После еды я всегда кашляю. Кашляю клокочущим рваным кашлем, и в горле бьётся мерзкий комок слизи. Кашляю и пугаю прохожих и посетителей ресторанов, вызываю отвращение у буфетчиц в забегаловке у пригородного вокзала. А потом ещё сплевываю кровянисто-желтую гадость в унитаз или на обочину дороги, или в урну около зданий.
Мне двадцать пять, и я труп. Нет, не тот труп, который гниёт в земле, не тот, который сожгут в крематории. Но я совершенно точно труп.
Как это началось? - спросите вы. Очень просто. Однажды я пришёл на прием к врачу, чёрт бы его побрал. Какого рожна я вообще попёрся к этому эскулапу и прошел целое обследование? Это всё моя мать! Сходи, говорит, кашель у тебя нехороший, врач выпишет лекарство. Зачем я её только послушал?
Он выписал. Только на что оно мне теперь?!
Прежде чем он выписал, он убил меня. Сначала вкрадчивым и ласковым голосом он медленно убил мои мечты, потом, ковыряя скрепкой под широким розовым ногтем большого пальца, он убил любовь всей моей жизни, ещё мгновение - и мои будущие дети оказались мёртвыми. Пока он тёр переносицу и мямлил что-то про возможное чудо, умирали мой дом, мои путешествия, мои проекты и мои платиновые альбомы, изданные лейблом Epic Records.
А потом этот идиот собрался с силами и выдал мне:
- Рак лёгких. Третья стадия. Метастазы в печени.
- Сколько мне осталось?
- Бывает по-разному…
- Сколько?
- Понимаете, не всегда прогнозы оправдываются…
Он посмотрел мне в глаза, замолчал, и тихо выдавил:
- Год-полтора максимум. Если бы раньше…
Я сразу возненавидел его от всей души. Почему он сидит передо мной такой здоровый, розовощекий и сорокалетний? А я двадцатипятилетний - почти труп.
Я не заплакал, не стал переспрашивать, надеясь на ошибочно понятый диагноз. Всё было предельно ясно. Я тупо смотрел, как он крутит ручку в пухлых пальцах.
Ручка была металлической, с надписью, которую я никак не мог прочитать. То ли "Every day", то ли "Angry day". Разница колоссальная, и мне нужно было обязательно знать, что именно там написано. Но он крутил и крутил её в руках, всё время поворачивая не той стороной ко мне.
В конце концов я спросил:
- Каждый день или злой день?
- Что? Вы о чём? Я же говорю: нужно будет пройти дополнительное обследование для госпитализации…
Дальше его голос звучал фоном.
Около входа в клинику мы оба закурили. Он вдруг стал бледный и уставший. Наверное, ему не очень нравилось убивать чужие мечты.
- Это потому что я курил с пятнадцати лет?
- Вряд ли. Не могу сказать точно. Никто не сможет. Скорее всего, это наследственность. Но курение ускорило процесс. А вообще, приём уже закончен. Я не должен вот так, здесь...
- Ладно, спасибо.
- Приходите в понедельник. Я выпишу направление…
- Нет. Прощайте.
Я шел по больничному парку и не видел ничего. Какое вообще время года тогда было? Какой день недели? Который час?
Я шел и думал только одно: я труп.
Зачем мать заставила меня пойти в клинику? Я был бы жив.
Рецепт полетел в мусорный бак. Вот ещё - продлевать гниение трупа!
Ничего не нужно! Я пнул бак и достал сигарету.
Доктор сказал бросить курить. Ха! Именно теперь курить бросать совершенно бессмысленно. Теперь и только теперь буду курить с наслаждением, втягивая свой неотвратимый конец, вдыхая цифры своего ускоряющегося счётчика.
Я так решил. Незачем. Никакого смысла. Я остановился, закашлявшись и уставился в убегающую ленту дорожки. Какие-то идиоты говорили: когда знаешь, что смерть близко, начинаешь остро чувствовать жизнь. Враньё! Я ничего не чувствовал. Только то, что я теперь труп.
