Мотаясь по гарнизонам, городам и весям, я всё-таки в шестом классе осел окончательно в Севастополе. Потому что так, перебираясь из школы в школу, учиться было невозможно: то я опережал учебный процесс, то отставал.
Переехал жить к бабушке, обрадовав её самым волшебным образом.
В Севастопольской школе я попал в класс, с учениками которого ходил вместе в детский сад. Никуда из своего района не денешься.
Пришёл я в шестой класс, но самым запоминающимся оказался восьмой.
Переходный возраст, трудовой лагерь, первые драки до первой крови, первые оценки ливерности одноклассниц и первые поступки.
Невзрачная Галя, тень практически, резко выделялась на фоне остальных девочек. Модницы, хвастающиеся друг перед дружкой запрещёнными серёжками и обсуждавшие свалившиеся на их хрупкие плечи неведомые чувства к старшеклассникам, держались от неё чуть в стороне. Вечно согбённая, монохромная, как вот её тапочками побили.
Голоса мы её не слышали, потому что её даже не вызывали к доске. То ли учителя Галку тоже не видели, то ли бесполезно было мучить закланное животное у всех на виду.
Но мы были не такие!
Галка жила рядом со школой, прямо вот в двадцати метрах стоял их частный домик за забором из жёлтого ракушечника.
Приземистый домишко да рядом башенка выгребного туалета. За этими сооружениями — таинственный провал со склона холма.
Туалет был смешной: крыша как у скворечника — из двух досок.
Мы глумились: «Галка! Глянь: твои цапли на юг собираются! Прямо из своего скворечника! Глупые они у тебя: с юга лететь на юг. Скажи им, пусть остаются, мы их на Новый год пожарим!»
Ха-ха-ха.
Смешно было всё, что крутилось вокруг несчастной судьбы Галки.
Она не обращала внимания, только куталась в свой серый мохнатый платок-шаль.
Он был огромен и вызывал у нас инопланетные чувства: в портовом городе не иметь джинсов и батника на кнопках-клёпках было неприлично. А уж без целлофанового пакета с самопальной трафаретной надписью «ABBA super grupp» так ваще.
Галка приходила с каким-то подобием женской сумки с блёклой застёжкой.
«Галка! Гляди — твой скворечник сам на юга собрался!»
Все бросились к окну.
Внизу от низкорослого домика отделялся прямо у нас на глазах её дощатый сортир. Он совершал медленные движения угловатой крышей то влево, то вправо.
Иногда замирал, вздыхал и начинал опять заваливаться.
Обычно равнодушная, Галка не выдержала и подошла к окну.
Она несколько секунд смотрела на подвижную недвижимость, а потом вскинула руки-крылья и вылетела в коридор. На парте остался серый пуховый — оренбургский, как мы его называли, перекидывая друг другу через её заплаканное лицо, — платок.
Сверху было видно выбежавшую Галку.
Неуклюже, — ну а как при такой грузной комплекции, — она скрылась в глубинах дома.
И тут прозвенел звонок.
Никогда активность класса не была на такой высоте: руки тянули все на любой вопрос учительницы русского языка.
Так как она у нас была ещё и классным руководителем, то её наше поведение повергло в шок.
А мы вставали по одному и что-то там мямлили.
Главной целью было увидеть, как Галка за окном сражается со стихией и немедленно рапортовать классу театральным шёпотом, чтобы и раёк, и Камчатка были в курсе события.
Дело в том, что Киса — главный разгильдяй и провокатор безумств в классе, закинул в её отхожее место дрожжи, и туалет зажил своей полноценной жизнью: зашатался, закряхтел, то чуть опускался, то снова восстанавливал свой деревянно-щелевой статут.
На следующей перемене в класс вернулась мокрая от хлопот Галка.
Не смотря никому в глаза, прошла к своей парте и села.
— Галка! Смотри, что мы тебе связали!
Киса, стоя на учительском столе, размахивал её серым ощетинившимся платком над головой.
— Ты только глянь! Пушинка к пушинке! Дашь поносить?
Галка удивлённо оглянулась вокруг себя. Второпях она совсем забыла про эту свою незаменимую часть амуниции, — так её вынесло на спасение своего служебного помещения.
Она вскочила и, раскачиваясь, засеменила к столу.
Платок был тут же скомкан и брошен мячиком в толпу.
