«Кирилл — очень хороший парень. Присмотрись к нему» — сказала мама.
Он и правда был хорош. Носил длинное черное пальто. Все мои ухажеры были студентами и носили куртки. А Кира — пальто. Для меня это пальто было символом взрослости. Кирой хотелось хвастаться. Чтобы он заезжал за мной и увозил за семь морей на глазах у подружек.
Кира старше меня. На десять лет. Я очень старалась быть ему интересной. На каждое свидание собиралась тщательно, как на собеседование. Готовила темы для разговора. Мониторила прессу. Выискивала интересности. Кира — обеспеченный и достойный претендент на мое сердце и руку. У него есть прошлое, которое он мне «когда-нибудь расскажет». Я сгорала от любопытства. Не понимала, почему от него, такого красивого, доброго, щедрого и успешного ушла его жена.
Когда он жевал, его зубы издавали звук. Такой звонкий ударный скрежет зуба об зуб. Когда Кира ел, я его ненавидела. Этот звук почему-то был невыносим, меня физически начинало тошнить. Я с трудом терпела. Мне нравился Кира, но только с пустым ртом.
Кира водил меня в кинотеатры и в рестораны. Катал на кораблике по Москва-реке. Учил этикету. Рассказывал, как вести себя в высшем обществе. Любое свидание с Кирой — это экзамен. ЕГЭ. Я приходила домой, выжатая как лимон, хотя мы просто гуляли по набережной: потому что все время, проведенное вместе, приходилось соответствовать. Казаться, а не быть.
— А ты читала Рюноске? — спрашивал Кира.
— Что?
— Акутагава Рюноске, ты читала?
Мне было стыдно. Я не читала. Я Маринину читала. Про убийства и Каменскую. И даже не подозревала, что такой писатель с трудновыговариваемым именем вообще существует. И что-то пишет.
Любой такой Кирин вопрос — как домашнее задание. Надо обязательно найти и прочитать. Чтобы на следующем свидание достать из грязи свое удрученное безграмотной непросвещенностью лицо.
Мы с Кирой пришли в ресторан. Он — ресторан — был весь в позолоте. Вензеля и канделябры. Не ресторан, а музей. Я глазела по сторонам, открыв рот.
— Закрой рот, — улыбнулся Кира. — Неприлично.
Я низко опустила голову и запунцовела от стыда.
К нам подошла официантка. Она и выглядела и одета была лучше, чем я. Она принесла меню и любезничала с Кирой.
— Ты позволишь мне самому выбрать? Хочу тебя побаловать... — Кира ведет себя достойно, на флирт официантки не отвечает.
— Конечно, я все равно ничего не понимаю в этих названиях, — я улыбаюсь, но прячу нарастающий ужас. Я боюсь устриц, мидий и всяких деликатесов, которые не понятно как есть и пить. Я бы выбрала оливье. Я его понимаю и люблю. Но тут итальянский ресторан. Тут нет оливье. Тут есть «капрезэ» с «радиккио». Черт!
Над нами стоит новый официант. Не уходит. Что он хочет?
— Попробуй шампанское, — снисходительно говорит Кира. — Мы ждем, когда дама попробует и одобрит...
— А, да? — мне стыдно. Я не знала. Официант надел вежливую улыбку, но все равно пахнет высокомерием. Я, смущаясь, под их пытливыми взглядами, пригубила отвратительно-кислое шампанское.
— Ну как? —спрашивает Кира.
— Вкусно, — вру я. Я не пью алкоголь, тысячу раз ему об этом говорила.
— Оставьте, — говорит Кира официанту. Он гордо уходит, кивнув Киру.
На красиво сервированном столе, накрытом кипенно-белой скатертью, стоит сет с паштетами. К ним поданы длинные хлебные палочки. Их можно купить в любом универсаме. Но тут они называются красивым итальянским словом «гриссини» и стоят больших денег. Раз в пять дороже, чем в универсаме.
— На следующей неделе мы идем с тобой на оперу, — говорит Кир. — Я взял билеты на хорошие места. Тебе понравится. Это Мазепа.
Я стремительно краснею. Мазепа... Что-то знакомое... Композитор? Писатель? Герой? Только бы Кир не спросил про Мазепу. Я не люблю оперу. Мне — 17. Я люблю «Руки вверх». Я не понимаю, когда поют высокими сильными голосами совершенно непонятные тексты. Мне дико скучно. А вот «тынц-тынц» — очень даже весело. Но я не могу признаться в этом Киру.
