-то поменять в этой жизни? Совершить что-то действительно неожиданное, удивить всех и прежде всего себя.
- Нет. А зачем? – искренне недоумевает она.
- Просто взять, прямо сейчас закрыть кофейню, пойти в туалет и отсосать там совершенно незнакомому человеку, не зная даже его имени.
- Вообще-то, я тебя каждый день вижу, ты Валера, клерк из соседнего офиса, на работу ездишь на метро. Летом в футболке, зимой в пальто.
Понимаю, что минета не будет, но в то же время мой напор не разорвал тонкую нить зарождающейся взаимной симпатии. В иных условиях меня бы это устроило, но не сегодня.
- Ну а если завтра не будет? – настаиваю я.
Она смотрит на меня, как на ебаната. Ничего не имею против. Она тоже не торопится закончить общение – я вполне симпатичный.
- А если завтра не будет, то я, видимо, упускаю шанс всей жизни, - пожимает плечами Джамиля.
- А если завтра не будет только для меня? – совершенно серьезно спрашиваю я.
Она начинает терять интерес. Сторителлинг – не мое.
- Если за пломбы переживаете, давайте без прелюдий. Полипов у вас, надеюсь, нет? – всем своим видом выражаю озабоченность, пытаясь показать масштабность испытываемых чувств.
Кажется, разгадывать шарады она сегодня не намерена. Закатывает глаза, но даже в этом едва уловимом движении целая уйма секса.
Дверь за моей спиной открывается, впуская маленькую снежную завихрень, оторвавшуюся от большой метели. Входит дородная дама, начинает раскладывать сумки за столиком, явно намереваясь плотно покофейничать.
- С праздничком вас! – басит дама. Ее нос красный то ли от мороза, то ли от трех бутылок шампанского.
Я оставляю две тысячи и показываю пальцем на доску, где написано «подвешенный кофе». Доска почета добрых кофейных дел, тут можно оплатить напиток безденежным посетителям, временно оказавшимся на мели или просто охуевшим мудакам, которые любят халяву.
- Все равно не дам, - говорит Джамиля, но купюру берет и рисует на доске шесть больших капучино.
- С новым годом, - бросаю я и ухожу.
- Можно мне два подвешенных, - слышу уже в дверях голос дамы, - хотя два выпью ли? Давайте лучше три, и, если можно, побыстрее, за мной подъехать должны.
Пока иду к машине, пурга успевает прописать мне пару джебов морозной лапой.
Еду пятьдесят метров до шлагбаума. Нам давно пора его автоматизировать и раздать пульты, но руководство свято верит в необходимость создания рабочих мест для хомосапиенсов.
Шлагбаум долго не открывается – человек в черном, с мутным прошлым и туманным будущим изучает списки. Я предпочитаю добираться на работу на общественном транспорте, и моя машина не примелькалась в тусклых глазах открывателей. Наконец в его мозгу все сходится, и усталая полосатая палка ползет вверх.
Мое парковочное место находится в углу, недалеко от лифта. Удачно расположенное парковочное место, надо признать. Единственная загвоздка заключается в том, что не я один понимаю выгодность его расположения.
Это в детских или семейных фильмах злые мудаки в конце раскаиваются, переосмысливают, исправляются. В жизни мудаки остаются мудаками.
На меня из угла понуро смотрит огромный черный Рэйндж, как бы извиняясь, и говоря «да, мой хозяин конченое хуйло, но хозяев же не выбирают, да?»
Коробов рулит каким-то бесполезным отделом. Постоянно всем твердит, что нет машины надежней Рэйндж Ровера, притом раз или два в неделю приезжает на работу на подменном авто. А еще он нихуя не понимает, что если это мое место, то не нужно ставить сюда свою колымагу, будь это хоть трижды ближе к выходу. «Старик, - говорит он, - ну оно же все равно пустует». Аргументы, что я не сую член в его голову, например, хотя она тоже пустует, на него не действуют. Вспоминаю, что в боевиках, в отличие от семейных фильмов, мудаков обычно расстреливают.
Подгоняю свою машину, ставя «палочку над Т» по заветам Нельсона. Теперь Коробову чтоб выехать, придется идти на таран или взлететь, потому что сам я обратно поеду на метро. Если поеду, конечно.
***
В офисе праздничный переполох, возбуждение и ажиотаж. Все ходят, поздравляя друг друга, уточняя, когда же нас нахуй распустят. Утверждать, что атмосфера не рабочая, я не могу, потому что в обычные дни все занимаются примерно тем же.
- Привет! Где встречать будешь? – Маринка, бухгалтерша. Не очень красивая, не очень умная, не очень стройная.
- Кого?
Маринка смущается. Она и не страшная в общем понимании этого слова, и отдастся мне по первой просьбе, но с этой просьбой я не спешу. Проебать работу я завсегда готов, поебаться на работе предпочитаю не.
