Я помню, хорошо помню, как все закончилось. Я сидел в поле и держал в руке Анютины глазки. Нет, я не маньяк, я – романтик. Люблю цветы и природу всякую. Встать на заре, промчаться босиком по зарослям цветущего чертополоха, сесть на краю обрыва и, задыхаясь, вдыхать аромат синих цветков свинячьей цыбульки. Что может быть прекрасней? Только наесться досыта просвирника, забраться на сеновал и в сотый раз перечитать второй сборник стихов Николая Гумилева «Романтические цветы».
И как началось всё, я тоже помню. У меня долго не было женщины. Так долго, что однажды я, сидя в трамвае, уперся взглядом между ног рядом стоящей дамы и представил её вагину до мельчайших подробностей, совершенно голой. Откуда-то сверху бубнил недовольный, требовательный голос, но я ничего не слышал. Мне казалось, что я вижу сквозь одежду, как на половых губах блестит солёный сок. Это выглядело так натурально, что я не удержался, протянул руку и вцепился в эту мякоть, как краб в устрицу. Хозяйка малосольного гудка взвизгнула и нанесла мне чувствительные побои тяжелой сумкой с каким-то металлоломом. «Граждане, этот очкарик проезд оплачивать не захотел и кондуктору пизду прищемил. Бейте его»! – последнее, что я тогда услышал. Сидевший сзади пролетарий, кочегар и каналья, с размаху шибанул мне кулаком в ухо. А потом меня били всем трамваем.
Тельце моё выкинули на остановке, где оно бесхозно провалялось несколько часов и встретилось с сознанием уже под вечер. Женщина, на вид лет тридцати, дала мне грязноватую тряпку, чтобы вытереть кровь. Мы познакомились. Признаюсь, мир красотой она не спасла бы. Одета была немного неряшливо, с налетом непосредственности и грязи, но интересно: пробковый шлем – мечта колонизатора, кашемировое пальто на вырост и кеды без шнурков. Когда она смеялась, шелушась смуглыми щечками, то становилась похожа на румяного поросёнка. Эдакий весёлый, хорошо прожаренный Фунтик. Два передних зуба, симметрично, но одиноко стоящие по обе стороны одной дырки, то и дело сверкали в озорной улыбке. Кудри вообще, как говорится, ниспадали. Глядя на неё, хотелось какать и смеяться – так она была мила и непосредственна. И ещё казалось, что кроме темного морщинистого лица, в ней коричнивеет некая загадочная изюминка.
Второй раз мы встретились случайно в кафе «Ристалище», где она культурно отдыхала, кушая копченую мойву. В её пёстрый наряд лёгкую дисгармонию вносил ридикюль – большая челночная сумка в красно-синюю клетку. Вела она себя предерзко. Нет, не сумка. Анечка, конечно. Так её звали. Но я восторгался, как она пила водку, как метко кидалась в меня рыбьими головами, как была разухабиста в своем окаянном веселье. И когда напилась до состояния бабочки в перспективе – корячилась на полу блюющей гусеницей, пришлось снести её к себе домой. Я отчётливо помню, как тогда подумал, это – судьба.
А по утру у нее изо рта пахло духами. Точнее туалетной водой. А еще точнее, водой из туалета. Я пошел в продуктовый магазин «Потроха, халва и рыба», купить освежителя. Взял литр абсента.
Мы сидели на кухне и говорили о «Едоках картофеля». Точнее, я – о Ван Гоге, а она – о жареной картошке, которой изъявила желание закусывать абсент. Во время беседы я ласково гладил её по головке и называл именем прекрасного и горячо любимого мною растения «ебермаера дебилис». Аня обижалась и вместо «вы» и «благодетель» говорила мне «ты» и «хуйло». Меня, признаться, это несколько обескураживало. По прозрачному стеклу наших отношений пробежала трещина непонимания. Ведь истинно говорят, женщины с Венеры, а мужчины с Марса. У Анюточки залегало столько грязи под ногтями, что можно смело утверждать, Венера очень богата чернозёмом. Но какие это мелочи, право слово, когда так хочется соотношаться.
