Диме Морозову посчастливилось родиться в 1966 году. Оценил он это особенно остро в 1984, когда учился на первом курсе филфака в Универе. В тот год Министр Обороны Советского Союза, маршал Устинов, встав спозоранку, издал указ - студентов в армию брать, не важно с какого курса! А когда он дембельнулся в 1986, тот же маршал, видимо перед сном, передумал, и отменил свой же указ. Ну, повезло. Действительно, повезло. Никогда в последующие годы Дмитрий не жалел, что посетил сии чудесные места. Где бы еще набраться таких задорных впечатлений? Вот именно...
И тогда, в 84-ом он не шибко расстроился. В его родном городе не принято было косить, как и вообще в провинции. Многие друзья и родственники уже сходили или ушли, или собирались. Вот и он засобирался. А пока сдавал летнюю сессию, пил пиво с друзьями и катался на скейтборде рыбинского производства (кстати, первые скейтборды, появившиеся в Совке, и очень даже неплохого качества). Единственно, что его озадачило, так это то, что в военкомате его папку по непонятным причинам отложили на осень. Нет уж, фигушки, прийти из армии и сразу за парту?! Как известно, дембель в маю, всё... хорошо, и лето целое впереди, чтобы прийти в себя. Пошел и добился, чтоб забирали сейчас, в июне, после сессии. Подполковник был даже озадачен таким рвением.
Не остановило его даже то, что в аккурат за две недели до войны... то есть, до армии, он познакомился с прекрасной девушкой и между ними мгновенно вспыхнула та огромная, всепоглощающая любовь, на которую только и способно юношеское сердце, и он готов был хоть завтра в ЗАГС. А что, рассудил Дима, отслужу, вот и проверим, а там и видно будет. И с легким сердцем отправился на службу в ряды тех самых, вооруженных сил...
Собрали их на призывном человек пятьдесят, все студенты разных курсов и факультетов Универа, все с бодуна, но веселые. За забором родственники плачут и поют, а у них впереди дальняя дорога, как обьяснил танкист-майор, в Чебаркуль на Южный Урал, в учебку. Да хоть в Зимбабве, водка - с собой, рюкзаки забиты домашней едой, гуляем мужики! Ехали весело, с пересадкой в Свердловске, где полдня они бродили по городу, прощаясь с гражданкой, пока не оккупировали местный ресторан. Почему-то была такая думка, что в армии деньги ни к чему и, чтоб не пропадали, надо грохнуть все. Когда уже все напились, Дима запомнил только одну деталь, как старший в их группе, которому исполнилось двадцать шесть лет и у него была жена с ребенком, кричал через весь длинный стол: "Мужики, налегайте на траву, жрите зелень, в армии-то витаминов не будет!" И все послушно жрали петрушку с сельдереем, запивая водкой.
Окончательное протрезвление наступило на второй день в части. Первый был организационный, их водили в баню, стригли, выдавали обмундирование и распределяли по частям. А на второй день началась их служба. Вот где-то на второй-третий день и наступает оно, то самое, прозрение, сатори, больше похожее на сепуку: "Это чё, блядь, вот так два года?! Ебёныть, подождите, подождите... это вот здесь... вот так вот... ДВА ГОДА?!.. Да, охуеть!!!" Это, как не знаю с чем сравнить, вот, может, у женщин послеродовая дипрессия или климакс, когда уже знаешь, что все, ничего не изменить, не исправить, не вернуть, а тебя плющит и плющит, плющит и плющит... Примерно так думал и чувствовал Дима первую неделю, когда ходил строем, когда бежал кросс, когда висел сосиской на перекладине, когда ковырял вилкой бикус, поросший плохоопаленными свиными волосами, когда пришивал подшиву, кося краем глаза на программу "Время" (блядь, кто додумался повесить телевизор, этот атрибут домашней жизни, над их лысыми как табуретка головами!), в общем, когда делал все, что и положено делать духу... Но армия, она на то и армия, чтобы солдат не думал, а занимался боевой и политической подготовкой. Так что через неделю все настроения сменили простые и ясные животные инстинкты выживания: поесть, поспать и, по-возможности, не накосячить...
