Иван Макарыч был мужик из тех, о которых официальные документы с места работы лаконично сообщают В целом, характеризуется положительно. В меру аккуратный, в меру пьющий, неприметный, с тяжелым квадратным затылком, «молоточком» бугрящимся над застиранным воротником. Одна лишь черта его характера вызывала в сослуживцах легкое напряжение. Не то, чтобы Макарыч был скуповатым. Скорее экономным. Но жгла его изнутри какая-то куркулистая жилка. Скоробчить под себя чего, а если что лежит неаккуратно, обрезать лишнее по периметру, да приобщить к личному достоянию. Вот до чего он был великий мастер. Особо ушлые сослуживцы находили тонкую, почти метафизическую связь его отчества со словом «магарыч». Иван Макарыч не обижался, просто брал остряков «на карандаш». А поскольку славился он по всем СМУ, как гениальный сметчик, довольно быстро остряки стихали и по пролетарским праздникам выстраивались в очередь, чтобы при помощи малой водочно-огуречной мзды вымолить у Макарыча прощение.
С женщинами Макарыч вел себя также расчетливо, как и все, что делал. Такая манера многих обижала, а многих, как ни странно, наоборот – они видели в приземистом седоватом мужике крепкое плечо, то самое, о котором по-бабьи воют всенародно любимые эстрадные звезды. С хуем у Макарыча тоже все обстояло нормально, потому как расчетливость его проявлялась и в заботе о собственном здоровье. Так и дожил он до своих пятидесяти трех, приговаривая маленький хуёк – в пизде королёк, начисто лишенный комплексов по этому поводу.
Жинка Макарыча лет двадцать работала старшим проводником, гоняла с «диким поездом» в Монголию, сбывала на рынке привезенные оттуда кожи, в общем, благосостояние семьи росло, как на дрожжах. Старшая доча поступила в правильный вуз, младшая в техникум пошла. Приданое пухло, дочки тоже.
Тем морозным декабрьским вечером Макарыч решил отпраздновать наступающий Новый год с Лариской из продуктового на углу. Лариска баба была обстоятельная, круглая, один грешок – приложиться любила. В складе вечно стоял могильный холод, вот она и начала по-маленькой. Но Макарычу она и такая годилась, полезная баба.
Три дня потонули в синем тумане. Макарыч отомкнул отяжелевшие веки, чувствуя, как Лариска толкает его в бок. Ваня! Ваня! «Дай поспать-то хоть, вот заводная баба», пробормотал Макарыч.
- Да не, я не про то, - честно сказала опухшая красотка. - Водки-то дай.
- Да какая водка, тридцать первое завтра. Жена вернется. Тебе уж собираться пора! - прямолинейно, как обычно, ответил любовник.
Через пару минут обычно покладистая Лариска учинила дичайший «эль скандаль». Как в лучших домах. Макарыч узнал о себе много нового. Что кровопийца он бесчеловечный, что только хуем своим и живет, что кабы была у нее доля посчастливее, даром бы ей, Лариске, евойная сыроежка не нужна, что... В общем, нет нужды пересказывать, все, что может сказать мучимая страшным похмельем продавщица. Макарыч хотел было съездить подруге по зубам, да только сухо сплюнул, повернулся на другой бок. «Я проснусь, тебя чтоб не видел», - по-военному четко выдал он последнюю инструкцию и рухнул в бессознанку.
Лариска, одурев от головной боли, методично обшмонала подкроватное пространство. Тщетно. Стратегический запас Макарыча за три дня полностью исчерпался. Праздновали размашисто. Лариска мутно охнула, почувствовав страшный укол в сердце. Похмелье забирало все круче. «Сдохну», обреченно подумала баба, но тут вдруг взгляд ее уперся в проем кухонной двери. На шкафчике зазывно белел знакомый фунфырик. Шлепая босыми ногами по холодному полу, Лариска схватила «бомбу» и быстренько вернулась под горячее от мужского тела одеяло. Откупорив, она успела подумать, что хорошо бы напоследок еще разок растормошить дружбана, сгоношить его на палчонку. Это и была ее последняя мысль. Ибо щедро ебанув из горла граммов триста углерода четырёххлористого (сиречь растворителя бытового), она незамедлительно покинула сей жестокий мир, не успев издать обожженным горлом ни единого звука.
...Макарыч проснулся от того, что у Лариски остыли ноги. Матерясь и чертыхаясь, он прикинул, сколько времени остается до возвращения благоверной из командировки, и только потом увидел, что Лариска лежит тихо, как есть мертвяк. Макарыч охуел. Полностью, окончательно и бесповоротно. В его стремительно трезвеющем мозгу пронеслась жуткая картина: жена Катя в железнодорожной форме (отчего-то приобретшей в этом видении отчетливые эсэсовские черты) стоит с чемоданами у порога, видит его с мертвой бабой, потом менты, понятые, и вот судья (почему-то в парике, как в кино) уже обличительно кричит куда-то в пространство над ним, Макарычем, ДЕСЯТЬ ЛЕТ СТРОГОГО РЕЖИМА! Он шустро отбросил одеяло и, глянув на лохматый ларискин лобок, мельком заметил «Жалко бабу».