Начались забавы и игры, перешедшие в заливистый смех и осветив ясные счастливые наши глаза.
После недолгих перелётов платок упал у входной двери и всё мужское население, не заставшее начало аттракциона, входя из коридора в класс, стало вытирать о платок ноги.
Галка села за первую попавшуюся парту и закрыла лицо.
Вошла учительница.
— Почему твой платок здесь валяется? — обратилась она к Галке.
Ну ясен пень, тут и гадать не надо, чей это платок!
Она нагнулась, подняла платок и положила его перед Галкой.
— Тема урока «Тарас Бульба». Кто выучил отрывок?
Леса рук не последовало. Шоу закончилось.
Как истинный вождь краснокожих, который обязан спасать своё племя, к доске вышел я.
Этого Тараса и его «поворотись косынку» я выучил наизусть как нефик делать.
Зазвучала тронная речь, класс смотрел на меня с уважением и благодарностью: в королевстве наступила тишь да гладь, все спасены.
— Пока урок не закончился, у меня объявление! — прозвучал голос училки. — Районо объявило смотр школьных стенгазет. Галя одна не успеет, ей нужен помощник. Кто у нас ещё хорошо рисует?
И все посмотрели на меня: на полях моих тетрадей происходили такие шариковые и чернильные постельные битвы, что настоящим художником даже за пределами класса был признан я.
— Логвинов! Вот ты и поможешь сегодня Гале нарисовать стенгазету! Тема: «Чистота в школе».
— Мы ноги уже втерли, — крикнул кто-то с Камчатки.
По классу пронёсся смешок.
После уроков я остался, чтобы склониться над стенгазетой про чистоту вместе с нашим всеобщим посмешищем.
Так как в классе дурачился дежурный с двумя поклонницами, газета у нас не шла: я не мог пропустить возможность написать мелом на доске запретное матерное слово «ХУЙ».
Восьмой класс, эндокринная система сбоит, поступки не блещут логикой, энергии на небольшую атомную станцию.
— Галка, а пойдём к тебе домой? Всё-равно тут не поработаешь, а живёшь ты впритык к школе. А завтра утром принесёшь газету в школу.
— Нет. Ко мне нельзя.
— Как это нельзя? Можно ко мне, но ко мне чесать полчаса минимум.
— Нельзя. Ко мне домой нельзя.
— Мама не разрешает?
— Нет. Нельзя.
И тут меня прорвало. Я всенепременно захотел попасть в неразрешённый дом! Как так — нельзя? Что там такого у неё в доме, что нельзя?
К тому же подмывало глянуть на туалет — что с ним там стало-то?
— Завтра мы получим втык из-за тебя! — констатировал я.
Я знал, как надавить на неё: ответственность. С её помощью
очень удобно манипулировать.
— Завтра нас спросят про газету, а мы будем говорить что? Галка, что мы будем с тобой говорить? Что нельзя было?
— Ну, хорошо. Пойдём.
Дежурный и его ангелы вытаращились на нас: идти к Галке домой было явным зашкваром!
Пошёл бы кто другой — его пиджачок завтра бы лежал у порога. Но я был вне зоны осуждения.
Едва переступив калитку, Галка подошла к отхожему сооружению и несильно нажала на него рукой. Здание не пошатнулось.
— Хорошо, что немного бросили, выдержал, — сказала Галка туалету.
Я прыснул от смеха: разговаривать с Фекалоидами мне ещё не доводилось.
— Подожди меня здесь, я немного дома приберусь, не думала, что сюда кто-то придёт.
Я остался снаружи, лениво осматривая участок.
Он резко обрывался почти сразу от калитки. Буквально пару метров и почти крутой обрыв. Я подошёл к краю. Внизу было небольшое поле с пустыми грядками, пару-тройку соток. Со склона вниз уходил деревянный трап, сколоченный из чего попало: серые доски, расколотые брёвна, лопнувший шифер, провисшая панцирная кроватная сетка и остальные ржавые трубы и загогулины.
Да уж. Тут бы полосу препятствий проложить — никто бы до финиша не дожил.
Реанимация ему в помощь.
Домик почти нависал над этим Райхенбахским провалом. Ну, не провалом, конечно: не так и глубок был этот обрыв, метров семь. Но смотрелось всё это инфернально.
— Проходи.
Галка приоткрыла покосившуюся дверь в чёрный проём квартиры.
Я перешагнул и действительно оказался в полной темноте. Это была веранда.