Дмитрий попал в пехоту, царицу, мать её, полей. Дедовщины не было. Можно сказать, дедов, как небожителей, они вообще не видели, те вели свою потустроннюю жизнь на должностях старшин, коптерщиков, смотрителей каких-то дальних полигонов... Их ебали горячие сержанты-черпаки, еще недавно оттащившие свой срок в ранге духа. Ебали строго по уставу. Кто был в армии, тот знает, хрен редьки не слаще, а, может быть, и горше, кому как. Но только день был расписан так, что Дима свое первое письмо на родину писал урывками больше недели, ни сил, ни времени не оставалось. Если не строевая, то физо, если не физо, то тактика, если не тактика, то полигон, если не полигон, то строевая и далее по кругу. А на десерт - наряды, караулка, мытье всего и вся и еще миллион неизбежных солдатских дел. Зато никто их не заставлял драить зубной щеткой засранное очко или подшивать дедам.
На третий день своей службы Дмитрий с приятелем отправились писать письма на травку за соседним складом, наивно полагая, что послеобеденный отдых - это святое. Нашли их через час. И наглядно обьяснили, что такое воспитание через коллектив. Это когда весь взвод на пять часов физо без передыха по жаре, когда в разбухших от пота сапогах тлеют угли, а в голове бьет наковальня. Им даже темную не сделали, просто ни у кого не оставалось сил. Зато, знаете, в отличие от гражданки, все как-то удивительно доходчиво, как-то даже обескураживающе ясно: "Боец, ка-а-а-а-мне. Упор лежа принять. Я курю, ты отжимаешья. Жопу, жопу, я сказал, оторвал. Посмотрите на этого молодого бойца, который покинул расположение части без разрешения своего командира. А если ядерная атака, боевая тревога, во взводе некомплект, взвод тормозит роту, рота - батальон, батальон - дивизию, дивизия - армию, все, война проиграна, можно идти спать... ЖО-О-О-ПУ оторвал... вот так... вот так... вот так... Встать. Вопросы есть?" Вопросов нет.
Все было по-честному. Тактика, так тактика, бегаем по полю, орем "Ура", берем редуты. Полигон, так полигон, стреляем до седьмого пота... А уж, пострелять пришлось. Стреляли они каждый день из всего, что только стреляет, за исключением танков и артиллерии. По-началу это даже вставляло. Все-таки, мужик и оружие - близнецы-братья, инстинкты-то не дремлют, вернее дремлют, пока не берешь вот так вот мягко за цевье и тра-та-та-та-та-та-а-а-а... а потом еще вот так вот тра-та-та-та-та-та-а-а-а-а, получите суки... Диме особенно нравился тяжелый станковый пулемет, установленный на броне открытого БТРа. Это когда твои плечи плотно облегают две дуги упора и ты всем организмом до яиц чувствуешь, как он изрыгает горячие тяжелые оплеухи трассеров, что по наклонной траектории вгрызаются в спину далекого холма, вырывая комья земли и фонтаны пыли. Мочил бы до утра, до основания холма. Умрите, суки! Навсегдааааааааааа!
Но праздник долгим не бывает, все рано или поздно приедается, а уж когда пошла стрельба на результат... Тут ведь как, отстрелялись хорошо, утешили отца-командира, садитесь братцы в БТР и едьте законно девять километров до казармы. А уж ежели обидели вы батьку, тогда бегом, бегом я сказал, кто отстанет два часа физо после ужина. Да что, собственно говоря, все бегом, да бегом, это скучно, сержанты, они ведь тоже люди, а театров поблизости не наблюдается. А давайте-ка челноком! А это как, товарищ сержант? А это мы с сержантом Сенцовым сейчас разойдемся друг от друга вдоль шоссе метров на сто и будем идти неспешный шагом, а вы трусцой между нами курсировать, а кто вздумает топтаться на месте, поджидая идущего меня ссзади, то для него наступят индивидуально газы. А, ну так бы сразу и сказали, так оно, конечно, интереснее.
