-Сам ты «обосрался», — обиженно нахохлился Виталик, — решили ж: идти, значит пойдём. Я своего решения не меняю никогда.
Костян насмешливо скривил физиономию и недоверчиво цыкнул через щель в передних зубах. Этой его особенности Виталик всегда завидовал – у самого-то у него зубы всегда были на редкость белые, крепкие и здоровые. Да и во всём остальном Костян заметно отличался от своего приятеля: широкостный, крепкий, с вихрастыми рыжими волосами и непременным фингалом где-нибудь на физиономии. В свои двенадцать с небольшим Костян уже сейчас выглядел постарше и поматёрее большинства своих четырнадцатилетних товарищей. Другое дело – Виталик: всегда какой-то непонятно чистенький, тощенький, хоть уже и сейчас очень жилистый, аккуратно причёсанный, в очёчках, вечно витающий где-то в облаках. Короче, два мира – два детства. По всем законам, Костян должен был бы третировать Виталика, не давать тому проходу, и всячески доставать. Тем более удивительной была их дружба.
Познакомились они лет пять назад, когда маленького Виталика родители сослали в первый раз в деревню к бабке на лето. Раньше всё как-то обходилось, но в тот год не повезло.
Родители решили устроить себе второй «медовый месяц», навострились куда-то сначала в Анталию, а потом, по старой студенческой ещё привычке, то ли сплавляться вниз по одной из многочисленных сибирских рек, то ли просто выбраться с друзьями молодости в очередной турпоход с завываниями под гитару и ночными бдениями у костра. Романтики, блин. А Виталика спихнули к бабке по отцовской линии в недалёкую Ольховку, пусть, дескать, молодое поколение ума-разума и крестьянской мудрости набирается, тем более что бабка – сельская учительница на пенсии – от тоски в своей деревне тоже с ума сходила и против приезда внука никак не возражала. Мнение Виталика, естественно, в расчёт никто не принимал.
Уже на второй день Виталик повстречал на деревенской улице Костяна. Тот по всем законам жанра надавал приезжему очкастому городчанину подзатыльников, но, неожиданно получив сдачи, проникся к тому глубоким уважением. С тех пор и началась их дружба.
По сути своей Костян был парнем незлым, хоть и выглядел отпетым хулиганом. Кто знает, может, в городе он таким бы и стал, но в деревне, особенно при таком батяне, как у него, особо не поозоруешь. Папаша Костяна был местным участковым, причём больше походил не на патриархального Анискина, а на рейнджера Одинокого Волка МакКвея в исполнении Чака Норисса. Да и то сказать, через пару-тройку десятков километров зона расположения лагерей зековских начинается, тут, хочешь, не хочешь, а окрутеешь. Само собой, что и сына он держал в строгости, настойчиво прививая ему неприятие популярной воровской романтики и резко пресекая всякие хулиганские поползновения.
С воровской романтикой Костян не дружил, но вот от поползновений всяких нехороших избавиться так и не смог. Как и любого нормального пацана разжигала его изнутри жажда адреналина, желание сделать что-то не то, что б уж явно запрещённое, но по сути своей, нехорошее. Однако и дури в нём было поменьше, чем в городских сверстниках: с малолетства помогающий матери по хозяйству, Костян приучился к такой ответственности, о которой большинство городских ребят и представления не имели. Той же корове ведь не объяснишь, почему её не подоили, а мамка то тоже не двужильная…
Виталик в этом отношении сильно отличался от Костяна. Они вообще были очень непохожи и не только внешне. Родители Виталика – «рабочие интеллигенты» — до сих пор надеялись воспитать из сына «молодое дарование», чему отпрыск, как мог, противился. Совсем недавно пришли к благополучному финалу попытки мамочки сделать из сына нового музыкального гения, типа Паганини. Сама, от природы не обладающая музыкальным слухом ни в малейшей степени, она вдруг воспылала уверенностью, что её сын обладает слухом близким к абсолютному, и почти два года пыталась привить тому любовь к классике. Уже только после того, как её персонально вызвали в музыкальную школу и объяснили, что у Виталика нет даже зачатков музыкального таланта, она смирилась к неописуемой радости отпрыска. Противный, чем-то неуловимо похожий на клизму музыкальный инструмент с жёсткими струнами, постоянно режущими неокрепшие ещё пальцы и дурацкий смычок, похожий на ножовку, нагоняли на Виталика такую депрессию, что Кафке и не снилась.