Вернее, то, что могло бы быть верандой. Все бывшие окна заколочены пострадавшими гвоздями фанерой с водяными разводами. В некоторых местах узнавались крышки чьих-то почтовых посылок.
В стене слева светилось тускло какое-то подобие импровизированного окна.
Под окном стоял стол и два стула.
Галка провела рукой по столу, убеждаясь, что всё чисто и крошек нет, и положила на него лист ватмана, аккуратно разгладив ладонями.
Я достал карандаши и фломастеры — редкую для тех лет и очень дефицитную вещь.
Рисовать газету расхотелось ещё больше. Хотелось опять написать на этой стене то же слово, что и на школьной доске, и убежать.
Неумолимо несло сыростью. Я поёжился, несмотря на апрельскую жару. Огляделся ещё раз уже привыкшими к темноте глазами.
Из мебели так всё и оставалось: стол и два стула. Противоположная стена была неряшливо заколочена оргалитом внахлёст. Как панцирь броненосца. Оттуда пробивались тонкие лучи света и тут же умирали в кромешной темноте нашей изостудии.
— Серёжа, что будем рисовать? Надо про чистоту?
— Да. Что-то такое, чтобы призывало нас к чистоте, например.
— Что именно?
— Надо нарисовать абсолютно чёрный коридор, по которому несутся кубарем бумажки, фантики от жвачки, тряпки и ещё что-то, что обычно вываливается ручищами из карманов за ненадобностью.
— И?
— И написать: «Ты тоже дома так же на стульях раскачиваешься?»
— В смысле?
— Да пошутил я. Написать: «Чистой школу делаешь ты сам!»
— Как хорошо!
— Не очень. Как ты собираешься в таком полумраке рисовать? Все цвета серые, хоть красные, хоть зелёные.
— Ты мог бы протереть окно с той стороны? Я не могу.
— Ха, не пролазишь? Ну давай тряпку, я худой.
Пролез между стеной дома и глухим ракушечным забором, стараясь не поцарапаться о него. Снаружи окно не протирали со времён первой обороны города. Это даже не окно было, а какая-то амбразура — 60 на 60 сантиметров максимум. Со священным крестом оконной рамы, спасающим от нетопырей, чертей и прочей сволочи, но не действующим на Кису.
Вытащил мокрую тряпку из детского ведёрка и начал оттирать мутные стёкла.
Через несколько движений в глубине смутно проявились очертания любопытного лица Галки.
Мне даже показалось, что она пыталась улыбнуться.
Мне стало не по себе.
В дом вернулся осторожно.
— Во! Светлее стало! Я видел в том углу пробивающийся свет, там окно заколочено?
— Нет! Там нельзя.
— Вы что, немецко-фашистского оккупанта в доме прячете? Почему всё нельзя?
Я в два шага оказался у противоположной стены и рванул на себя лист оргалита.
— Я же говорила...
За листом оргалита ничего не было. Ни окна, ни стены. Угла дома вообще не было: несколько огромных блоков ракушечника отсутствовали напрочь. Внизу виднелись грядки скудного огорода.
— Но так не бывает. У вас ремонт, что ли?
— Нет. Так уже давно.
— Насколько давно?
— Очень.
— И починить некому?
— Не надо было нам сюда приходить.
Я обернулся в залитую новым светом веранду. Да, лучше было сюда не приходить: такое впечатление, что здесь не живут.
— Это какая-то хозяйственная заброшенная пристройка?
— Не, это веранда. Когда-то была верандой.
— А внутри что? Что за дверью?
— Комната и кухня.
— И всё?
— Да.
— И как вы все помещаетесь в этой кладовке?
— Кто все? Я и мама?
— А папа? Брат, сестра...
— Только я и мама.
— Пиздец... Извини, вырвалось.
— Отец умер очень давно, я ещё в садик ходила. Мама работает уборщицей в школе.
— Уборщицей? В нашей школе? Под командованием тёти Ани?
— Да.
— А кто?
— В синей косынке.
— Знаю. Ничего себе.
Газету мы рисовать не стали. Я сидел молча и еле соображал. Мозаика не складывалась.
Не, отца я тоже очень редко видел, он же военный. А, учитывая, что я живу с бабушкой, так вообще родителей вижу раз в полгода. Но у нас квартира. Окна. Двери. Стены. Мебель, хоть и старая, но есть. Потолки побелены извёсткой с синькой — сами с бабушкой разводили.