Да еще Димке посчастливилось попасть в ночной взвод. Все люди, как люди, отстрелялись и пошли домой, а им ужин - на полигон и до четырех утра пальба. А там как повезет, а повезет в любом случае, или на БТРе, или короткой дорогой. Кто-нибудь бегал ночью через лес? А в противогазе? Это просто праздник какой-то! Чаплин сьел бы свой котелок от зависти, видя как они сшибают сосны и выкорчевывают корни, опутавшие узкую тропу.
На гражданке Димка неплохо рисовал, ходил даже в художественную школу. Но в армии он всячески маскировал свое уменье, наслушавшись рассказов старших братьев, про то, как попадешь в кабалу к дедам и будешь с утра до ночи и с ночи до утра клепать альбомы. Но кто-то его сдал. На политзанятиях, чтоб не биться лбом о парту, как это делают большинство его боевых товарищей в неравной схватке с Морфеем, он, по школьной привычке, рисовал на последних страницах толстой общей тетради. Через две недели его после отбоя вызвали к дедам. Дело невиданное! Этих накачанных самцов, они, духи, видели лишь иногда по вечерам, когда те выходили из каптерки покрутить солнышко на турнике. Димка шел, лихорадочно соображая, где он сегодня набанковал и с какой стороны ждать пиздюлей. Но разговор вышел коротким: "Так ты, потц, чего молчал, когда мы спрашивали, кто умеет рисовать?" "Дык, я чё... Я так... Каля-маля..." "Дать бы тебе пиздюлей, каля-маля...У нас дембель на носу, схватил вот эти четыре альбома, краски в зубы и за работу". Но и тут все было по-честному, никто его от строевой, физо и прочих полигонов не освобождал, но всякая хренотень в виде караулов, нарядов по кухне и казарме понеслась мимо него. Его закрывали в подвале от ротного и он честно карпел над альбомами, даже войдя во вкус и пробуя нестандартные решения. Это была отдушина, когда вокруг ни души, никто не орет над ухом и не насилует твои извилины. Опять же можно чайку сообразить на плиточке с дедовским сахарком.
Потом он обнаружил в подвале еще один лаз, идущий под полом с какими-то трубами в теплоизоляции. Туда периодически нырял Ринат-каптерщик, худенький татарин, с таинственными свертками. Тайник дедовский! Два дня он боролся с искушением, но мысль о ЕДЕ была фундаментальной, с ней могло лишь поспорить желание поспать. И когда они осуществлялись вместе, это был пик блаженства, Джамолунгма счастья. Вобщем, он полез. Лаз был узкий, длиною метров пять, у него в руках были лишь спички и заранее припасенный нож. Ага, вот оно - углубление в стене. И сразу же - тушенка! Еще цинки с патронами, пулеметная лента, даже две, три учебных гранаты и всякая фигня - дедушки на дембель собрались. Тушенки много, слава Богу. Заметят, не заметят? Это уже вторично. Вскрыв в темноте, наощупь, жесть, он с наслаждением сожрал три банки. Пора. Так... что такое? Обратный ход явно буксовал. Он был в ватнике, поскольку от долгого сиденья в подвале невольно замерзал. Ватник задирался, цепляясь за бетон, дойдя до самого узкого места, где труба делала изгиб, он окончательно застрял. Сначала было смешно, он вспомнил Винни-Пуха. Потом стало страшно. Придут деды и что они увидят, посветив фонариком? Жопу духа, что, обожравшись их тушенкой, застрял в лазу. Это вам не в гостях у кролика. Потея, отрывая пуговицы и все на свете, он, извернувшись, как удав из старой кожи, вылез из ватника и вырвался-таки на свободу, весь в стекловате и пыли. Хвала Богам, сегодня на Олимпе праздник!
В конце июля наступила сушь. Солнце выжигало степь и сухие перелески. Полигоны стали пеклом, где даже автомат обжигает случайным касанием металла. Одновременно в дивизии, а их учебка была именно развернутой дивизией с пятнадцатью тысячами воинов и служб обеспечения, начался понос. Да, да, банальная дизентерия. Когда счет больных перевалил за сто, приняли экстренные меры. Они заключались в том, что перед приемом пищи надо по локоть опустить руки в бак с разведенной хлоркой, а потом есть... этими руками, других-то нет. Что? Першит и жжет глаза? А ты с закрытыми, чай, мимо рта не пронесешь.