Ещё был период увлечения спортом. Это уже батя, наполучавший в молодости по очкам за свою интеллектуальную внешность, постарался. Может, он надеялся, что сынок, заматерев, отомстит всем папкиным обидчикам – кто знает? В любом случае он не нашёл ничего умнее, чем отдать сына, не блещущего, кстати, здоровьем, в боксёрскую секцию. Так что молочных зубов Виталик лишился гораздо раньше большинства своих ровесников. А так же понял, что драться «по правилам» — это только для дураков и сильно здоровых. А так как трусом Виталик не был никогда, то он взял в привычку подкарауливать тех «спортсменов», что вышибали из него дух на тренировках, после занятий и учить их уму-разуму при помощи житейского опыта и чего-нибудь, что подвернулось под руку. Иногда и он бывал бит, иногда – жестоко, но в большинстве случаев подобные диспуты решались в его пользу. Кончилось тем, что тренер поинтересовался, почему это никто не хочет вставать в спарринг с Виталиком, и один будущий чемпион доходчиво нашептал ему на ухо, прояснив ситуацию. То есть, с мечтой о чемпионском будущем Виталик с облегчением распрощался, с жутью ожидая нового всплеска родительской фантазии в области педагогики.
А вот в деревне Виталику нравилось, хотя, какая там Ольховка деревня – одно название: полчаса на машине, и уже райцентр. Да и миновала её судьба большинства вымерших при Боре-Пьяном деревень, может из-за близости к цивилизации, а может ещё почему. Кто-то как-то заметил, что места вокруг Ольховки уж больно красивые, и началось в районе повальное строительство дач. От простеньких, в один кирпич сложенных, домиков, до настоящих дворцов. «Дворцов», конечно, по местным меркам. Народец ольховский с дачников в основном и кормился, хотя, конечно, были и фермеры и ещё бывшие колхозники разные. Колян Пегий, к примеру, неплохо на дачниках приподнялся, продавая им скупленное по другим деревням свежее мясо, а шкуры коровьи сплавляя на кожевенный завод в соседнем районе. Да и не он один. Так что вымирать Ольховка и не думала. Ну и ещё, конечно, дед Митрофаныч тут жил до недавнего времени….
Откуда Митрофаныч взялся – никто не знал. То есть все знали, что не из местных он, пришлый. Ходили слухи, что поселился он в Ольховке после бериевской амнистии 53-го, но находились старожилы, которые с пеной у рта утверждали, что жил он тут и до Отечественной и чуть ли не при царизме. Ну, это врали, конечно, мало кто столько живёт. Однако факт фактом остаётся – жил дедушка Митрофаныч в Ольховке давным-давно, даже бабка Виталика его ещё с детства помнила, а он уже и тогда старым был. Оно, конечно, детям все старше тридцати старыми кажутся, но бабка помнила Митрофаныча всю жизнь таким же – седым, слегка сгорбленным, но крепким.
А старичком Митрофаныч был ой как непростым. Бывало и на ЦКовских «Чайках» к нему в деревню люди заезжали, на «Волгах», тогда ещё новых, необычных, похожих на буржуйские «форды», которые в кино показывали про шпионов, правда, в последнее время на «Мерседесы» и «БМВухи» перешли. Кто-то клялся, что как-то вертолёт в деревню прилетел, сел на выкосе с полукилометре от околицы, а из него люди (очень уж подозрительные) в домишко к Митрофанычу – шасть. А потом обратно — в вертолёт и только: чух-чух-чух винты заработали. Короче, разное говорили.
По общему мнению, был дедушка Митрофаныч колдуном. Нет, не тем, конечно, что килу на людей напускает или чёрные свечки на перекрёстках жжёт, чертей вызывая. Вообще, вреда от него почти никто никогда не видал. Хотя, что такое «вред»?...