Я поднял глаза в потолок. Потолок был побелен. Давненько, но точно не сто лет назад, осенью.
— Галка, я, наверное, домой пойду, нарисую газету сам. Сюжет мы придумали, уроков задали мало. Завтра утром принесу к тебе сюда и мы отсюда пойдём в школу.
— Как скажешь.
Ей было безумно стыдно за всё это. Мне было ещё стыднее, что я заставил её привести меня сюда.
— А что у вас на огороде растёт? Сейчас же апрель, а у вас там пусто.
— Ничего не растёт — со склона постоянно течёт вода, там внизу непролазная грязь. Поэтому и угол обвалился — земля постепенно уходит от дождей и снега.
— Так скоро и дом туда сползёт?
— Поэтому мы двери не закрываем: как начнёт сползать, мы успеем выбежать.
— Я пошёл.
Утром я причалил с рулоном стенгазеты к её калитке.
— Галка! Это я!
Тишина.
— Галка! Газету принёс! Для вашего мальчика!
Ни звука.
Толкнул калитку, вошёл во двор. Постучал в дверь. Ещё сильнее. За дверью никаких шевелений.
Потянул ручку на себя.
— Галка! В школу опоздаем!
По нулям.
Времени уже было в обрез и я побежал к школьным дверям.
Ворвался в класс:
— А где Галка?
Все обернулись на меня.
— Да вот. Сидит. Куда она денется?
Глянул на её привычное место — точно, сидит.
— Ты чего меня не дождалась?
Она испуганно подняла голову и незаметно полуобернулась в класс.
Наступила тишина. Не каждый день семейные сцены происходят на уроках восьмиклассников.
— Мы же договаривались, что ты будешь на месте меня ждать!
Класс в недоумении замер. А она сидит, глазами парту точит. Да и хрен с ней!
Подошёл к учительскому столу, взял скрепки и присандалил в углу класса новую стенгазету.
Все сгрудились. Кроме мусора и кусков фантиков по абсолютно тёмному коридору неслись выдающиеся карикатурные рожи одноклассников.
Все смеялись, узнавая в моих каракулях себя, тыкали пальцами и отвешивали междометия друг про друга.
Не толпилась только Галка. Она смотрела издалека на мой триумф. Я, как всегда, был в центре внимания.
— Круто ты нарисовал! Ржачно!
— Не только я. Это мы с Галкой вчера весь вечер рисовали.
— С кем?!
Все обернулись на Галку. Она в эту минуту была похожа на одноимённую птицу: сидела с открытым клювом и не моргала. Смотрела прямо на нас. Я впервые увидел её лицо.
Да не такая она и страшная. Обычная. На улице бы и не обернулся.
— Ничего себе! Во Галка даёт. Молодец, хвалю! — во всю ширь лица прокомментировал Киса.
На этом уроке я сел рядом с ней. У неё всегда было рядом свободно одно место.
— Ты чего не дождалась меня? Я уж подумал, что ночью вас унесло в обрыв.
— Не захотела тебя подводить.
— В смысле? Взяла и подвела — не дождалась, а теперь вёслами назад: не хотела подводить!
— Я не в том смысле. Чтобы тебя со мной не видели.
Остаток восьмого класса Галка прожила с нами на равных. И на индийские фильмы убегала, откуда нас билетёрши посередине сеанса выгоняли за громогласный смех, и в походы на Чуфут-Кале ходила. Она, оказывается, горазда была по поводу еды — вкусно готовила.
Многие после неполного среднего ушли учиться в техникумы или ПТУ просто пошли на работу. И Киса, и Галка, и ещё много друзей выпали из моей жизни. Я остался заканчивать девятый и десятый классы.
Однажды на уроке истории я лениво отвечал на какой-то вопрос у доски, водя жалом по классу, и случайно посмотрел в окно.
Прикрыв за собой калитку без ключа, Галка поднесла руку к плечу, как будто хотела что-то поправить, но не найдя искомого, просто поправила ремешок сумки. Оглянулась на калитку и зашагала к троллейбусной остановке.
Что-то неуловимое в ней изменилось. То ли она перестала сутулиться, то ли что-то не то было с её гардеробом.
— Логвинов! Ты почему замолчал?
Я обернулся на голос учителя.
— Платок! Она без платка...
© Сергей Логвинов
