Прошло полтора года с тех пор, как я остался жить в этой квартире один. Однажды Ленка ушла, подхватив вечно собранную дежурную сумку, чмокнув меня в щёку в дверях и бросив обычное «пока», и не вернулась. Все успели выйти из самолета, который горел на взлётной полосе в канун Рождества, а она нет. Все вернулись домой в канун Рождества, а она нет. Ленка работала стюардессой.
На дисплее зазвонившего в то январское утро телефона высветилось её имя, но голос был чужой.
– Здравствуйте, это говорит дежурный врач Васильева, институт Склифосовского. Я звоню вам с телефона Елены Зайцевой. Ваш номер был в её контактах... Мне очень жаль, мы сделали всё возможное…
На похороны с поминками я не поехал. С её роднёй я почти не знаком, а ей самой было все равно. Даже, уверен, она была бы против. Ленка терпеть не могла, когда я видел её утром в постели непричёсанной после сна. Что уж говорить про гроб. Я решил, что так нечестно. У неё ведь не было возможности ускользнуть, как обычно, в ванную и вернуться оттуда во всей красе. Через неделю после похорон за вещами заехал её двоюродный, кажется, брат. Вещей было немного, они поместились в одну картонную коробку из-под ёлочных игрушек, как раз пустовавшую в это время.
Самым трудным оказалось выбросить, будете смеяться, Ленкину зубную щётку, забытую во время упаковки. Я не мазохист, который лелеет своё горе, глядя со слезами на единственную вещь, принадлежавшую любимой. И не фетишист, тем более. Однако дурацкая розовенькая щётка, стоявшая рядом с моей в пластиковом стаканчике на полке в ванной, не желала выбрасываться. А когда я всё-таки её выбросил, отчётливо понял, что делать мне в этой квартире больше нечего.
Дело, конечно, не в щётке. Дело в снах.
Я сижу в кресле, а по проходу идёт Ленка, ослепительно красивая в своей форме Аэрофлота, и улыбается. Так, собственно, мы с ней и познакомились пять лет назад. Но во сне я стесняюсь спросить: «Ты же умерла? Нет?» Вместо этого говорю: «Ты где пропадала, Лена?»
– А, – она небрежно машет рукой, – долгая история. У меня телефон поменялся. Запиши.
И диктует. Я торопливо записываю на салфетке, но цифры путаются, салфетка всё время рвётся. Я переспрашиваю, она повторяет. Но цифры уже почему-то другие, и они опять путаются.
– Девушка, ну сколько вас ждать?! – тётка в конце салона возмущённо давит на кнопку вызова, – Тут пожар, а вы болтаете.
– Я сейчас, только пожар потушу, – весело говорит Ленка и уходит.
Я просыпался, судорожно пытаясь вспомнить хоть часть номера, пока не понимал, что в этом нет никакого смысла.
Или я стою на незнакомой кухне, жарю стейки и пою. Я всегда пел, когда готовил. Только Ленка могла спокойно и даже весело переносить эти жуткие звуки. Она говорила, что надо иметь особый талант, чтобы петь так плохо. А любой талант нужно ценить.
Зато стейки у меня получались лучше, чем у Ленки. В этом не было особенной моей заслуги – Ленка вообще не умела готовить.
Хлопала входная дверь, слышался грохот – это дежурная сумка летела в угол прихожей, – и на пороге кухни появлялась она. С сияющими глазами, румяная и свежая от мороза. Скоро Рождество. От неё пахло снегом и аэропортовским дьюти-фри. Опять перепробовала на себе половину духов в иностранном порту.
– Ага, – любимая делала зверское лицо, – Мясо! А я вино привезла. Французское. А могла бы духи. Тоже французские. Цени мою доброту.
Сны почти всегда были счастливые. Лёгкие и счастливые, как сама Ленка. Именно в этом и заключался их кошмар, потому что, чем легче были сны ночью, тем тяжелее становилась реальность днём. Решено, прочь из квартиры. Я честно дочитал этот рассказ и закрываю книгу.
– Постойте, – клерк звонко шлепнул себя по лбу ладонью, – Подождите! Есть один вариант. Как это я о нём позабыл? Сейчас.
