Я очень замёрзла, пока бежала от речки к дому.
Никак не привыкну. Темнеет в Вязовицах быстро, прямо на глазах.
В жизни не видала таких злых девочек, как Лилька, Светка и Лизка!
Подумаешь, плавать не научилась. Обзываться зачем? Сами они жабы ползучие. К бабке возвращаться не хотелось. Опять начнёт гречневой кашей потчевать... Ненавижу гречневую кашу!
Проскочив через калитку, я потихоньку миновала крылечко, обогнула покосившуюся поленницу и вбежала в сенник, где пахло мышами, травой-полынью и заброшенным железом: серпами, лопатами, косами. Здесь у меня нычка: соломенные куклы, бусинки, нитки с иголками, ленты и лоскуты, разноцветный стеклярус... Собирать нычку я начала ещё в городе, потом привезла в Вязовицы.
Живу тут у бабушки на каникулах. Лето в деревне жаркое, а я зубами стучу, будто сижу в сугробе. Это оттого, что искупалась в одежде. Скользкий был плотик, и незачем было лезть следом за девочками. Иди скорей, здесь кувшинки... А Женечка подошла, и бултых! Сами виноваты, да ещё и дразнятся. В сеннике тепло и тихо. Слышно, как в ночи цикады трещат.
Я перевела дух, сняла и выжала мокрую кофточку, повесила на гвоздик сушиться. Постояв, вытащила из нычки недавно начатую куклу. Злость на девочек не проходила... Полюбовалась я на тряпичную мордашку, погладила по торчащим соломенным космам – да как воткну ей в грудь булавку с красной круглой головкой! Такими булавками тётя Катя, Светкина мама, подкалывает на манекене бесчисленные выкройки.
Вот тебе, Лилечка – получай!
За две улицы от дома, где в бабушкином сеннике тосковала двенадцатилетняя Женя Никифорова, металлический столб телевизионной антенны, стоявшей возле дома Лилькиного отца, скотника Петра Христофоровича, раскалился и вспыхнул – вначале синим, потом золотистым и, наконец, нежно-малиновым пламенем. Через минуту-другую, тенькнув на прощанье оборванным кабелем, теле-антенна взвыла, выбросила снизу шлейфик огня и стартовала в чёрное небо, усыпанное яркими звёздами.
В доме кто-то охнул. Зазвенело разбитое стекло, на крыльце затопали сапоги...
Кукла согрелась в моих ладонях.
Прижалась к ним, словно просила пощады. Я покивала ей головой: ладно уж, извини. Взяла другую, почти готовую. Эта дурёха почему-то была уверена, что звать её будут Фёклой. Как бы не так! Теперь ты Светка, зараза-Светка.
Я взяла сломанную мамину заколку и ткнула Светку в ухо, в плечо, в живот...
Вот тебе, дрянь ты этакая.
Катерина Захаровна, закройщица, остолбенев, наблюдала, как доселе смирная электромашинка "Зингер" с функцией оверлока ни с того ни с сего запрыгала по столу, зажужжала мотором, фыркнула и принялась строчить и строчить – салфетку приторачивая к скатерти, кухонное полотенце к новенькой блузке... Будущая пятиклассница Светка, прижав ладони к лицу, придушенно завыла: новенькая блузка предназначалась к первому сентября. Из машинки вылетела какая-то шестеренка и, прочертив по Светкиной щеке длинную борозду, вылетела в распахнутое окошко. Удовлетворённо хмыкнув от содеянного, машинка смолкла, выдернула шнур из разетки и замерла на краю стола.
Скукота в деревне...
Бегай сколько хочешь, ничего по целым неделям не происходит.
Я сломала заготовленную тонкую щепку, зажгла спичку и, обуглив кончик лучинки, нарисовала кукле Светке длинные кокетливые ресницы. Лень что-то сегодня... Я бросила Светку и взяла с подоконника кукольного рысёнка Пафнутия. Р-ррр, покачала я Пафнушкиной мордой возле паутинки в оконном стёклышке: вот я вас! Всем покажу, как Женечку обижать.
Пафнутий замурлыкал и лизнул мне ладошку. Когти не выпускай, напомнила я ему. Нет, он всё равно меня оцарапал, вот неслух.
Я дёрнула Пафнушку за ухо и сказала:
– Напугай-ка лучше Лизкиного телёнка!
Пафнутий радостно улыбнулся, рыкнул и подмигнул мне выцветшим левым глазом. Вот и умница...
Привязанный в загончике Лизкин телёнок Борька заметался, почуяв сильную боль в боку, словно от чьего-то укуса. В страхе от невидимого врага телёнок заревел благим матом и головой вынес, не примериваясь, заднюю стенку курятника. Курицы с клохтанием разлетелись. Рыжий, издёрганный и клевачий петух Чубайс, не задумываясь, обложил Борьку заливистой руганью... Тринадцатилетняя Лизка, сидевшая на закорках в примыкавшем к курятнику летнем сортире, получила ощутимый толчок. Вздрогнула всем телом от неожиданности и завопила:
– Ма-маааня!!
На крик дочери выскочил из-за стола Лизкин отец, сельский тракторист Михаил Романович. Был Михаил Романович, признаться, несколько выпивши... Но родительский долг не знает пощады.
Пробежав по двору и поскользнувшись на свежей Борькиной лепёшке, Михаил Романович с размаху влетел головой в дощатую дверь сортира. Обомлевшая Лизка подхватила штанишки и бросилась улепётывать, провожаемая неповторимыми оборотами мата...
Пробежав череду разбуженных домов, Лизка увидела подружек, Лильку и Светку, стоявших возле остатков телевизионной антенны. Напуганные девочки обнялись и заплакали, не зная, о чём...
В Вязовицах кипел разноголосый говор.
Прислушавшись к шумихе, охватившей деревню, Женечкина бабка Прасковья только хмыкнула. Удовлётворенно мотнула головой и, зачерпнув приправленную молоком гречневую кашу расписной деревянной ложкой, сообщила сладко дремавшему на печке коту Филарету:
– Растё-от внученька... Будет кому фамильный дар унаследовать.
© Стэн ГОЛЕМ
