У тётки Гани было странное прозвище – «Моя хорошая». Сначала я решил, что это её любимое выражение. Но, сколько ни прислушивался, ни разу не слышал, чтобы она так говорила.
Чего же тогда в тётке Гане такого хорошего, ломал я голову, приглядываясь к ней. Суровая, с поджатыми тонкими губами, в вылинявшем платке, нависавшим шалашиком над сдвинутыми бровями, она мало походила на добрую старуху. Да и не была ею.
Тётка Ганя приходилась мне дальней родственницей, жила в отдалённой деревеньке, куда её больше полувека назад выдали замуж. Близких людей у неё там не осталось, муж давно умер – трагически погиб под гусеницами трактора. Первенец появился на свет мёртвым, больше детей не было. А тут и последние родственники мужа уехали из затухающей деревни в другие места.
Забыл сказать. На той свадьбе дуралей деверь, будучи в подпитии, в честь молодых устроил салют – выстрелил из ружья. Пуля рикошетом задела левую ногу тётки Гани. Происшествие от участкового милиционера скрыли, но с той поры тётка заметно прихрамывала.
Первый раз я побывал у неё в раннем детстве. Тогда наша семья с другими родственниками ездила проведать тётку Ганю на большой легковой машине. Такие я видел только в кино про войну, на них любили кататься немцы. Я ещё удивился, откуда у нашего дяди Володи немецкий автомобиль, теперь-то понимаю – трофейный. Кроме этой чёрной блестящей машины, больше ничего и не помню.
Когда я уже был в зрелом возрасте, мама попросила меня съездить к тётке Гане, передать поклон, гостинцы и помочь бездетной родственнице по хозяйству – выкопать картошку, подправить домик, плетень подлатать. Я охотно согласился.
– Чей, говоришь, ты есть-то? – неласково встретила меня тётка, с которой мы не виделись с давних пор – вначале я уехал учиться в город, затем ушёл в армию, а потом уже и не до того стало, чтобы по гостям разъезжать. – Полькин? Как же, помню. Лицом вылитый отец, – она всхлипнула, обняла меня и троекратно облобызала. – Ну что ж, племяш, располагайся.
С основными делами я управился и теперь докалывал вторую машину сосновых чурбаков, которые напилил старенькой бензопилой «Дружба». Газ в деревню провести не успели, а теперь и ни к чему. Дровами старушка отапливала только горенку, куда перебиралась на зиму, чтобы хоть немного сэкономить.
Послезавтра заканчивался отпуск, и я наконец решил получить ответ на мучивший меня вопрос у самой обладательницы редкого прозвища.
– Тётушка Ганя, – обратился я учтиво к старушке, чтобы, не дай бог, не рассердилась, – а почему вас в деревне все зовут Моя хорошая?
Старушка аккуратно положила на траву полено и присела рядом на чурбак.
– И-и, племяш, – тётка Ганя впервые улыбнулась со дня нашей встречи, – это история давняя, ещё был жив мой Васятка. Случилась она уже после войны, мы с ним тогда ездили на колхозную ярмарку в Бондари. На площади возле церкви, где мы венчались, каждый год на Покрова проходила ярмарка. Много там собиралось народу. Взяли у тяти лошадь и отправились в дорогу. Земля уже покрылась снежком, пощипывает лёгкий морозец, солнце светит. Шутим с Васяткой, подтырываем друг над другом, весело нам, молодые же.
Так с шутками и добрались до Бондарей. Там мой чумовой Васятка сразу отправился в столовку пропустить стаканчик – мол, без водки и праздник не праздник. Слабый он был до этого дела. Сказать, чтобы я его сильно любила, не скажу.
Признаться, я опешил от такого признания.
– Тётк Гань, зачем же вы за него замуж вышли?
– Матушка у меня тогда умерла, – ответила со вздохом старушка, – и сразу мне жизнь стала не мила, впору руки на себя наложить. А тут Васятка посватался. Вот я и подумала, что свекровь мне будет вместо матери, не так тоскливо станет. Жили мы с ней душа в душу до самой её смерти. Это уж потом Васятка стал выпивать. А пока была жива мать, в рот не брал, врать не буду. Уж так родительницу уважал, так уважал. Ведь он болезный был, эпилепсией страдал, закатит глаза и наземь бряк. Потому и от фронта ослобонили. Надорвала своё здоровье свекровь, один сын больной, другой на войне погиб, муж тоже с фронта не вернулся. Кто ж такое выдержит?