- Новый год, - тише, покраснев, говорит она.
- Думал, в интоксикации, но боюсь, не успею, - чересчур уж зло отшучиваюсь я, бросая взгляд на часы.
- А, ну ладно, - пожимает плечами она и уходит. Насколько я помню, она живет с мамой и бабушкой. Им бы в хату подселить Ринго Старра, и самый охуенный квартет в истории готов.
Мысль уже не остановить, и она выворачивает к моей матери. Отменили урок, мы с другом Гордеем пришли ко мне поиграть в Сегу. Мать с соседом дядей Мишей кувыркались в родительской спальне.
- Глубже! – в исступлении орала она, - глубже!
- Да не могу я глубже, - оправдывался дядя Миша, - итак по самые яйца уже.
- Я, пожалуй, пойду, - сказал Гордей.
Мне захотелось объяснить ему, что они – шахтеры, а не то, что он подумал. Еще захотелось схватить лыжную палку, стоявшую тут же в коридоре, которую, кстати, в прошлом году подарил мне дядя Миша, и проткнуть ей этого тщедушного человечка. Но больше всего хотелось пойти и закрыться где-нибудь в самом темном чулане или утопиться в реке. У нас с соседями был некий ритуал обмена папами на Новый год – оба наряжались дедами Морозами и отправлялись поздравлять. Отец соседей, дядя Миша – нас. Кажется, в этот раз он решил подменить батю не только на Новый Год.
Я тихо прошел в свою комнату и позвонил отцу на работу, сбивчиво объяснив суть происходящего.
- Да. Ебутся… - подтвердил я.
Батя лихо гнал домой знававшую лучшие времена «четверку». На повороте его поджидал столб.
Гордей не умел держать язык за зубами, и назавтра в классе адюльтер был бы главной темой для разговоров, но батя разбился насмерть, и тема смерти перевесила тему любви.
Температура наших с матерью отношений замерла на отметке «Оймякон». За окном был благоухающий апрель моего восьмого класса. Летом я подал документы в Суворовское училище. Следующим летом стукнет тридцатилетний юбилей моей независимости.
Она периодически писала мне безответные письма, потом совершала неотвеченные звонки, а теперь изредка присылала непрочитанные сообщения.
Получается, что я, не особо желая, многое знал о ней. Она, наоборот, с уверенностью могла сказать только, что я жив.
Праздничного настроения прибавилось с гулким шлепком, как тюремной баланды в алюминиевую миску.
Я смотрю на дверь в конце коридора – мой единственный выход. Кажется, еще не время.
Достаю смартфон, подушкой большого пальца запускаю карусель телефонной книги, чтоб почти сразу остановить на «м» - контактов немного, что говорит о моих навыках коммуникабельности.
«Мать». Ни фотографии, ни особых отметок.
Палец, как жало миноискателя, левитирует над экраном между «написать» и «позвонить».
К разговору я, пожалуй, пока не готов.
Вылезает клавиатура. Эмоджи. Слева вверху куча говна с глазами, как самый используемый смайл и доминирующий компонент моей личности. Буквы выстраиваются друг за другом.
«Привет! Как ты там?»
И это уже немало.
***
Через время - минуту, день или тысячу лет – со спины подходит Коробов и хлопает меня по плечу.
- Старик, пойдем, машину переставишь.
Собираюсь вступить в диалог, но цензурных слов мне недостает, а омрачать праздник матом не хочется, поэтому предпочитаю не обращать внимания.
Коробов вынужден обойти меня и сесть напротив.
- Стари-и-и-ик, - трясет он мое предплечье, - мне ехать надо. Теща ждет.
Я не большой мастер пантомим, но «мне похуй» получается вполне сносно.
- Блядь, да ты издеваешься?! – багровеет он.
Молча киваю.
Он в ответ изображает «закипающий чайник», что с его и без того постоянно красным ебалом выходит довольно убедительно.
Вертит этим самым ебалом по сторонам то ли в поисках поддержки, то ли настенных часов – подчеркнуть важность момента и неумолимость времени для тещи. Делает это мощно, порывисто, обдавая меня затхлым бризом.
Наконец встает, тыкает в мою сторону указательным пальцем, каждая фаланга которого может похвастаться шевелюрой Эйнштейна.
- Я еще вернусь! Никуда не уходи!
***
Я и не собираюсь. Коллеги сворачивают свои тесные рабочие мирки, чтоб довезти их домой и там так же аккуратно развернуть, занять оборонительные позиции в пассивном противостоянии с женами, мужьями, детьми, собаками и хомяком. Уравнение с множеством проигравших.
- С наступающим! Пока! – Маринка улыбается. Улыбка ее не красит, но и не портит.
Она работает на семнадцатом, и ради этого «пока» ей нужно выйти из лифта на пятнадцатом, сделать неслабый крюк, оказавшись рядом с моим рабочим местом. Здесь как нигде уместно сравнение с гландами через жопу.