Был случай, парни из соседней Денисовки глаза налили и отправились Ольховским морду бить. Но сильно пьяные были – не дошли. У околицы Глашку-дурочку встретили, подол ей на голову закинули и собрались хоть таким образом мужественность свою проявить. Глашка, она, может, и мало чего понимала, чего с ней сделать собираются – дурочка ведь – да тут Митрофаныч мимо проходил. Просто поглядел он на парней с укоризной и сказал: «А ведь не получится у вас ничего ребята. Никогда». И дальше пошёл. И точно – не получилось. Ни тогда, ни потом – к Митрофанычу потом родители этих парней ездили, уговорить пытались, да без толку: дед он такой – с кем хочет: говорит, а, если нет,: вот тебе Бог, а вот и порог. Вот вред это или не вред?
А в другой раз, когда у гулящей местной Светки, которая четверых детей нарожала неизвестно от кого сразу два рака нашли? Её даже из больницы выписали тогда, когда поняли, что помочь ничем не могут, пусть, типа, дома помирает. Тогда Митрофаныч целую ночь у неё в избе просидел, говорил с ней о чём-то, когда та в сознание приходила, кричал громко, даже матерно ругался. Под утро только ушёл. А Светка неожиданно на поправку пошла. Правда, с тех пор по мужикам больше никак, как будто ей одно место зашили. У того же Коляна Пегого бухгалтером работать стала, да таким злющим, что ни одна копейка мимо неё проскочить не могла. Вот так-то.
Только случилось так, что помер Митрофаныч. Плохо помер, тяжело. Схватился как-то на улице за сердце и уковылял к себе в хибару. Домик, кстати, у Митрофаныча был так себе: бревенчатый, старый, может и крепкий, но весь какой-то покосившийся. На другой день к нему шишка какая то из области приехала, так шестёрки начальниковские мигом из дома выскочили, по мобилам названивать начали, потом скорая приехала. Врач только руками развёл – старость, ничего не поделаешь. Но по любому старичок не жилец – уже и пена ртом пошла, и судороги и пульс не прощупывается. Считанные часы осталось жить дедульке, и госпитализация не поможет. Так что, извините, пойду-ка я помогать тем, кому ещё смысл имеет.
Доктор уехал. А за ним и шишка областная.
Митрофаныч ещё два дня умирал, маялся. Борода от слюны слиплась, дряблые мышцы под кожей, как канаты, натянулись, выгнуло его всего, даже бабки, которые по зову душевному с умирающими сидят, а потом того в последний путь собирают, перепугались и батюшку из соседнего села (той же Денисовки, кстати) вызвали, хоть Митрофаныч, ненадолго придя в сознание, им это настрого и запретил.
Приехал батюшка. Отец Иннокентий человек очень интересный был. Правду говорят, что из больших грешников самые правильные праведники получаются. Когда-то давно звали отца Иннокентия Михаилом Задворским и прочили ему большое спортивное будущее. В браке с железякой, «штангой» в народе прозываемой. Все первенства брал и даже чемпионаты некоторые. Но – надорвался однажды. Хотя со стороны это и незаметно было, но понял Миша, что штангу ему больше не тягать. Благо, время интересное было – 92-й год, то есть люди с Мишиной статью и внешностью были востребованы, как никогда. И стал потенциальный олимпийский чемпион Михаил Задворский бандюком с погонялом Миня Утюг. Дел натворил он тогда – на три Уголовных Кодекса хватит. А потом случилось кое-что. Это когда Миню и двоих братанов его мочили в упор из четырёх АКСов, порвали на клочки рабочий «пассат», друзей – тоже в куски, а на Мине ни царапины не осталось. Перевернулось что-то тогда в Мишиной душе, обратился он к Господу. Так, понемногу и батюшкой стал.
А ведь такой поп, как отец Иннокентий дорогого стоит. Разные к нему люди приезжали, из тех же дачников Ольховских, у которых домишки не одну сотню тысяч буржуинских денег стоят, и те без совета и дружеского участия не уезжали никогда. Потому как отец Иннокентий, хоть и поп, конечно, душу бандитскую понимал, как свою, и с советами не ошибался. Епитимьи, правда, накладывал суровые: одному бизнесмену посоветовал дорогу к храму, а заодно и ко всей Денисовке отремонтировать, другому – школу местную в порядок привести, компьютеры разные и прочие наглядные пособия прикупить, третьему – в больницу областную оборудование поставить. И не спорили с ним никогда, потому как обладал отец Иннокентий статью уж очень внушительной и, оставшимся от старой профессии, исключительным даром убеждения.