Когда абсент почти закончился, мы долго думали, чем бы заняться и додумались целоваться в засос. Я так давно этого не делал. Особенно, с беззубой. Это прикольно. Мы так увлеклись, что я стянул с неё шлем и пальто и узрел кудрявую, как Пушкин в ссылке, промежность. Запустил руку в эти лохматые пукли и наткнулся на что-то колючее. На ощупь казалось, что это репьяхи. О, моя неосторожная птичка! Наверное, как и я, скакала по бурьянам без трусов, вот и нахваталась ёжиков, глупышка. Как же теперь быть-то?
После недолгих раздумий, я решил засадить свой початок в самую большую лунку в её голове. В рот, то есть. Принимай, дескать, мой Кукуцаполь. Я так люблю травку, цветочки и прочий силос, что назвал свой член в честь кукурурузы, царицы полей. Но попробовать торчащий из меня злак она презрительно отказалась. Так и сказала: «Не дам себя озалупить»! Как блевать по кабакам, так пасть нараспашку, а как похряпать у хорошего человека, так сразу – зубовный скрежет оскорбленного достоинства. О, предрассудки!
После такой обидной для меня фразы, она допила остатки абсента из горла и отрубилась. Анюта лежала на животе и манила меня своим одиноким анальным отверстием. Я присел рядом и нерешительно ковырнул там указательным пальцем. Затем добавил безымянный и провернул. Крутилось туго. Я сбегал на кухню и взял сливочного маслица для смазки. Масло таяло плохо, и я пропихнул несколько кусочков внутрь. После чего щедро измазал Анютин дымоход и внедрился туда Кукуцаплем сначала несущественно, а потом всё основательней и глубже. Жертва спала беспробудно. И проспала всё удовольствие, дурёха. В тот день я двенадцать раз раскрыл её богатый внутренний мир без признаков глистов. Думал, там изюминка, а оказалось, извините, говно. С маслицем.
Когда полез раскрывать в тринадцатый раз, мне показалось, что Анюта совсем охладела ко мне и не дышит. Сказать, что я расстроился, ничего не сказать. Избавляться от трупа - это всегда так хлопотно. Да и ещё тринадцатый разок присовокупить очень хотелось. Я аккуратно, чтобы ничего не торчало, запихнул её в большой чемодан на колёсиках и повёз за город.
В час пик я ехал в забитом трамвае и думал о том, какое наказание предусматривает уголовный кодекс за непредумышленное анальное убийство. Тут меня довольно грубо попросили оплатить проезд. Поднял глаза и увидел ту же кондукторшу с устрицей. Когда я полез в карман за деньгами, рядом раздался приглушенный крик. Потом ещё и ещё. Будто ревела какая-то раненая навылет зверюшка, вроде дикого кабана. Чемодан задергался, и я, сообразив, что на моё счастье Анюта ожила, на радостях поспешно расстегнул змейку. Это была ошибка.
Из чемодана медленно начала выползать голая, неопохмеленная Анечка. Выглядела она не очень. Настолько не очень, что у рядом стоявших началась истерика. Кричали дети, мужчины, женщины и старики. Будто вдруг на солнечный свет из могилы вылезла сама смерть. Из её заднего прохода по ногам стекали обильные результаты моих двенадцати подвигов. Анюта, ощупав зад, завизжала «пидарас» и полезла, как она выразилась, «расцарапывать мне хохотальник». Кондукторша из солидарности тоже двинула мне сумкой в представительскую часть организма. Началась потасовка, давка и невообразимая паника. Били меня, Анечку и кондукторшу. Как в той неразберихе мне удалось улизнуть, я не помню.
Я вырвался и долго бежал по кукурузному полю, распугивая улиток. А потом упал на землю, и пролежал так, пока меня не нашли колхозники. Очнулся от ударов по щекам, огляделся и понял, что не понимаю, где я. Потом увидел, что вокруг цветут эти чёртовы Анютины глазки. Благодаря им, и удалось вспомнить Анечку. Из всей своей прошлой жизни я помню только то, что было между этими двумя трамваями. И теперь, сидя возле этого больничного окна, пытаюсь восстановить в памяти хотя бы собственное имя. Пока не получается, и все здесь зовут меня Кукуцаполь…