Матери я тогда не сказал. Не хотел жить полтора года на похоронах. Достаточно и того, что я знал.
Месяц я вел себя как мудак: бросил Алису, перестал звонить и писать друзьям, набрал денег в долг и никому не отдал.
Алиса плакала и присылала по ночам смс, укоряя, что я так быстро забыл, как мы были счастливы во время нашей поездки на побережье. Друзья пытались найти меня, но я избегал встреч.
Кредиторы сначала настаивали, потом угрожали по телефону, а я хохотал в трубку этим болванам.
Бессонными ночами я мучительно много думал. Думал, что могу сделать с собой, с тем, что останется от меня. Может сгожусь на запчасти?
Если я захочу, мои органы отдадут тем, кому они будут нужны.
Мои почки будут очищать жидкости какого-нибудь отца семейства или школьницы, которая лежит в клинике и с нетерпением ждёт, что кто-то скопытнётся и даст ей шанс жить нормальной жизнью. Моё сердце забьется в груди какого-нибудь богатея, который трясется от страха, что его молодая жена получит всё наследство и промотает его с любовником. Мой мозг я завещаю какому-нибудь безумному учёному-экспериментатору, который трансплантирует его и попытается сохранить мою личность в другом теле. Если быть честным, раздавая органы, я не совсем хотел сделать доброе дело. Мне больше хотелось остаться здесь по частям. Не бессмертие, но всё же шанс побыть подольше.
Гугл, сука, за три минуты лишил меня всякой надежды на продлённое пребывание в этом мире – раковые больные не могут быть донорами.
Надо было как-то взбодриться, и я пустился во все тяжкие. Месяц ушел на то, чтобы поучаствовать в свингерской вечеринке, подраться на кулаках в байкерском баре, напиться с тремя проститутками виски и заплатить им за ночь тройную таксу, не притронувшись; и ещё на пару дурацких авантюр.
Ты думаешь, я делал это с восторгом или интересом, думаешь, мои глаза блестели и тело дрожало от желания вкусить запретные плоды?
Нет. Я был спокоен и равнодушен, как йог, познавший просветление. Я ничего не хотел. Никаких желаний. У трупов нет желаний. Это были судороги, которые изредка пробегами по мне, заставляя дёргаться.
Три месяца. Я почти привык. Мне больше не страшно. Все связи разорваны. Я удалил соцсети и выкинул телефон. Матери сказал, что у меня тяжёлая форма бронхита и врач рекомендовал сменить обстановку и поехать к морю. А сам уехал в соседний захолустный городок, снял маленький дом рядом с рекой и стал ждать. Денег хватит на несколько месяцев. Меня, возможно, на меньшее количество времени. Когда я окончательно умру, моей матери сообщат об этом (я оставил старичку-соседу её номер телефона на всякий пожарный случай). А ещё решил, что если мне станет совсем хреново, я как-нибудь ускорю умирание. Мучиться что-то совсем не хотелось. Хватало этого чертового кашля, к которому добавилась одышка.
Я придумал себе режим дня:
1. Подъём.
2. Прогулка по набережной.
3. Завтрак.
4. Работа в саду (Иногда сил хватало только на то, чтобы выйти в сад, опереться о старую скрипучую калитку и слушать ветер, приносящий с реки пароходные гудки)
5. Обед.
6. Послеобеденный сон.
7. Прогулка по городу.
8. Напиться в баре или смотреть футбол на спортканале.
9. Отбой.
Время в своём режиме я не указывал. Кому нужны эти ограничения? Я имею право выбирать: встать в семь - тридцать или в одиннадцать, пить в баре до трёх ночи или смотреть телик до утра.
Начинался новый день. Один из многих таких дней, тянущихся безвкусной пережёванной жвачкой. Я встал, но кажется так до конца и не проснулся. С каждым днём я спал всё больше, но просыпался без бодрости. В ванной из зеркала на меня смотрел какой-то немолодой мужик с ввалившимися от худобы щеками и тёмными кругами вокруг глаз. Резкий толчок воздуха болезненно продрался сквозь грудную клетку, заставив меня согнуться над раковиной.
