Трахать хотелось умных. Такие часто удивляют замысловатыми склонностями или трогательной человечностью. Журналистка Катя требовала, чтобы во время акта большой палец моей правой руки одной фалангой был непрерывно погружен в её анус. Интимных игрушек Катя не признавала — ты ничего не понимаешь, в них нет жизни! Дизайнер и веган Ирина постоянно плакала во время секса. Говорила, что так она лучше воспринимает «инаковость бытия». После слез и соития Ирина кормила меня овощным супом. Рассказывала, какими здоровыми и белоснежными стали её зубы, когда между ними прекратило гнить застрявшее мясо. Я давился вареной броколли и тоже ощущал инаковость. Ещё была Елизавета Егоровна Шипенко, младший научный сотрудник какого-то института РАН. Перед тем как лечь с ней в постель, я (моя спина) подвергался досмотру. Блестящие розовые ногти Елизаветы Егоровны выдавливали чёрные точки.
— Смотри, — шептала за спиной учёная. — Как хвостик у кометы!
Каждый извлеченный угорь, прежде чем его вытрут приготовленной специально салфеткой, показывался мне с гордостью. Когда Елизавета Егоровна не могла больше отыскать ни одного хвостатика, она вздыхала драматично и вставала передо мной на колени.
— А этого хвостатика я вообще съем.
Должно быть, во время минета младший научный сотрудник думала о поясе Койпера и облаке Оорта.
Таких духовных практик у девушек попроще я никогда не встречал. Выпускницы техникумов и экономических факультетов исчезали и не присылали открыток. Я спал с ними, но ни одной так и не смог как следует наспаться. Они уходили из моих кроватей (или я из их), возвращались в свои бухгалтерии, ЗАГСы, отделы кадров, МФЦ, и там продолжали покрываться реальностью как коростой.
Найти умную удавалось редко. Через айсикьюшный поиск я вбивал параметры: возраст, город, пол, интересы, статус. В «интересах» прописывал «книги». Из получившегося списка цветочков выбирал наугад. В тот раз палец ткнул в двадцатилетнюю Марту, в честь весны и тёплого ветра.
В гости к возможно умной девушке я напросился сразу. Была пятница, военная служба засыпала на выходные. В общажном душе меня поймал танкист-барыга. Грамм пластилина (на самом деле меньше) стоил пятихатку. Я купил. Оделся в цивильное, вызвал такси к КПП, дождался и поехал к Марте.
Марта жила на Вторчике. От тридцать второго военного городка путь близкий. Водитель косил на меня азиатским глазом. Наконец не выдержал:
— У вас город машин. И старой названий само как машин. Севердловск. Как страшный машин.
Я согласился. Свердловск действительно звучал брутально. Да и в сочетании «бург» дребезжало что-то жестяное. В городских районах — Вторчермет, Уралмаш, Сортировка, Химмаш — отсутствовала гуманность.
— Ты военный на машин? Танк?
— Нет, — отвечал я. — Бэха. БМП-2.
— У меня в Курган-Тюбе были танк. Т-72. А у себе я купил «Нива». Четыре да четыре. Муку возить.
Таджик замолчал, вспоминая родину. Его страна хочет стать удобной для машин. Но пока не умеет этого сделать.
Он высадил меня у «Кировского», где я купил коньяк, апельсинов, маленькую колу и (вдруг) грецких орехов. Пешком дошёл до нужного дома — послевоенной двухэтажки. Зелёного цвета штукатурка кое-где обнажала кирпичную кладку — строительные язвы. Подъездная дверь скрипела вялой пружиной. Деревянная лестница, ступени протерты ногами до колеи. Хороший, душевный дом. Машинами и не пахнет. Я постучался, игнорируя чернявый звонок. Послышалось шарканье, лязгнул замок. На пороге возможно умный парень. Не Марта.
— Здравствуйте. Вы военный?
Военный-охуенный.