Только вот с Митрофанычем промашка у Иннокентия вышла. Почти час он в избе у умирающего просидел, потом вышел – красный весь, как кумачовая ленточка на лацкане Ильича, ненароком забредшего на субботник – плевался долго, а потом отбыл в родную Денисовку.
А старик всё никак помереть не мог. Метался по кровати, потом исходил, кричал несвязно, но никак не отходил. Только пальцем, кривым, узловатым, с отросшим уже как у покойника ногтем, в потолок тыкал. Тут из дальнего какого-то скита родственница его приехала неожиданно. Сестра, наверное. Это только кажется, что в России, в самом центре её, глухих, мало кому известных, мест не осталось, хватает их. Те же скиты, или деревни старообрядческие – полно всякого.
Вот и сестра, или кем там она Митрофанычу приходилась, только в деревню заглянула, на страждущего зыркнула, так сразу за помощниками послала. Но, на селе-то люди все занятые, — особенно летом, это вам не зима, когда делать особо-то нечего, — так что достались ей в помощники несколько местных забулдыг, которые только тем и жили, что друг другу самогон продавали, а потом вместе и пили. А старуха эта, — страшная такая, сухая, как палка, вся в чёрном, только глаза горят – приказала местным молодчикам потолок над дедовой кроватью разобрать, ни больше, ни меньше. Так дурацкое дело нехитрое, опять-таки, ломать — не строить, быстренько старые брёвна топориками поддели и в сторону отвалили.
Почти в ту же минуту преставился Митрофаныч. Только дёрнулся пару раз, дугой выгнулся, пену изо рта пустил – и обмяк. И сразу стал похож на того, кем и был – очень старого дедушку с морщинистым лицом, длинной седой бородой, какого-то маленького, несерьёзного.
Сестра-старуха на местных бабок прикрикнула, распоряжения раздала и отбыла обратно к себе в скит или куда там ещё: никто её не спрашивал. Вроде была – и нету. А есть мёртвый старичок, которого похоронить нужно, по любому, но…
Отец Иннокентий Митрофаныча отпевать отказался наотрез. По большому счёту, невелика беда: при Советской Власти почти никого не отпевали, но Иннокентий вообще в бутылку полез. Запретил Митрофаныча на кладбище местном хоронить. Но тут уж при всём батюшкином авторитете и уважении к его заслугам, попа послали куда подальше. Просто прикинул местный глава администрации, какие люди в своё время к Митрофанычу наезжали, а ну, как на могилку наведаться соберутся? И что увидят – холмик в поле?
Так что решено было хоронить Митрофаныча на местном кладбище, за общественный счёт. А пока, чисто обмытый и наряженный в парадную белую рубашку, труп Митрофаныча дожидался своего последнего путешествия в простеньком, обитом зелёным сукном гробике, неудобно примостившемся на старом столе в родной избе.
Может, и были у Митрофаныча высокие покровители, только никак они себя пока не проявили. Вообще, изба покойника пустовала – никто не приходил попрощаться, не сидел у изголовья, словно приготовили к похоронам и забыли. Даже бабки, что старика в последний путь собирали, разбежались куда-то. Странную картину представляла комната, где лежал труп Митрофаныча: ни икон, которых в доме отродясь не водилось, ни лампадки, даже свечка в связанных жёлто-синих пальцах покойника гореть отказывалась. Может, это и напугало бабок-плакальщиц больше всего, но и тех в избе не наблюдалось – дело вообще невероятное.
Ни о вскрытии, ни о гриме каком-то речь вообще не шла. Нижнюю челюсть Митрофаныча по старинке прихватили марлевым бинтом, что б не скалился, а на глаза положили древние, царские ещё пятаки – кому ж приятно, когда покойник тебе из гроба подмигивает? Эти то пятаки и навели бедового Костяна, из хулиганского любопытства подглядевшего в подслеповатое окошко за покойником, на мысль.
-Ты колдуна нашего видал, да? – поинтересовался он у Виталика, когда пацаны по обыкновению своему сидели в кустах на огороде виталиковской бабки.
-Это помер который? А то, видал, конечно, — откликнулся Виталик.
-Да я не про живого, — отмахнулся Костян, — я про трупешник евонный.
Покойников Виталик, как и любой двенадцатилетний пацан, не жаловал и постыдного в этом ничего не видел: вокруг живых хватает, что б на них любоваться. О чём и сообщил товарищу.