- Мать твою, сука!
Прокашлявшись, я умылся и поплёлся в кухню. Есть не хотелось. Турка со вчерашнего дня стояла на плите вся в ажурных кофейных разводах – никак не научусь выключать вовремя. Я закурил, смахивая пепел в старую, матовую от грязного налёта, фарфоровую чашку. Идти никуда не хотелось. Но надо было. Режим.
В спальне нашлась фланелевая клетчатая рубашка прежнего жильца. Она пахла старым шкафом и бедностью, но мне было плевать.
За окном пожелтевшие листья на ветках яблони трепетали на ветру. Оказалось, что уже осень.
Я поплелся на набережную, потом на городской пляж, как делал уже много дней. Там не было ни души. На грязновато-жёлтом песке валялись окурки, обертки от конфет, изредка пивные бутылки. Ветер играл своими бумажными игрушками, гоняя их по пляжу.
Я лёг на песок и уставился на облака, которые безразлично плыли мимо меня. Вообще весь мир был ко мне безразличен. Я - одинокий двадцатипятилетний труп, сдыхаю в этой жопе мира и всем насрать!
Вдруг что-то влажное уткнулось мне в щиколотку. Я вздрогнул и опустил глаза. Это был маленький щенок. Черная шерсть его была вся в колтунах и грязными клоками свисала с боков и живота. Он смотрел мне в глаза и движением своего энергичного хвоста поднимал песочную пыль.
- Иди отсюда.
Я сказал это без особого выражения, слабым голосом. Щенок склонил голову набок, заглянул мне в лицо тёмно-коричневыми пуговицами глаз и лизнул мою руку.
- Что ты делаешь, дурак? Иди отсюда! – я попытался сделать голос грозным.
Собачий ребёнок отбежал назад и вдруг тоненько и радостно залаял.
- Ах ты мелкая скотина, пошел вон! – я замахнулся.
Щенок отпрыгнул и оббежал меня с другой стороны. Он лег на живот, вытянул вперед лапы и положил на них голову.
- Да чего ты ко мне прицепился, дурачок? Тебе к живым надо, понимаешь. Я не буду твоим хозяином.
Я не знаю, что такое он понял из моих слов, что ему услышалось в моем тоне, только он вскочил, подбежал ко мне и стал лизать мое лицо и тыкаться мордой в меня.
Вдруг вся моя броня, всё моё тупое равнодушие, все мои выстроенные от мира стены рухнули, и я зарыдал. Слёзы лились и лились непрекращающимся потоком. Я закрыл лицо руками и долго-долго плакал. Моё тело сотрясалось от рыданий. Щенок в это время устроился почти у меня на коленях и, прижавшись головой к моему животу, тоже подскуливал.
Через некоторое время я пришёл в себя и побрёл домой, щенок шёл за мной. Будто никак иначе и не могло быть.
Из кафе на набережной я позвонил матери. Долго молчал, пытаясь справиться с чувствами и всё-таки не смог – снова заплакал.
- Мама, …
- Боже мой, где ты, сынок? Почему ты не звонил? Я вся извелась. – на том конце провода всхлипывала женщина, которая дула мне на коленки, когда я их разбивал.
Я вдохнул и острый, режущий в груди кашель, вырвался наружу. Я долго не мог ничего сказать, всё кашлял и кашлял, согнувшись над стойкой. Бармен тревожно поглядывал в мою сторону. Когда приступ прошёл, я глухо прошептал в трубку:
- Мама, прости меня… Это не бронхит.
Сдавленный мамин голос дрожал:
- Сынок, приезжай домой. Прошу! Что бы ни было, мы попробуем тебя спасти. Мы будем бороться.
- Нет, мама, уже поздно.
- Сынок, никогда не поздно. Умоляю, давай попробуем, - в трубке плакала женщина, которая пела мне колыбельные и пекла для меня всю жизнь воскресные пироги.
Я молчал. Грёбанный эгоист. Сволочь. Мудак.
- Хорошо, мама, давай попробуем. Я приеду. Завтра.
© orskaya