Одевая ее, он так и не смог застегнуть лифчик и попросту завязал его узлом на спине. «Прости господи», - мелко перекрестился неверующий до сего дня сметчик, - «ты прости, а ей уж все равно». Ларискины ноги опухли и подлые сапоги никак не желали налезать. «И ты меня, Катя, прости», - снова закрестился Макарыч, обувая ноги бывшей любовницы в жёнины полусапожки. У жены нога крупнее. Сойдет, до морга довезти.
Половина третьего ночи. Тридцатого декабря. Минус двадцать восемь. Улицы предновогоднего Челябинска тонули в сплошной пелене колючего мелкого снега. Два гаишника, материвших злую ментовскую судьбину, выгнавшую их «на усиление» в морозную ночь, сначала услышали звук. Знакомый до боли, но странный на зимней улице, трескочущий звук мотоциклетного мотора не мог быть правдой. Но тут из белой снежной занавеси прямо на них вынырнул ебанической красоты Всадник Апокалипсиса. Замотанный до бровей шарфом, в очках слесаря и в заиндевевшем шлеме «а ля Евгений Моргунов» он остервенело жал газюльку облепленного сосульками «урала». В коляске рядом колыхалась крупная женщина в аналогичном шлеме. Ее синее, залепленное льдистыми потеками, лицо искажала гримаса не то ужаса, не то мазохического оргазма от происходящего. Прежде чем постовые пришли в себя, байкер умчался в темноту, подарив им на прощание еще один трескучий аккорд. Старший лейтенант Иваненко выронил крышечку от термоса. Сержант Юнусов чертыхнулся и полез в «жигули» за водкой.
...К. услышал робкий стук в окно. «Пошел на хуй», отчетливо сказал он в зимнюю темноту и выпил. Калорифер убаюкивал жужжанием. К. откинулся на спинку кресла и задремал. Жмуры на нарах лежали тихо, как положено. Завтра – Новый год. И о ритуальных услугах можно забыть до Рождества. Главное выключить на время отгулов телефон... Вдруг дверь распахнулась и в приемник, задыхаясь от смеха, раком вполз сменщик, Игорь. «Иди глянь, там свежего жмура приволокли».
Макарыч униженно кланяясь, что-то лепетал и показывал на привязанную к мотоциклетной коляске бабу. Покойница на вид весила никак не меньше центнера, а то и больше. К. попытался дёрнуть ее из коляски и чуть не сорвал спину. Макарыч вежливо оттеснил его и начал в остервенении дергать покойницу, ухватив за подмышки. Заиндевелые коленки бумкали в край коляски. Еле отдышавшийся от смеха Игорь вынес из приемника «болгарку» и сказал: «Ну все, мужик, пиздец. Акт будем составлять, сидеть пойдешь. Отравитель». Макарыч побелел и вынул из кармана пухлый гомонок. Игорь отдал «болгарку» К., приобнял Макарыча и повел его заполнять бумаги*. К. аккуратно подрезал Ларисе сухожилия, ноги с треском подались и К. повалился на снег в обнимку с заиндевевшей покойницей, дыша, как паровоз.
Уже под утро они смотрели на свежеобмытую покойницу. На столе в приемнике мерцал армянский коньяк, пылала икра, одуряюще пахла сырокопченая еврейская колбаска.
- Хороший мужик, понятливый, - сказал Игорь.
- Я одного не пойму, как он ее один с пятого этажа до мотоциклета дохуярил, - полуспросил К.
- А у него эффект случился. С наступающим, - беспечно ответил Игорь, подняв стакан.
- Аффект, - машинально поправил К.
- Похуй, - ответил Игорь.
В окно робко постучали. «Пошел нахуй», - привычным хором отозвались трупомои, сдвинув бокалы. «Это я!» - донеслось из-за обледеневшего стекла, - «Я вам два часа назад женщину привез. Я это... Сапоги».
- Чего, блядь? - спросил К.
- Сапоги это... Отдайте ейные, - елейным тоном попросил Макарыч. - Сапоги.
- Молодец мужик! - сказали трупомои. - Ты в жизни не пропадешь! Если тебе кто скажет, что ты куркуль, сразу нахуй посылай. Только так и надо. Нахуй ей в гробу сапоги?! Зубы-то смотрел кстати у нее? Может «рыжие» есть? Брать будешь?
А наутро взорвались хлопушки, полетело конфетти и начался Новый Год. И все вокруг верили, что следующий год будет самым счастливым, самым радостным, самым лучшим из всех лет, что прожило человечество.