-То-то и оно, — согласился Костян, — но вот я подзыркал. И знаешь чего? Здоровенные такие медяки на глазах у деде лежат. Цены в них, если по деньгам, и нет вовсе, но не в бабках дело. Мне старуха одна говорила, как-то, юродивая одна возле церкви… Ну, если честно не мне говорила, а другой такой же дурочке, я просто мимо проходил. Так вот, сказала она, что в пятаках с глаз колдуна-покойника сила великая, кто такой пятак заныкал и при себе носит по жизни фартовым будет, и ни нож его, ни пуля не возьмут. Понял о чём я?
Виталик понял, но идея ему сильно не понравилась. Поэтому он только пожал плечами.
-Тупой ты, — в сердцах сплюнул Костян, а ещё городской. Зря говорят, что у вас там одни мошенники и бизнесмены живут. Пока только лохов вижу. Тебя, к примеру.
Виталик спорить не стал, а просто попросил пояснить ситуацию. И Костян пояснил.
План у сына участкового был простой и нахальный. Сегодня ночью пробраться в избу покойного колдуна и подменить старинные царёвы пятаки с его глаз на не менее ценные, но в деревне практически бесполезные советские рубли. Завалялась их парочка у Костяна – один с Родиной-Матерью, а другой с лысым Ильичом. В избе всё равно никого не будет, кроме трупака, а наутро, как хоронить того соберутся, всем не до того будет, что б монетки на его глазах разглядывать. А даже, если и заметят что, никто крик поднимать не станет. Колдун, он колдун и есть, может он сам их и превратил. А Виталик с Костяном обзаведутся такими амулетами, которые никому из их друзей и не снились.
Идея Виталику резко не понравилась, но Костян уже презрительно скривил нижнюю губу, собираясь обозвать приятеля слабаком и трусом. Уже потом Виталик сообразил, что дружку его было самому боязно одному лезть в дом, где на столе ожидал завтрашних похорон мёртвый колдун, но тогда он только кивнул, выражая согласие.
Встретиться договорились около одиннадцати у Виталкиного дома, когда местные уже уснут, а те из дачников, кто ещё на ногах будут, уже наберутся до полной кондиции, так как природа местная к этому очень располагает и тоже от спящих будут не сильно отличаться в плане внимания и любопытства.
****
Из дому Виталик выбрался только в начале двенадцатого. Бабка, вопреки своему обыкновению, долго ворочалась, скрипя кроватью, а когда, наконец, угомонилась, Виталик ласточкой выпорхнул в окно. Насмотревшись боевиков про ниндзей, он натянул чёрную водолазку, в которой по летнему времени жутко потел, и чёрные же джинсы. Только вот кроссовки оставались такими же белыми, придавая шустро передвигающейся Виталькиной тени сходство с незаконченным человеком-невидимкой. Костян уже ждал за сараем.
-Ну что, — дрожащим голосом поинтересовался он, — очко то играет, поди?
-Играло б – не пришёл, — отрезал дрожащим голосом Виталик, — пошли уже, пока тихо.
До избушки Митрофаныча добрались без приключений. Нет, где-то потявкивали собаки, копошилась в кустах местная, самогоном вскормленная молодёжь, но на двух пацанов в тёмной одежде, осторожно кравшихся по улице, как шпионы из старинных фильмов про пограничников, внимания никто не обратил, тут Костян прав оказался.
Так же незаметно пробрались в палисадник избы Митрофаныча и тут остановились. Дверь в дом была не заперта, но, приоткрытая чёрная щель, ведущая в сени, неожиданно нагнала на пацанов такого страху, какого не нагоняла сама идея обокрасть покойника. Выставленную у крыльца зелёную крышку от гроба, украшенною пожелтевшими пальмовыми ветками и, в темноте казавшуюся почти чёрной, никто так же не удосужился убрать в дом на ночь, что душевного спокойствия тоже не добавляло.
-Что, перессал, городской? – отважно полюбопытствовал Костян, отчётливо постукивая зубами.
