– Метерлинк – эта, типа, как Лев Толстой? – наморщив лоб, спросил у Нехаевой Гагач.
– Да, – сказала она, – но Толстой грубее. В нем много взятого от разума же, из мутного источника. И мне кажется, что ему органически враждебно чувство внутренней свободы. Анархизм Толстого – легенда, анархизм приписывается к числу его достоинств щедростью поклонников.
Алексей потерял нить беседы. Озорная обезьянка мощно била в тарелки у него над ухом, заглушая даже зачатки мысли. Когда хотелось иметь женщину, приходилось вести и такие разговоры, напрягать заржавевшие мозги. О время разума, время интеллекта!
"А был ли интеллект, может, интеллекта-то и не было?"
"Качество не моей мануфактуры", – часто говаривал Гагач о Нехаевой. Но, поскольку другие девушки были недоступны по причине его тупости и нищеты, приходилось засунуть свои принципы глубоко в...
В этот вечер её физическая бедность особенно колола глаза Алексея. Тяжелое шерстяное платье неуловимого цвета состарило её, отягчило движения, они стали медленнее, казались вынужденными. Волосы, вымытые недавно, она небрежно собрала узлом, это некрасиво увеличило голову её. Гагач испытывал легонькие уколы жалости к этой девушке, спрятавшейся в темном углу нечистоплотных меблированных комнат, где она все-таки сумела устроить для себя уютное гнездо.
"Что ж, и не таких ебли-с,", – вдруг ясно осознал свою миссию Алексей, нащупывая хуй через карман давно нестираных брюк, проверяя готовность инструмента вздыбиться, наполниться кровью, как только настанет такая необходимость.
Низко опущенный абажур наполнял комнату оранжевым туманом. Темный потолок, испещренный трещинами, стены, покрытые кусками материи, рыжеватый ковер на полу – все это вызывало у Алексея странное ощущение: он как будто сидел в мешке. Было очень тепло и неестественно тихо.
Он не заметил, почему и когда Нехаева начала рассказывать о себе.
– Отец мой – профессор, физиолог, он женился, когда ему было уже за сорок лет, я – первый ребенок его. Мне кажется, что у меня было два отца: до семи лет – один, – у него доброе, бритое лицо с большими усами и веселые, светлые глаза. Он очень хорошо играл на виолончели.
Рассказывала Нехаева медленно, вполголоса, но – без печали, и это было странно. Облизывая губы, она делала среди фраз неуместные паузы, и еще более неуместна была улыбка, скользившая по ее губам. Гагач впервые заметил, что у нее красивый рот, и с озорством мальчишки подумал:
«Виолончель – хуйня. Что мне с её папА и виолончели? Вызывает интерес – хорошо ли она играет на флейте?».
В следующую секунду он сердито осудил себя за это любопытство, вынул руку из кармана, поднёс пальцы к носу, понюхал, и, нахмурясь, произнёс:
– Да… отцы наши…
– «Отцы ели кислый виноград, а на зубах детей – оскомина» – это сказано кем из пророков? Забыла.
– И я не помню, – сказал Алексей, хотя он не читал пророков. Если честно, Алексей вообще нихуя не читал из того, о чём говорила современная молодёжь. Голова начинала болеть сразу после двух абзацев. Мигрени хорошо снимались онанизмом. Алексей больше молчал, когда молодые люди обсуждали классиков прозы и поэзии, поэтому кому сходил за умного, кому за скромника. Молчащий человек редко вызывает неприятие. Особенно если он со всем согласен и не спорит.
Нехаева медленно, нерешительным жестом подняв руки, стала поправлять небрежную прическу, но волосы вдруг рассыпались по плечам, и Гагача удивило, как много их и как они пышны. Девушка улыбнулась:
– Извините.
– Говно... пустяки, – приободрил он молодуху, чувствуя, как набух и перебрался в правую штанину срамной уд.
Нехаева обнаруживала и в словах и во всем, что делалось ею, нервную торопливость и раздражение, сгибала шею, как птица, когда она прячет голову под крыло.
"Летучая мышь! – думал Гагач. – Я собираюсь трахнуть летучую мышь. Ёбаные гормоны. Какой стыд, какой стыд... А прознает кто?"
– Я не выношу праздничных улиц и людей, которые в седьмой день недели надевают на себя чистенькие костюмы, маски счастливцев, – неожиданно спизднула девушка, уводя тему беседы в иное русло – не в то, куда хотел вести свой челн беседы Гагач.
– Я понимаю... – мямлил он, будучи не в силах выдумать ничего больше. – О, как я вас понимаю.
Алексей играл ножом для разрезывания книг, капризно изогнутой пластинкой бронзы с позолоченной головою бородатого сатира на месте ручки. Нож выскользнул из рук его и упал к ногам девушки; наклонясь, чтоб поднять его, Гагач неловко покачнулся вместе со стулом, гулко пёрнул, и, пытаясь удержаться, схватил руку Нехаевой, девушка вырвала руку, лишенный опоры Алексей припал на колено и ощутил горячие ладони на своих щеках, сухой и быстрый поцелуй в губы и торопливый шепот:
– Да, да… О боже мой…
С протяжным треском разошёлся брючный шов на ягодицах, предваряя прелюдию.
Нависая над Нехаевой, чьё тощее, голое тело на шёлковом коричневом одеяле ещё больше проявляло схожесть с летучей мышью, Алексей вдруг засвистел известный мотивчик из "Валькирий" Вагнера и мощно подался бёдрами вперёд, меж широко разведённых ног девушки.
Потом, испытывая удивления больше, чем удовольствия, он слушал, как Нехаева, лежа рядом с ним, приглушенно рыдала, говоря жарким шепотом:
– Любить, любить… Жизнь так страшна. Это – ужас, если не любить.
– А как вас звать, Нехаева? – вдруг вспомнил о приличиях Алексей.
© alexeygagach