— Ух ты! — говорю я про оперу. — Жду с нетерпением...
— Сегодня поедем ко мне? — как бы между прочим спрашивает Кир. ОН достаточно долго за мной ухаживает. Пора переходить на новый уровень.
Кира, скрывая волнение, берет хлебную палочку. То есть гриссини. Макает в паштет. Начинает есть. Зубы выстукивают свою зубную чечетку. Мне плохо. Мне физически плохо от этого звука. Он мне невыносим. Это мой личный пенопласт по стеклу. Я с трудом изображаю индифферентность.
Я представляю жену Кира, которая сидит перед ним за столом и смотрит как он ест сваренный ею борщ. Морщится, смотрит, а потом встает и идет в прихожую, где стоит приготовленный ею чемодан.
— Ты чего? — кричит Кира в сторону прихожей, прожевав. Он интеллигент. Интеллигенты не кричат с полным ртом. Но жена уже вызвала лифт и не слышит. Да и как объяснить? Ну, мелочь же... Ну, ведь ерунда. А поживи годик — и эта мелочь станет размером со слона и заслонит добродетели своим зубным скрежетом. Жена входит в лифт и за ней закрывается дверь. Кира когда-нибудь расскажет мне эту историю. Если я поеду к нему. Но я не поеду.
Я поняла: если кто-то когда-то захочет на мне жениться, я посажу его перед собой и накормлю. И если мне не противно будет слышать и видеть, как он ест — выйду за него. Это мой личный пунктик. Я не поеду к Киру не потому, что опера и Акутагава Рюноске. Наоборот, это важное и магнитит меня к нему. До этого надо дорасти, и с Кирой я дорасту быстрее. Но этот звук... Не могу... Я его не люблю, этого Киру. И никакой Акутагава с Мазепой не в состоянии влюбить меня в него.
— Мне завтра рано в институт, — сказала я Кире. Он все понял. Он был хорошим и благородным.
На следующий день в институте заболел преподаватель, и нас отпустили с последних пар. Образовалось свободное время. Мы решили завалиться к Мише большой компанией без предупреждения. Миша — парень с параллельного курса. У него была своя «хата». Отдельная и убитая. Но своя. Там не было родителей, что делало Мишу кумиром молодежи. Туда можно было завалиться в любое время.
Мы купили три пачки пельменей. Самых дешевых. С начинкой из туалетной бумаги и, вероятно, каких-то обрезков. Миша открыл дверь. Сказал: «Ооооо, заваливайте!». У Миши была большая кастрюля. Он, как хозяин, не пустил нас на кухню и ловко сам сварил пельмени. Выложил на большую одноразовую тарелку. Эта тарелка мылась миллион раз и была неубиваемо многоразовой.
Мы сели вокруг стола, «набодяжили» сладкого чаю. Миша включил музыку. «Крошка моя, я по тебе скучаю...» — послышалось из колонок мое любимое «тынц-тынц». Мне сразу стало ужасно весело. Мы до слез хохотали над какой-то ерундой. Так весело бывает только в семнадцать лет. Нас было одиннадцать человек. А вилок в Мишином доме — пять. И ещё пять ложек. Все получили приборы. А Миша — как хозяин — благородно не получил. Но не расстроился. Он положил на свою тарелку порцию пельменей. И стал их есть... руками. Держа каждый пельмешек за хвостик и весело купая его в ванночке дешевого майонеза. Он ел, зажмурившись от удовольствия, и его уши шевелились в такт жеванию...
Я еще не знала тогда, что Миша, в свои семнадцать, давно живет один, учится за свой счет, работает, помогает родителям, живя почти впроголодь (в семнадцать лет сложно зарабатывать много), и такие внезапные компании, как наша, очень любит — ведь это фактически веселая сытость с доставкой на дом.
Я ничего не знала. Я просто любовалась тем, как некрасиво, неинтеллигентно он ест. Никакого этикета! Но мне от этого было так хорошо и весело, что я никуда не хотела уходить. Миша взял хлеб, и стал собирать им бульон, вылившийся из разварившихся пельменей. А потом поместил этот размокший хлеб в рот, причмокивая от удовольствия. «Ужас какой», — думала я, с превеликим удовольствием наблюдая за ним.
Я очень хотела за него замуж...