— Привет. Я военный, и я к Марте.
Парень натурально обрадовался.
— Проходите пожалуйста. Мы заждались. Марта в туалете. Мочится.
Я засунул руку в карман ветровки и нащупал кусок гашика. На месте.
***
Парень (Марта представила его как товарища Крестовского, одногрупника по философскому! факультету) был рыхлый. У самцов отсутствие арматуры понимаешь сразу. Плоть товарища Крестовского была обильной и пушистой, зубы крупными и сухими. Толстой головой философ вращал свободно, как сова. И пил в неё умело. Коньяк и апельсины Марта до времени убрала в холодильник, — ты ведь не против, у нас водка, только по рюмке успели — а грецкие орехи насыпала в вазу, точно такую, какую в детстве я разбомбил об отцовский несгораемый сейф.
Мы уселись за стол. Скатерть белая, без студенческих пятен, свежие огурцы и селёдка на тарелках, хлеб в соломенной корзинке, ягодный морс в высоких желтоватых стаканах. За окном ветер качал кормушку, бывшую пластиковой бутылкой. Птицы и почки отсутствовали. Мы стали пить.
Крестовский, молчавший три рюмки подряд, после четвёртой спросил прямо:
— Военный, а вы людей убивали?
Марта поднялась с табурета, чтобы открыть форточку.
— Не отвечайте, товарищ Ожогин, — Ожогин была моя фамилия в ICQ. — Товарищу Крестовскому нельзя о таком знать, у него от такого мозг воспаляется и возбуждаются теории.
Я слушался Марту, потому что её лицо было строгим и, так сказать, вертикальным. Все его линии, все складки и черты, и лоб с подбородком стремились к прямоте. К такому лицу ожидаешь высокое тело, но Марта оказалась короткой. Зато грудь смотрелась съедобно. Между пуговицами белой блузки напряглась ткань — получилось пространство, как бы в скобочках. И крупные соски были тёмными (я такие любил) и твёрдыми.
— А и не надо отвечать, — Крестовский, вращая головой, разлил ещё водки. — Скоро убивать будут машины. Они и сейчас, конечно. Но не по своей воле. А будут по своей. И жить будут вместо нас. Нашими жизнями.
— Товарищ Ожогин, у товарища Крестовского диплом по кинотрилогии «Матрица». Это почти профдеформация. Не сердитесь на него, пожалуйста.
— Марта, я не сержусь.
— Я вижу. Вы не сердитесь. Вы смотрите на мою грудь.
— Вы ошибаетесь, Марта. Я смотрю на вашу блузку.
— Да? Ах, да. Она села после стирки. Не сердитесь на меня, товарищ Ожогин.
Я выпил. Селёдка, огурец, хлеб. Марта выпила следом. Ягодный морс. Крестовский ударил своей рыхлой, унылой плотью по столу.
— Э-эх. А не спеть ли нам песню... О-о-о любви... А не выдумать ли... новый жанр...
— Подожди, Крестовский. У меня совершенно случайно есть гашиш. Давайте накуримся.
Марта утвердила план, так сказать, и достала из холодильника маленькую колы, сняла с полки ещё желтоватый стакан. Я вылил в него газировку, сколько влезло. Остальной запил новую водку. Вытащил сигареты, зажигалку и цилиндрик гашиша. Марта снова поднялась с табурета и сняла с полки на стол пепельницу (под неё приспособили фигурную формочку для выпечки), Крестовский продолжал вращать головой. Марта поднялась в третий раз, за разделочной доской. На доске я отщипнул ножиком шесть кусочков гашиша и зажигалкой раскатал ляпки. Они получились размером чуть меньше ногтя мизинца. Затем прикурил сигарету, несколько раз глубоко затянулся и проплавил ею в бутылке (поближе к дну) отверстие. Закрутил крышку. Подцепил тлеющим сигаретным кончиком первую ляпку. Вставил в отверстие. Секс. Стал ждать. Когда ляпка полностью прогорела, а дым превратился в густую людскую печаль, я вынул из бутылки окурок и предложил первый затяг Марте.