Да, Виталик реально «перессал». В отличие от товарища, он прочитал чуть больше книг, чем «Букварь», «Уголовный кодекс» и «Алёша – отважное сердце» (красочная малостраничная книжка советских времён о юном партизане), потому, а ещё и благодаря богатому воображению, представив себе разные таящаяся за дверью ужасы. Совсем недавно он осилил Кинговское «Сияние» и, вылазящая из ванной мёртвая старуха долго не давала ему спокойно спать, заставляя вскакивать посреди ночи от необъяснимого, нутряного страха. А вот сейчас он реально, а не в книге, лезет в избу, где лежит свежий труп мёртвого колдуна…
Но показаться трусом в глазах друга было ещё страшнее. Потому что друг, он тут, он живой, он потом с тебя и спросит, а покойник – он покойник и есть. Мертвецов Виталик уже видел. Как-то прямо перед их подъездом склеил ласты уснувший на лавочке старенький бомж, а однажды, почти на глазах у Виталика, пьяный водитель «десятки» врезался в круглосуточный ларёк, забрав с собой на тот свет молоденькую продавщицу. Правда эти «уличные» трупы не шли ни в какое сравнение с соседом Владимиром Севастьяновичем, торжественно возлежащим в дорогом импортном гробу, окружённом скорбящими родственниками и сослуживцами. Севастьянович был гораздо страшнее, наверное, из-за своей торжественной напыщенности, потому как он был «настоящим» покойником, а не такими кучками тряпья или красноватых лохмотьев, как другие покойники. Он олицетворял настоящую Смерть. Потому и мертвецов в гробах Виталик боялся гораздо сильнее.
Но Костян тоже боялся. Не смотря на то, что временами батя его подрабатывал забоем телят или свиней у соседей, а с недавних пор взял за привычку брать с собой сына для помощи – подержать там или ещё чего – отец Костяна строго привил сыну правило: есть животные, а есть люди. То есть, крови бояться не надо, не по мужски это, но человечью кровь лить нельзя. Поэтому Костян, без всякой брезгливости выдавливающий из окровавленных свиных кишок дерьмо, готовя их к будущей оболочке для кровяной колбасы, не представлял себе, что мог бы сделать это с человеческими внутренностями. Свинья – это свинья, а человек – человек, и всякие параллели просто неуместны.
Поэтому оба товарища стояли перед приоткрытой дверью в избу Митрофаныча, уже жалея о принятом дурацком решении. Но отказаться – признать себя трусом и слабаком, а к этому в двенадцать лет мало кто готов.
-Ты что ж там, — дрожащим голосом, но с превосходством, прошептал Костян, — собрался там на ощупь шарить? Света-то нет?
-А что, — наивно поинтересовался Виталик, — лампу зажечь нельзя?
-Ага, — издевательски гыкнул Костян, — что б наутро вся деревня судачила, кто это там, у мертвяка в доме шастал и свет зажигал? Ты думаешь – нет?
Виталик помрачнел ещё больше. Перспектива лезть в комнату с мертвяком и без света не улыбалась ему вообще.
-Может, за спичками вернёмся? – робко предложил он.
-Хреничками! – осклабился щербатым ртом Костян, — Что б ты без меня делал, бестолочь городская?
«Дома б спал», — с неожиданной злостью подумал Виталик, — «А не по мертвецким всяким шарился».
-Сюда смотри, — пробормотал тем временем Костян, извлекая из кармана что-то длинное и тяжёлое. – У пахана на время стырил. Знатная весчь.
«Знатной весчью» оказался военный галогеновый ручной фонарик, почти такой, какие показывают в буржуйских фильмах про полицию, только отечественный и потому сильно большой и неудобный.
-Тут луч не рассеивается, — пояснил Костян, — потому никто нас и не заметит, а мы увидим всё что надо. Ну что, двинули?
Виталик кивнул.
В сенях пахло какими-то травами и, чуть ощутимо, смертью. Нет, это был не слабый сладковатый запах свежего покойника и не выворачивающая наизнанку вонь гниющего трупа – просто ощущение. Как будто, Смерть говорила: «Ну вот, я здесь, и вы ребятки тоже здесь. Чем займёмся?». Усилием воли Виталик прогнал из головы дурацкие мысли – просто зайти, взять пятаки, положить на их место рубли (ничего себе обмен, да?), а потом быстренько слинять и гордится тем, какой ты смелый.
В комнате с трупом было очень тихо. Только тикали на стене доисторические ходики со смешной совой в центре. И гроб. Кажущийся неожиданно большим в махонькой комнатушке, как будто перегородивший её из угла в угол. Только белая рубаха покойника и его отсвечивающая в лунном, падающем из окон свете борода белёсым размывчатым пятном светлели посередине.