Я снова сел на стул, с которого только что поднялся в намерении распрощаться с очередной риэлторской конторой, куда зашёл в поисках подходящей квартиры. Вывеска на её входе гласила: «Ангел». К букве «А» для пущей наглядности были пририсованы два белых крылышка, растущие из перекладины. Ниже мелким шрифтом добавлено: «Только персональные услуги».
Было интересно наблюдать за тем, как старенький седой риэлтор, изображая азарт с воодушевлением актёра провинциального театра, зарылся в компьютерную базу данных. Впрочем, талант у него всё-таки имелся, потому что выглядел он действительно взволнованным. Даже вполне натуральным жестом ослабил узел галстука и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Отличная деталь. На что только не идут люди, чтобы впарить клиенту залежавшийся товар. Какой артист умирает в этой скучной конторе по аренде жилплощади.
– А нет, не здесь, – владетель картотек и списков метнулся от компьютера к стеллажу с папками, порылся в бумагах и с видом победителя продемонстрировал мне пыльный конверт.
– Вот! Это то, что вам нужно. Спойте что-нибудь.
– Что, простите?
– Да неважно что, – по-своему понял мой недоуменный вопрос дедуля. – Хоть песню, хоть арию.
– Зачем?
– По условиям контракта. Ну, будете петь?
«Чёрт возьми, что здесь происходит? Дедушка сошёл с ума от всех этих квадратных метров? Повернуться и уйти? Но так я не узнаю, в чём тут было дело. А, ладно!»
– «Криденс» подойдет?
– Да хоть «Лед Зеппелин», – старичок проявил неожиданную эрудицию.
– Ай пут э спел он ю, – начал я проникновенно, – Бикоз ю маайн…
– Всё, всё! Идеально! – поморщившись, замахал руками риэлтор. – Интуицию не пропьёшь. Вот, взгляните. Полтора года лежит. Квартира абсолютно чудесная, цена символическая. То, что вы ищете.
– И полтора года лежит? – усомнился я.
– Вот именно! – его нисколько не смутил мой каверзный вопрос. – Только вас и дожидается. Да вы сами почитайте. Вон пункт про условия аренды. Внизу.
Я достал из конверта лист гербовой бумаги. На стол следом выпал ключ с брелоком в виде мультяшного толстенького самолётика. Самолётик улыбался и подмигивал.
Последний пункт стандартного договора гласил: «Квартира может быть сдана только и исключительно арендатору, обладающему полным (подчеркнуто) отсутствием музыкального слуха и голоса». Далее шли приметы внешности, практически точно совпадающие с моим ростом, цветом волос, глаз и возрастом.
– Бред какой-то. А кто хозяин квартиры? – я не питал иллюзий насчёт своих музыкальных способностей, но всё равно стало немного обидно.
– Этого не могу знать, я тут только год работаю. В командировке, если можно так сказать. А контракт заключался, э… – старичок зачем-то посмотрел на потолок, – в нашем главном офисе. Но не сомневайтесь, всё законно, все печати имеются. Так что, будем смотреть? Это здесь, в центре. Недалеко.
– А пошли! – я сильно сомневался, что соглашусь снимать квартиру у какого-то сумасшедшего меломана, но история развивалась интересная, и я хотел досмотреть это кино до конца.
Старый, дореволюционной постройки, дом действительно оказался в двух шагах. Его единственный подъезд охраняли кариатиды. Они же поддерживали полукруглый балкон с зеленевшей на нём молодой берёзкой. В крошечном лязгающем лифте риэлтор сверился со списком квартир.
– Всё верно, сказал он, – седьмой этаж, – и уверенно нажал на кнопку последнего, шестого. От конечной остановки лифта нам пришлось топать вверх по лестнице. Наконец бодрый старичок остановился перед единственной на площадке дверью и торжественно вручил мне ключ с самолётиком.
– Вуаля! – жестом фокусника, доставшего из шляпы кролика, он гордо указал на дверь.
Это была мансарда. Не знаю, откуда во мне появилась страсть к наклонным потолкам и окнам-люкам, но я мечтал о мансарде с детства. Наверное, сначала они напоминали мне трюмы парусных кораблей, на которых я когда-то плавал в поисках сокровищ вместе с юным Джимом Хокинсом, а позже в знак протеста против привычной квадратной одинаковости советских хрущёвок.
