В тот вечер я зря убился в тренажерке. Бывает такое — день исходно получился вялым и серым, в такие дни хорошие идеи не приходят. И переломить это вялую серость тренажеркой оказалось не самой умной идеей.
Упражнения просто не шли. Вот ни в какую. Тело просто ныло — положи меня, отстань, дай сдохнуть в покое, не надо этого вот всего. И по итогу получилось из «так себе» нормальное уверенное «совсем херово». Лошадь не ленилась, лошадь сдохла, оказывается. Душ тоже не особо помог. Нафиг всё. Домой.
Под ногами серая снежная слякоть, темень, сырость. Обычная питерская зима тех лет — и не мороз и не тепло, что-то посередине. Просыпаешься затемно и домой затемно.
Зато не надо рулить — вот маршрутка, она ровно от конечной, где работа, до конечной, где дом, едет. И можно спокойно сесть и ехать, вообще ни о чем не парясь. Так и сделал. Забился к окну, рюкзак на колени, плейер в уши, головой к стеклу.
И не сон и не явь, такое зависание посередине, когда сознание как аварийная лампочка на полудохлой батарейке подсвечивает темноту в голове. Кажется, вбей мне кто-нибудь гвоздь в голову — ничего не изменится. Глаза можно закрыть. А можно нет — тоже неважно. Это я называю тОрчить.
Маршрутка постепенно набивается, от кого-то вкусно и очень плотно пахнет не то беляшами, не то чебуреками — человек тоже едет домой с работы. Уютный запах. Но есть не хочется. Рядом шевеление...
Девочка, лет четырнадцати, очень собранная и серьезная. Невысокая. У нее явно есть умение жить — она садится, достает из рюкзака книгу, пакет с конфетами и читает, таская конфеты.
Что-то в ней такое было — взрослость? Знание чего-то, что недоступно мне? Самостоятельность?
Я опять проваливаюсь в свой не то сон, не то коматоз. Люди входят. Люди выходят. Трогаемся. Останавливаемся. Едем. Стоим. Вдруг девочка теребит меня за рукав. Весьма настойчиво и уверенно. Что-то стряслось?
Протягивает мне горсть конфет. Я рефлекторно отказываюсь, благодарю, но... Она не отступается. Очень пристально так на меня смотрит, глаза карие, и как будто бы очень важно ей мне сейчас конфет дать. Так их протягивает, что вот никак нельзя не взять. И я думаю, что она очень умная. Не по годам.
Я понимаю вдруг, что лицо у меня мертвое, как сдутый старый мячик на палке. И глаза как два окурка в сугробе. И вообще я похож на неудавшегося зомби. Улыбаюсь. Не испугалась.
Беру конфеты (рука у нее неожиданно теплая) и кладу их в карман. Благодарю. Она собирается — книга, остатки конфет, фантики... Через пару минут она выходит — мелькнула фигурка в свете фонарей и вот нет ее.
Пока я дотащился до дома, пока кормил соскучившуюся кошку, что-то ел, пытался читать — я все напрочь забыл. Просто назойливое такое напряжение в теле, в голове, во всем, белый шум, в котором теряется полезный сигнал.
Уже когда стал устраиваться спать, зная, что не засну, в темном подвале головы что-то стало настойчиво напоминать, что случилось нечто очень хорошее, доброе, надо вспомнить... как будто мотылек летает вокруг той лампочки. Конфеты! У меня же есть конфеты!
Пошлепал босиком, не включая свет, в прихожую к куртке. Чудилось, что это сон был. Но нет. Отличные шоколадные конфеты, из тех, что надо покупать на вес. Три штуки, все разные.
Вспомнил все — девочку, ее взгляд, тепло руки... Съел их как причастие. Потеплело, попустило, смог заснуть. Утром наткнулся на фантики. Вспомнил. Улыбнулся.
Сколько лет прошло с той поры — двенадцать? А то и все пятнадцать.
А ведь вспоминаю. Внезапное, неожиданное добро. Что правда — да, тогда я нуждался в том, чтобы кто-то угостил меня чем-то просто так. Практически чудо. Такое остается на всю жизнь. И вызывает улыбку.
Девочке той уже к тридцати, наверное. Не знаю, помнит ли она это? Большого смурного дядьку в берцах, с «трехсуточным» рюкзаком, который не то помер, не то старался ожить рядом. Неважно. Хорошо бы было, чтобы у нее все было хорошо.
Конфеты были вкусные. И они и правда были мне очень нужны, но я просто не знал об этом. Чудо удалось. Спасибо!