-Глаза прикрой, — посоветовал Костян и зажёг фонарик.
Галогеновый луч не разогнал темноты, а напротив – сгустил её вокруг источника света, сделав окружающую картину ещё более жуткой. Но Костян уже решил форсировать события вместо того, что б на пару с Виталиком страху набираться.
Пошарив в карманах и заранее приготовив рубли, он шагнул к гробы.
-Не ссы, городчанин, — посоветовал он, после чего дрожащей рукой сдёрнул сначала один, а потом и второй пятак с морщинистых век трупа и спрятал их в карман. Затем Костян водрузил на пустующее место рубли.
-И делов то, — тяжело переведя дух, прошептал он, — Держи, Виталя – твоя доля, — он протянул слегка ошалевшему Виталику тёмно-зелёный царский пятак, — храни его и он тебя хранить будет. Бабки, они хоть и юродивые, но не ошибаются. А теперь – линяем.
Давно пора, мелькнула в мозгу Виталика паническая мысль, но слабый шорох со стороны гроба заставил его сердце упасть прямо куда-то в район мошонки. Костян, похоже, испытал нечто подобное.
-Слышал? – еле слышно прошептал Виталик.
-Ага, — таким же дрожащим шёпотом ответил Костян, — но это: херня. Быки бывает тоже после смерти всхрапывают, а свиньи, так вообще…
Что там делают свинью после смерти, Виталик так в тот раз и не узнал, потому как события приняли самый нехороший оборот.
Со стороны гроба раздалось шипение, какое издают шины новенькой «бээмвухи» после знакомства с воткнутой в них завистливой отвёрткой, и наметилось некоторое шевеление. Связанные в запястьях руки трупа медленно поползли вверх, сбрасывая дурацкие советские рубли с глаз, а затем само тело медленно, словно борясь с наступившим уже трупным окоченением, попыталось присесть в гробу.
-Иииии, — тонко и как-то не по-человечьи завизжал Костян, — рвём, Виталя!!!
Сын бравого участкового вслепую ломанулся во входную дверь и, протаранив её лбом, кубарем прокатился по сеням, а затем и по ступенькам крыльца, пересчитав их все (четыре) рёбрами, и, с подвыванием, исчез где-то в зарослях малины, густо окружавших двор Митрофаныча.
На Виталика же как будто ступор какой напал. Об этом ощущении он читал в книжках, но не верил, что такое бывает на самом, ибо от природы был мальчиком активным и даже во сне пинался, воюя с невидимыми врагами или играя в футбол. Сейчас же он как будто намертво прирос к половице, с ужасом наблюдая, как страшный труп старика привстаёт в гробу.
Труп Митрофаныча двигался тяжело, видимо давало себя знать почти суточное окоченение. Опёршись на связанные шёлковым канатиком руки, он перевалился через стенку гроба и грузно плюхнулся на пол. Не по живому мотнув головой, он уставился тусклым взглядом мёртвых глаз на Виталика, как статуя замершего у стены.
-Шшшш, ссссссссссссс, — стиснутая марлевой повязкой челюсть старика не давала ему говорить, да и мёртвый язык слушался с трудом. – Мммааэлчик… Шшшлушай…
Виталик почувствовал, как горячая струйка побежала по его левой ноге, но в этом не было ничего постыдного, он согласился бы всю жизнь просыпаться в обоссаной, воняющей кровати, что б только не видеть этого страшного старика, медленно подбирающегося к нему. Труп, тем временем, поднял руки к голове, ослабляя марлю, мешающую ему говорить.
-Не бойшшаа… – мёртвое горло слушалось плохо, а язык ещё хуже. – Вреда неет. – Внезапно мёртвая голова старика упала, как будто потеряв некую опору, но труп резким ударом снизу вернул её на место. – Ешть шила…. Ешть ты, яяя… Нет, мееня нет. Шшшила твоя, тыы — я. Ты – шила… Бери….
Страшные, почерневшие руки трупа протянулись ко лбу Виталика, охватили его голову, насколько это позволяли связанные за запястьями верёвки, и Виталик ощутил ледяное, но в то же время огненное проникновение, мгновенной болью разорвавшее мозг и открывшее…. В этот момент сознание милосердно оставило его в покое.
