1.
Я проснулся ближе к вечеру. Нормальный ход для субботы.
В глотке намертво застрял тугой ком. В голову, судя по ощущениям – стреляли дважды. Мелькнула невесёлая мысль о волчьей картечи.
«Хороший индеец – мёртвый индеец» - выдал дежурный афоризм похмельный бес. В левое, как положено, ухо. В правом удручённо молчал светлый ангел. Его тяжкий каждодневный труд шёл насмарку. Подопечный пил шестой день на неделе, а он попал в пробку. Закопался в ушной сере. Влип.
-- Движение – жизнь, - залупил тот, что слева, почувствовав, что клиент задумался о высоком, -- под лежачий камень вода не течёт.
-- Жопе слова не давали, -- вяло огрызнулся я, больше для того, чтобы услышать собственный голос.
-- Кстати! – оживился собеседник, - Ты же срать хочешь!
Бля-я-а-а-аАААА!!!
В майке и без трусов я выглядел балериной. И спинку держал – Лопаткина в трансе. Чтоб голова не качалась. Ноги вовсе прямые, и не совсем мои. Зато сжатые в ужасе ягодицы – эротичные, как у Ван Дамма, даже круче. Эх, никто не видит…слава богу…богу…бегу-у-у!!!!
Странно, сколько в человеке дерьма. Да к тому же – зелёного. Почему-то подумалось, что этот весенний колорит не к добру. Нежную грусть усугубило отсутствие бумаги. Придётся мыться….
Трусов я так и не нашёл, холодильник был вонек и пуст, фен сломан. Скажете: ишь! фен ему, мудаку, нужен! какая фря! Отвечу: отрастите хвост из башки до самых булок, а потом упражняйтесь. Их сухих -- полкило, а мокрых – не взвешивал. Два года никого не стриг, разве что ногти. И теперь если не ЗиЗиТоп, то волосатый человек Евстифеев….И больной на голову за всех троих разом.
Яйца провалились в левую штанину, остальное куда-то совсем не туда, в карман, где зажигалки нет, потому что дырка. Рванул молнию, взвыл…аж слёзы из глаз…аккуратненько…вжик-вжик – опять мужик…всё нормально. Только шов тройной в … не совсем туда….врезамшись, и мулька скребёт по копчику….
В лифте зеркало. В зеркале – одинокая, в мокрой заросли, морда. Собачьи глаза с красными прожилками. Поперечная складка на лбу - и та чуть кривая. Будто в сомнении. Взрослая складка, страдательная. Сразу видно – пожил человек, потерпел всякого. Не фуфлогон. Разве что пьяница….
Киваю консьержке. Воротит рыло. Плохой знак. Если всякая тля воротит от тебя рыло, значит, ты уже немного не того…. Точнее – настолько не того, что консьержка воротит рыло. Ты совсем не того, братан, хоть и в белой, египетского хлопку, рубахе. Значит, народ прозирает, что под модными джинсами нет трусов. Ты скатываешься, чувак, падаешь в никуда. Консьержка – она как тест на беременность. Есть жизнь, или по нулям. Жди теперь, что тебя пошлёт на хуй молдавский дворник. И ты поникнешь, как грязный лютик, нежный когда-то цветок, увядший до сроку. От одиночества и похмельного банкротства.
2.
Солнце уже тянулось к воде, садясь в камыши на озере Долгом. Дети, женщины и другие животные щеманули, старухи оторвали пролежни от скамеек, на скамейках осела вездесущая пьяная плесень. Молодая поросль центровала, не стремаясь ментов, со своим сраным «Клинским» и воплями. Лишайник постарше осел локальными островками в тени. Время от времени то там, то сям, в сторону лабаза срывались мобильные тени. Неустойчивые, но впритык одухотворённые и заряженные на успех. Ощущалось бурление тихой, невнятной, но напряжённой жизни. Так живёт колония бактерий. Или раковых клеток. Но ведь главное – жизнь, не так ли?! А уж в какой форме…
Вот и выясним, в какой. Хирургическим оком я высматривал опухоль со знакомой историей болезни. Взгляд цепанула красная бейсболка – характерный симптом. Сделав лицо попроще, я пошёл на сближение.
Морда у Олеги поярче кокетливой шапочки. Разве что в багрянец отдаёт. Но красив подлец, эспаньолку отрастил, изящный трамплин для мондавошек. Похож на испанца, смуглый такой, с пронзительным взором. Башкир, вроде. Носяра мордовская, однозначно. Бабам нравится. Вьются тётки вокруг Олеги. Особенно те, что постарше. А он барствует. Малацца, уважаю.
Вот и сейчас две – одна в диковатых очках и крашеная, а вторая тоже ничего, хоть в дупель и с синяком.
-- Хуяштыприпёрлаэтотсраныйбурбонблянахуй…здорово, Пушкин, кудысь пропадал? Болеешь? Щас…тебебляхотьколнаголоветешисукаштомадера……
Я жму ему руку, жму руки ещё одному пассажиру, хотя можно было бы и не жать – он уже в ауте, смотрю в запотевшие от стыда очки крашеной. Она огорчила Олегу и полыхает ушами, в которые вливается горькая, но справедливая проповедь. «Бурбон» – это и впрямь не дело, если послали за «Мадерой». Некультурное пойло. Но эту тему можно раскрутить. Нужно.