Ее гланды мне уже не видны – Маринка, не дождавшись ответа уходит – но я успеваю крикнуть в удаляющуюся жопу:
- Давай! Береги себя и печень.
Я никогда не приглядывался к ее жопе, но сейчас она кажется ничего. Уместной, логичной, нужным фрагментом мозаики окружающего хаоса.
Этаж пустеет.
***
Теперь, кажется, все ушли. До меня никому нет дела, но это и неудивительно, мне и самому нет дела до всех. Даже освещение сменили на дежурное. И это тоже символично – я как сущность, как нечто мыслящее и действующее, важен для окружающей действительности, для этого офиса, не больше, чем дуновение сквозняка или сопля, размазанная Кравцовой по тыльной стороне столешницы в момент, когда ее никто не видит. Никто кроме меня.
Как следует поднапрягшись испускаю громогласный пердеж. Самый верный способ выяснить, остался ли в офисе кто-нибудь еще. Пердю я раскатисто и достаточно звонко, чтоб звук добил до крайних уголков этажа, но недостаточно для того, чтоб он вернулся ко мне эхом. Ни возгласов возмущения, ни восторженных аплодисментов.
Наверное, так звучит одиночество.
***
Делай, что должен, и будь что будет. В последний раз под этим девизом я насрал старшине в котелок, а в предпоследний спиздил три ведра колхозных яблок.
Медленно иду по коридору свою «последнюю милю». Должно быть так шагал среди остальных петрашевцев Достоевский по Семеновскому плацу морозным декабрем полных сто семьдесят лет назад.
Моя рука не дрожит, ухватывая холодный хром дверной ручки. Десятилетия онанизма дают о себе знать. Распахиваю дверь и смотрю своему страху в лицо.
Так же твердо страх смотрит в лицо своему мне.
Первым отвожу глаза. Процедура подготовки не сложная и не требует времени. Она требует железной выдержки и несгибаемой воли, а я этим не богат.
Боль накрывает даже не волной, а каким-то лоскутным одеялом.
- А-а-а-а-а, блядь! – кряхчу я сквозь стиснутые зубы.
***
- Да ну не волнуйтесь вы так, - успокаивает меня доктор Дададзе и вгоняет в мою залупу зонд.
- Это просто мазок на флору, - улыбается медсестра.
- У-у-а-а-э-э-э! – контраргументирую я. Выяснилось, что мазок – это не только главное отличие Моне от Мане или пенальти Баджо в 94-м, а уролог так и вовсе не тот чудик, который гоняется за летающими тарелками. Надо валить из этой конторы, где премия по итогам года зависит в том числе от прохождения диспансеризации. Тридцать первого декабря переться на другой конец Москвы, чтоб получить порцию унижения и боли.
- Могли бы и предупредить, - хмуро смотрю я на него исподлобья, надевая штаны.
- Предупреждаю, - не глядя на меня, записывая что-то в мою медкнижку, отвечает Дададзе, - когда впервые после процедуры захотите помочиться, вас ждут примерно те же ощущения.
Лучше бы он молчал. Ожидание смерти хуже самой смерти, равно как ожидание секса хуже самого секса или ожидание зарплаты хуже самой зарплаты.
- А в остальном вы абсолютно здоровы, - улыбается он.
***
Стою, ухватившись за полотенцесушитель, жду, когда сердце успокоится, а последние капли упадут в унитаз.
Я смог, я справился, я пережил.
Громко хлопаю дверью сортира, выходя. Это восхитительный звук переворачивающейся страницы, уходящего в забвение прошлого моей жизни.
Ощущение праздника появляется, концентрируется в воздухе, как аэрозоль из распылителя. Хочется чуда и вискаря.
Вытаскиваю телефон.
«Привет, сын. В порядке. Как ты?»
Вспоминаю свое недавнее «совершить что-то действительно неожиданное, удивить всех и прежде всего себя». Нет, встречать новый год с матерью и ее теперешним в Сургуте после тридцати лет разлуки, я все-таки не готов и вряд ли успею.
«Писаю, мыслю, существую. Завтра созвонимся? С наступающим!»
Тут же в телефонной книге притаилась «Маринка Винни Бух». Стираю «Винни Бух», набираю номер.
- Але, - произносит она. В голосе неподдельное изумление, как если бы она столкнулась лицом к лицу с пролезшим сквозь печную трубу гарантом конституции в одеянии Санты с чумазыми щеками и дожидающимися за окном санями, запряженными переодетыми сотрудники ФСО.
- Слушай, Марин. У меня тут свободная ночь образовалась и так уж вышло, что новогодняя. Вот и подумал – не приютишь? Обещаю не приставать к твоим дамам. Только чур чтоб и они ко мне. Что скажешь?
© Нематрос