– Вот здесь подпишите. И здесь. – ушлый риэлтор правильно истолковал появившееся на моём лице выражение восторга, которое я не позаботился скрыть. – Вот ключ. Это ваш экземпляр договора. Не буду вам мешать обживаться на новом месте. И больше не теряйте любимых.
– Что? – я уставился на деда. Вероятно, ослышался.
– Я говорю, не теряйте ключ. Запасного нет. Собственно, это и был ваш запасной. Всего доброго, желаю счастья.
Я совершенно невежливо проигнорировал момент его ухода, крутя головой и нарезая круги по комнатам. И вдруг встал как вкопанный, зайдя на кухню. Мне почудилось, что я вижу кухню из моих снов. Этих снов за полтора года было столько, что я, казалось, знал и помнил каждый уголок. Пришлось потрясти головой, как делают собаки, попав под дождь, чтобы наваждение отступило. Обычное дежавю – явление наукой необъяснённое, но вполне заурядное.
Обследованный мной холодильник был ожидаемо пуст. Спустившись в супермаркет напротив дома, я запасся пиццей на ужин и растворимым кофе на завтрак. Ехать по душной и раскалённой июльской Москве в свою старую квартиру за вещами я не хотел. Во всяком случае, не сегодня.
Ленка мне не снилась. Во сне я пел. Очень хорошо пел. Громко, попадая во все ноты. Прекрасные божественные звуки рождались на свет без всяких усилий с моей стороны и не требовали никакого напряжения организма. Сон был такой яркий и приятный, что проснувшись я попробовал повторить вслух всё ещё звучащую у меня в ушах арию Иисуса из оперы Уэббера. Робкая надежда на чудо не прожила и минуты, – получилось по-прежнему плохо. Гиллан посчитал бы, что я его передразниваю и специально издеваюсь.
Плохо – так деликатно отзывались о моем пении только близкие люди. Даже подруга, с которой я встречался целых три недели этого лета, моментально назвала меня садистом, как только я попытался напомнить ей какую-то мелодию. Подруга, очевидно, не была достаточно близким человеком. А вот Ленка… Так, стоп. Никакой Ленки здесь уже нет. И никогда не было. Ты зачем, спрашивается, переехал? Если твоим подружкам не нравится, как ты поёшь, – не пой. И Ленка тут ни при чём.
Слегка огорчившись отсутствием в жизни чудес, я полежал ещё немного, глядя на жаркое синее небо через люк-окно над кроватью, а когда Понтий Пилат в моей голове дошёл до слов «Я умываю руки», встал и отправился в душ.
Утром ванная комната выглядела совершенно иначе, чем вчера, когда я изучал квартиру в уже наступивших сумерках. Главной её роскошью и достопримечательностью оказалось узкое высокое окно, собранное из множества разноцветных стёклышек. Стоя под горячим душем, я не мог оторвать от этого сказочного окошка глаз. Дневной свет, проникая через вишнёвые, темно-зелёные, янтарные осколки, превращал обычную ванную комнату в сказочный концертный зал. Это была симфония, где дирижёром выступало солнце. Грустные высокие ноты королевского синего сменялись, переплетаясь в воздухе и отражаясь в зеркалах, с тревожными басами кроваво-красного, уступали место нежно-голубым и зелёным, вновь взмывали ввысь синими искрами и медленно опадали на кафельный пол каплями фиолетового адажио. Я словно стоял не только под струями воды, смывающими грязь с тела, но и под потоками света, который смывал грязь и боль с души.
Только выключив воду я услышал, что в квартире звонит брошенный где-то мобильник. Он надрывался без передышки всё время, пока я вытирался и натягивал на ещё влажное тело одежду. Он не переставал звонить, пока я шлёпал босыми ногами в направлении звука. Наконец упрямо вибрирующее и звенящее чудо техники обнаружилось в кровати.
– Здравствуйте, это говорит дежурный врач Васильева, институт Склифосовского. Я звоню вам по просьбе Елены Зайцевой. Ей самой ещё нельзя разговаривать – сильный ожог дыхательных путей. Однако опасности для жизни уже нет. Вы можете её навестить.
Я лежал на разобранной постели, глядя, как снежные хлопья медленно опускаются с низкого январского неба на еще разогретое июльским солнцем стекло люка-окна над моей головой и, превращаясь в слезинки, скатываются вниз...
Михаил Ламм