****
На другой день бледный и, какой-то по необычному серьёзный Костян повстречал Виталика возле евойного дома. Виталик задумчиво грыз какую-то недозрелую травинку и наблюдал за копошением парочки муравьёв в небольшой песочной куче. Муравьи, скорее всего, представляли себя местными Левингстонами и Бартонами, а может и нет – просто пытались выбраться из песка и добраться до родного муравейника. В любом случае, это зрелище занимало Виталика чрезвычайно.
-Ты как? – виновато поинтересовался Костян, неловко присаживаясь на край бревна, на котором устроился Виталик.
-Да нормально всё, — задумчиво ответил тот, — а ты собственно о чём?
-Ну, — Костян замялся, — вчера того… Извини, да? Сбежал я, пересрал. Очкун напал конкретный, я, если честно, мертвяков с детства боюсь, а тут – такое.
-Какое «такое»? – равнодушно поинтересовался Виталик, — не отвлекаясь от приключений муравьёв-выживателей.
-Ну, трупак этот, — Костян уже почувствовал, что говорит что-то не то, но события прошлой ночи слишком уж крепко засели в его память, что б просто так от них отмахнуться.
Виталик задумчиво поворошил палочкой песок, добавив на пути муравьёв ещё пару труднопроходимых горных перевалов.
-Не пойму, о чём ты? – Виталик неожиданно поднял глаза на Костяна и тот удивился, неожиданно поняв, что разговаривает не со своим старым приятелем, а с каким-то древним мудрецом, словно сошедшим из голливудско-корейских фильмов про Шао-Линь, — я же спал вчера. И ты спал, так? И не было ничего. Так о чём разговор?
-А это как же? – заинтригованный Костян выудил из кармана рыже-зелёный царский пятак, — Это-то откуда взялось?
Маленькая сухая и горячая ладонь Виталика накрыла здоровенную клешню Костяна, выуживая из неё старинную монету.
-Ниоткуда, — проникновенно проговорил Виталик, — не было ничего. А это – моё. Хочешь, я тебе за побрякушку эту пятьдесят рублей дам?
-Да нет, так бери, если нужно, — согласился Костян, — Твоё, так твоё… Очень нужен мне твой полтинник – что я крыса какая, что ли?
Почему-то Костян преисполнился уверенности, что старый друг Виталик возьмёт этот старинный пятак в любом случае, и, прочитав что-то новое в глазах приятеля, счёл за лучшее не нарываться.
-И хорошо, — согласился Виталик, пряча медяк в задний карман выцветших джинсов, — а теперь иди Константин и подумай.
-О чём это мне сейчас думать, — переспросил слегка офигевший Костян, — лето же. Каникулы. Что я – в школе зимой не надумаюсь?
Виталик встал, пожав узкими плечами. Упорные муравьи, наконец, нашли обходной путь, а раз так – их счастье. Остальное малоинтересно.
-О многом, Константин, о многом, — Виталик вздохнул тяжело, совсем по стариковски, — Перво-наперво, батю своего предупреди, что б с дагами он поосторожнее был. Подлянку они затевают, через батяню твоего трассу на зону проложить хотят, а потом списать его. Для них русский мент – не человек. Бабки, оно вещь хорошая, конечно, но не такой же ценой. Теперь о мамке твоей, только не злись, я как друг тебе говорю. Так вот, пусть она с Коляном Пегим подвязывает, потому как батя твой прознает скоро и обоих порешит. Если даги его раньше не грохнут, разумеется. И сам в Нижний Тагил отправится очень надолго. Так что останешься ты, Костян, в скором времени сиротой, если на родаков своих повлиять не сможешь. А уж хочешь верь, хочешь – нет. Кстати, завтра на рыбалку идём, как договаривались?
-Ага, — кивнул Костян, ошарашено глядя на Виталика снизу вверх.
-Ну и хорошо, — согласился тот, — а я пойду пока, пожалуй.
Тощенькая, слегка сутулая спина Виталика исчезла за калиткой бабкиного домишки, а Костян всё не мог прийти с себя от услышанного. И ведь точно, если вспомнить, говорил батя что-то матери про дагестанцев заезжих, когда думал, что Костян уснул, да и мамаша себя как-то странно в последнее время ведёт. Ладно, разберёмся, чай не дети.
(с) Завхоз
