Приспичило тут моей знакомой — девице весьма колоритной и специфической — удрать на недельку рыбку в Волхове половить. Но есть проблема — корова её, мадам Чернулька, неделю как отелилась и нуждается в некотором внимании: дважды в день подоить, говняхи убрать, сенца под морду сунуть и вот это вот всё.
А я чего? Я ж могу. Я ж ого-го, коз доила одной левой и вообще. Тем более, давно мечтаю коровку купить — рыжую, тёплую и с сиськами на двадцать литров. В общем, подписалась.
За пять дней до Наташкиного отъезда начались «репетиции»: Наташка у стайки стоит, семечки щёлкает, а я под коровой копошусь. Чернулька как нежная фея — стоит не дышит, хвостом не метёт, заднюю ножку заботливо отставляет, чтобы мне удобнее было её за титьки дёргать. В соседней стайке Чернулькин младенец Гаврюша. Ему молока в пятилитровое ведёрко плюх, остальное — по праву моё. Лепота.
На шестой день Наталка с радостным визгом покидала удочки в свирепого вида Ниварь и отчалила в облаке пыли и выхлопных газов. Остались мы с Чернулькой тет-а-тет. И началось...
День первый. Дева моя рогатая посреди дойки ножку так кокетливо в почти полное ведро херак! — погрузила и стоит, улыбается. Ножка в говне по колено, я по макушку в говняном молоке. Сдержанно матерясь молоко за порог вылила, телёнку еле-еле надоила свежего, сама без гонорара осталась.
Ладно, урок усвоен: в вечернюю дойку коварно подкралась к корове с тыла и ножку эту сраную к доскам стайки привязала верёвочкой. Корова удивилась, но дойку достояла смирно.
День второй. Ножка привязана, титьки намыты, ведро к дойке готово, сажусь под коровку — а она хвостом мне по морде со всей дури херак! И стоит, улыбается. А хвост в говне и репьях. И тяжёлый, сцуко. И глаз от меткого попадания заслезился... Ладно, сучка рогатая, учтём-с.
В вечернюю дойку привязала ножку к стайке, хвост к ножке, глаз на всякий случай бдительно прищурила — нормально, дело пошло. Отдоилась, пошла кормить коровьего младенца. А у него настроение игрательное и энергию деть некуда. Только я к нему спиной повернулась — носом мне под жопу херак! И тоже, что характерно, стоит улыбается. Яблочко, блин, от яблоньки... Слава тебе Господи, яиц у меня от родясь не водилось, а то бы через ноздри вылезли... Гул от задницы до головы такой прошёл, аж косынка набекрень съехала.
День третий. Захожу в стайку. Давай, говорю, красавица, вставай куды положено, будем титьки теребить. Я вот тебе и яблочко принесла, и хлебушек посоленный, вставай, а? А она стоит жопой в дальний угол, ноги для прочности растопырила и глазами на меня луп-луп. И хрен её с места сдвинешь по причине некоторой разницы в нашем с ней телосложении. Стоим, друг на друга пялимся. Корова — ехидно, я — растерянно. Я уж её и по-хорошему, и яблочко дала, и ухо почесала — пофиг. Стоит, морда говяжья, и с места не двигается. Ушами только дёргает и рогами многозначительно поигрывает. И тут я вспоминаю, какие замечательные маты Наташкиным голосом иногда из коровника раздавались. Заслушаешься! Даже мухи мимо навозной кучи медленнее пролетали — записывали. Ну, маты так маты, дорогая коровушка, во мне давно дремал говнистый боцман. Сама не ожидала, что так заковыристо могу — злобно, басом, с полной отдачей душевных сил.
Цитировать всё то, что Чернулька о себе услышала, не стану, до сих пор перед коровой стыдно, но долгожданная жопа опешившей бурёнки таки была повёрнута в нужную сторону, ножка привязана, хвост зафиксирован, глаз прищурен, молоко сдоено. И даже мою многострадальную задницу от не в меру игривого телёнка удалось сберечь, ну не чудеса ли? Но что-то мне всё это резко нравиться перестало. Вот прям мучили тяжёлые предчувствия, что главный праздник — он ещё впереди.
День четвёртый. Мать моя женщина. Так извозиться в говне даже самая отчаянная свинья бы не смогла. Корова была в навозе буквально вся. То есть вот — сравнительно чистый нос, немного чисто вокруг глаз — а дальше говно, говно, говно, говно. И из этого говна воинственно торчат четыре недоенных коровьих соска. П#%@ец, просто п#%@ец, честное слово, мамой клянусь.
...И был ор, и был мат, и было отмывание в семи водах, и потом ещё в семи водах, и потом ещё в семи. Я взопрела, как Геракл в Авгиевых конюшнях, я таскала воду, сливала воду, снова таскала воду, полоскала тряпки и пыталась не наблевать; я взывала к Ктулху и всерьёз мечтала о стейках с кровью, жареном вымени и коровьих рогах на стену. Это объективно и искренне был неимовернейший п#%@ец.
Корова, кстати, явно офигела от перформанса и ледяной воды, поэтому после мытья и всех камланий дойку отстояла сравнительно спокойно, даже в плечо мне соплями вопреки обыкновению не фыркала. Телёнок так и вовсе притворился ветошью, впечатлённый воем, матюками и цитатами из Большой поваренной книги (раздел говядина и субпродукты). Три с лишним часа мудения с обосранной коровой окончательно подточили моё хрупкое душевное здоровье. Я сдалась. Я позвонила Наташке и злобно рыдала в трубку, жалуясь на её корову, на свою нелёгкую долю и поминая попеременно то Наташкину, то коровину, то ещё одну общеизвестную мать к месту и не к месту. Я требовала безоговорочной коровиной капитуляции, срочнейшего Наташкиного возвращения и бочку коньяка в качестве микстуры от невзгод. Сил моих терпеть эту крупнокалиберную гадину больше не было.
Пятого дня коровьего издевательства со мной не случилось. Наталка или прониклась моими стенаниями, или бочку коньяка пожалела, но утром она уже доила свою рогатую гиену сама.
А я коровку больше не хочу. Ни рыжую, ни чёрную. Если только жареную, и то не факт.