-- Давай схожу взад поменяю, - предлагаю я, - не ругай женщину. Она просто ошиблась.
Олега с готовностью затыкается. Ругается он просто для удовольствия. Чтобы слышать свой голос. Ему всё равно что пить. Однажды он выпил восемь фуриков «Льдинки», да ещё и «Трои» добавил, для дубления кож, кажется. И ничего. Только челюсть с неделю дрожала потом, и глаза к ушам отъезжали в процессе. Бывает.
Мы идём с очкастой в лабаз. У меня рублей двенадцать, кудри и бездна обаяния. У ней баклажка бурбона, радужные окуляры и тихое женское счастье в душе. Ей лестно внимание. Нет хвоста – завиляла бы.
В магазине, ясный пень, она было вякнула, что добавить к двенадцати тридцать шесть – это слишком… типа, даже, и вовсе их нет….Олежке хватит, он уже…. Я нежно снимаю с её лица очки. Глаза становятся беззащитными.
Возвращаемся медленным шагом. Два пузыря несу я, она совсем уже расслабленно жестикулирует свободной рукой. Пока мы доходим до скамьи, я знаю историю женщины с трудной судьбой.
3.
Через полчаса отжившийся пассажир читает вслух Лермонтова. Когда-то был архитектором. Так он сам предъявил. Я ему верю – синьке не важен диплом или ксива. Косит всех подряд.
Подобревший Олега усадил очкастую на колени и щекочет бородой. Она ёжится и довольно хихикает.
Я стою на разливе, курю, излагаю сложную концепцию грядущего апокалипсиса. Самому себе, разумеется, но громогласно. В какой-то момент замечаю внимательный взгляд. Не то, чтобы осмысленный, но чуткий. Влажный от чувства, восторженный до неприличия, томный. Тихая синюга с бланшем зачарована не на шутку.
Протягиваю ей стакан, она принимает двумя руками, и как-то стыдливо отворачивается. Прикидываю её возраст. Навскидку – далеко за сорок. Присматриваюсь внимательнее, и прихожу к выводу, что, возможно, и до сорока….Бланш, опухшее лицо, по нулям косметики – это всё старит. А так ….
-- Эй, -- кричит Олега, -- писатель, давай грянем! За Любашу мою!
Польщённая Любаша визжит и топырится в разные стороны. Архитектор, плавно перешедший на Бродского, тянет клешню навстречу.
-- За Любовь, - поднимаю я, набулькав по кругу, и повернувшись к бланшированной строго спрашиваю:
-- А тебя как величают, красавица?
-- Верка она, - дребезжит нетерпением зодчий, - Давай, что ли…
-- Погоди ты, - огрызаюсь я.
-- Заткнись там! - дёргается Олега, любитель тостов и заздравных речей, - Подзавали читальню, видишь, человек говорит.
Любаша тоже скрипит в сторону гомозливого дяди.
Я произношу вымороченный, цветастый тост в худших гусарских традициях. Безобразно патетичный и приторный. Обыгрываю веру и любовь. Леплю тошнотворную импровизацию. Несу вредный бред. Засмущавшись сам собой, выпиваю не договорив.
Аплодисменты, овации, цветов нет. Голове необыкновенно легко, в глазах блаженная розовая муть. Меня разводит на старые дрожжи со страшной силой. Я улыбаюсь, всех люблю и почти ухожу в себя….
-- А можно….потрогать?
Возвращаюсь в мир, недоуменно таращусь в оплывшее нездоровое лицо, из которого со сладкой мукой глядят два до неприличия синих глаза. Синих в квадрате, и неприлично влюблённых.
-- Чего тебе…кхм…потрогать, - я как-то даже и смущён, надо заметить, и потому грубоват навстречу.
-- Волосы…какие…Красиво, - тихо и застенчиво шелестит этот образчик женственности, и даже щёки вроде как розовеют.
-- Трогай, - соглашаюсь я и даже подставляю голову, - добра не жалко.
Она нежно проводит по волосам, теребит пепельную, жёсткую прядь. Убирает руку, и, с какой-то немыслимой вибрацией, повторяет:
-- Красиво…
Солнце село, волосы высохли, портвейн выпит. Сонно хрюкает несостоявшийся Корбюзье. Олега с Любашей отправились вычудить чего-то ещё. Я курю, смотрю на неясного возраста Верку, и ясно понимаю, что жизнь продолжается. Пусть водит жалом вахтёрша, гундосит падлюка-сосед и опять нет работы. Пусть. Страна наша не оскудела, родина не продаст. Бредут по ней и вещий Олег, и Вера, и Любовь. Я уверен, что если пошерстить – можно найти и Надежду. И если она тоже – как знать? – захочет ко мне прикоснуться, то я предложу залезть ей в правый карман, там где дырка.
И будет нам счастье.
Шизоff