Глаза тётки Гани повлажнели.
– А чтоб вот так прямо любить Васятку, нет, такого не было, – задумчиво повторила старушка. – Жалела, это правда. Приглядывала за ним, как могла, да вот не углядела, ужасной смертью погиб. Одно утешает: может, тогда у него случился припадок и он ничего не понял.
Старуха замолчала, подняла щепку, повертела в заскорузлых пальцах и вдруг улыбнулась, показав отсутствие одного зуба.
– Ну, слушай, как дальше было. Хожу я, значит по ярмарке, разглядываю всякие разные товары и вижу громадную очередь. Подхожу, а там продают матерьял шифоновый, до того красивый, что у меня аж дыханье спёрло: собой он яркий, словно подсолнухи, напитанные солнцем, а по жёлтому полю ромашки. И так мне захотелось пошить из него платье, принарядиться и пройтись в праздник по своей улице с Васяткой под руку, прямо затрясло всю. Мы ведь тогда бедно жили, в магазинах-то ничего ещё не было, опосля проклятущей войны прошло каких-то несколько лет. А тут вот он, матерьял, лежит, и не какой-нибудь там ситчик, а самый настоящий шифон. И денежки при себе имела, на отрез хватило бы с гаком. Встала я в очередь, а не стоится мне, прямо извелась вся – вдруг не хватит? Однако, смотрю, очередь хоть и быстро продвигается, но матерьяла пока в достатке.
Я слушал её неторопливый рассказ и вместе с молодой Ганькой переживал, чтобы ей достался приглянувшийся «матерьял». Когда в очереди перед ней остались две женщины, продавщица звонко оповестила:
– Граждане колхозники, кто за шифоном, можете не стоять. Другой ткани полно, а шифон закончился. Ну, может быть, этой девке ещё достанется, остальные не надейтесь.
Ганя дрожащими руками достала из-за пазухи тряпицу с деньгами, зубами развязала тугой узелок и крепко зажала две бумажки в кулачке.
– Матерь Божья, – беззвучно шептала она, – помоги.
– Повезло тебе, девка, – устало сказала продавщица, когда подошла Ганина очередь.
Мимо шли три цыганки – усатая рыхлая старуха и две симпатичные молодухи. Они остановились и, размахивая руками, стали озабоченно переговариваться.
Ганя уже протянула продавщице деньги, как вдруг пожилая цыганка вцепилась в её кулачок.
– Моя хороша-а-я, уступи шифон, – обратилась она к ней нараспев. – Мне дочери на свадьбу надо. Она у меня гляди какая красавица, да вот приданого совсем нет. А без него не будет уважения в таборе, скажут ромалы: мы её купили, кто она такая? Войди в положение, моя хорошая, – цыганка погладила Ганину руку, – уступи шифон.
– Тут я вспомнила, как сама замуж выходила с чужим приданым, – вздохнула тётка Ганя. – Крёстная тогда мне кое-что собрала по родне, с тем и поехала к свекрови. И до того стало жаль цыганскую невесту, что махнула я рукой и отказалась от своего шифона. Не хотела об этом говорить Васятке, да не утерпела, рассказала, когда домой возвращались. Обнял меня Васятка, прижал к себе и ласково так ответил: «Эх ты, моя хорошая, надурили тебя цыганки. Теперь кому-нибудь перепродадут, и вот они, денежки». С той поры Васятка иначе как «Моя хорошая» меня не называл. А там и другие за ним подхватили. Так и прилипло ко мне это прозвище.
Мы какое-то время молча посидели, потом старушка смущённо призналась:
– Тот матерьял и поныне вижу во сне, воздушный, лёгкий. Ходить в нём, должно быть, одно удовольствие.
– А давайте я вам в городе куплю готовое новое платье, – быстро сообразил я, – из того самого шифона.
Тётка Ганя тяжело поднялась с чурбака, её лицо приобрело прежний суровый вид.
– Не слушай ты меня, бабку бестолковую, мало ли что тебе наплету. Я уже из ума выжила в своём возрасте.
Она тщательно вытерла концами платка сморщенные губы, подняла полено и понесла в сарай, но на полпути из-за плетня её окликнула соседка, такая же древняя старуха:
– Слышь, Моя хорошая, племянник-то твой, гляди-ка, все дела переделал. Ловкий!
– В мою родню, – с чувством ответила тётка Ганя, и я услышал в её голосе хвастливые нотк