— Нет, — сказала девушка. — Пусть взрывает товарищ Крестовский. Иначе у него не останется его толстой головы.
В общем, мы накурились и товарищ Крестовский передумал петь. Он зацепил Марту разговором про нейролингвистику. Поминутно мои новые философы вспоминали Лотмана, Мамардашвили, Декарта и Хайдеггера. Крестовский склонялся к материальности мысли, Марта — к отсутствию материальной реальности. Я не вмешивался, потому что замкнулся на «Она села после стирки». В зале суда, с матовым полупразрачными пластиковыми стенами, на полу усыпанному семечками и зерном кукурузы стояла птица-секретарь, крылья за спиной в наручниках. Голос с высокого узкого потолка обвинял птицу в отмывании денег методом машинной стирки. Птица села в тюрьму после стирки. Её сокамерницей была сорока-воровка. Я заставил себя встать и подойти к холодильнику. Коньяк и апельсины.
Через час, наверное, Крестовский, стал засыпать. Мы с Мартой помогли товарищу добраться до его комнаты. Уложили на диван, укрыли одеялом.
— Товарищ Ожогин, приглашаю вас к себе. — Марта оставалась строгой, но чуть расслабила вертикальность и прямоту лица.
В её комнате мы сели на кровать (по-моему именно такие называли полуторными). Я молча ждал, когда девушка начнёт ритуал.
— Вы любите игры? — спросила Марта.
— И даже очень. Я военный.
— Предлагаю вам, товарищ Ожогин, сыграть. Вы выбираете книгу, — она кивнула на полку. — Каждый из нас загадывает слово. Открываем книгу наугад и начинаем читать. Если слово, загаданное вами, попадается в тексте первым, я сделаю вам глубокий отсос. Если, загаданное мной, вы, товарищ Ожогин, отлизываете мне до дрожи моих коленей. Согласны?
— Согласен. —вот она — духовная практика умной девушки.
Книгой стала Драйзеровская «Американская трагедия», Москва, «Художественная литература», 1978, тираж 500 000 экз., Цена 5 р. 50 к.
Моё слово — отсрочка. Слово Марты — невеста.
Страница 412. Стали читать.
«... костюм из синей саржи; все это, вместе с коричневыми туфлями и коричневой шляпой, сделает её нарядной, не хуже всякой другой невесты.
Эти приготовления означали новую отсрочку...»
Я проиграл.
***
Проснулся утром, когда азиатское солнце косило на меня единственный глаз. Осознал себя уткнувшимся носом в Мартовскую пизду. Проснулся от звука. От многократно повторявшегося треска. Натянул трусы и вышел в коридор. Товарищ Крестовский давил грецкие орехи дверью, зажимая их между косяком и торцом полотна. Орехи лопались, радостный рыхлый философ выбирал из скорлупы дробленые зерна. Ел и вращал головой.
— Ебались? — спросил товарищ Крестовский. — Это правильно. Недолго уж нам осталось. Скоро машины за нас будут жить.
Т-ррр-еск...
В коридор вышла Марта с моими вещами в руках. Одевался я у порога.
— Товарищ Ожогин, продиктуйте свой номер. Может быть я захочу с вами сыграть ещё раз.
— Восемь, девятьсот тридцать семь, — диктовал я. — Шестьсот шестьдесят восемь, девяносто пять, девяносто пять. До свидания, Марта. До свидания, милый Крестовский!
***
Я шёл мимо БТРЗ. Март кончался дождиком. Бронетанковый ремонтный завод. Бр.. Тн.. Рмнт.. Звд.. Город для машин. После Марты я поменял номер. Купил новую сим-карту. Услуги связи обошлись в пятихатку.
© Павел Недоступов