Через несколько дней заболел и Димка. Понял он это ночью, проснувшись в жарком поту, и понесся на очко. Болеть почему-то страшно не хотелось, хотя санчасти были раем для косильщиков, лелеящих любой нарыв, пока полец не станет с толстую сардельку и можно дней на пять выпасть из общей мясорубки. Нет, болеть не хотелось, тем более такой стремной заразой. Что делать? Он вспомнил, что деды собирались сегодня пить, услышал, когда сдавал альбомы. Точно! Дезинфекция! Дверь каптерки открыл старшина Саша, что ни ростом, ни губами не уступал Шакилу О-Нилу: "Тебе чего?" Он был уже навеселе, из каптерки пахло жареной картошкой и салом. "Мне бы водки, грамм сто-двести" - храбро влупил Дмитрий, больше напуганный состоянием своего организма, чем видом дедушки. Несколько секунд Саша переваривал информацию, видимо, отказываясь верить, что он это слышит, и слышит это от духа, у которого по определению не может быть пока ни имени, ни плоти. Потом глаза его стали наливаться кровью. "Да ты понимаешь" - затараторил Дима: "Я, кажись, заболел, дизентерия, мне бы дезинфекции..." Спас его от неминуемой расправы дружный хохот из глубин каптерки. "Ну, ты сука, рассмешил! Дух просит у дедов водки... Кому рассказать, так уважать перестанут..." "Иди спать", - сменил гнев на милость Саша: "Кому вякнешь, урою нахуй!" Есть, товарищ старшина.
Наутро Димку и еще троих отправили в санчать. Все санчасти дивизии к тому времени были переполнены, количество засранцев перевалило за четыре сотни, и комдив издал приказ, согнать всех говнюков в пустующую казарму на карантин. Четыреста семьдесят больных собрали в одном месте под охраной медроты. И начали лечить, для начала разделив условно на две части, направо - легкие, налево - тяжелые, посередине - пятеро пластом, лежащих под капельницей. В матрасах у них были проделаны дыры, обшитые клеенкой, под кроватями стояли утки. Поначалу было непривычно засыпать под звук периодически падающего говна. Только на третий день пластунов перевели в отдельную палату на второй этаж.
Лечили их элементарно. Два раза в день построение, утром и вечером, и два шарика в рот - красненький и желтенький. Аскорбинка и как, потом узнал Димка, еще какой-то витамин. А что, молодой организм и так прекрасно справится сам, выработав антитела и усмирив говнодышащий Везувий. Засада была в другом. Представьте себе почти пятьсот рыл со свитом опорожняющих кишечник... Не представляете? Вот и Димка не мечтал когда-нибудь увидеть такое, тем более стать соучастником. К тому же жрать хотелось с неменьшим свистом, чтобы восполнить убывающие силы. А в армии ведь как, там солдат убыл из части в часть, его сопровождают разные бумажки, вещевой, пищевой и прочие мандаты, чтоб, стало быть, на новом месте поставить на довольствие. Бухгалтерия. Их же собрали во вновь организованном подразделении имени говна и газов молниеносно, за полдня. Естественно, вся эта полковая и дивизионная машина не успела провернуться и выписать сопроводиловки. Посему в первый день жрачки привезли ровно на сорок пять человек. Тут не надо было даже спрашивать: "Драку заказывали?" Она была проплачена и застрахована Гострахом. Месились сразу человек сто, остальные, в том числе и Дима, благоразумно смотрели на это со стороны, да и места, откровенно говоря, уже не было, чтобы вписаться. Молодые мужики в кальсонах и белых нательных рубахах вырывали друг у друга жалкие каллории, почти безмолвно, отрешенно и самозабвенно. Хлеб был разорван на куски и зазметан по полу, обжигающую кашу из бачка выскрябывали чуть ли не руками, суп вообще постигла незаслуженная кара, его разлили, уронив в самом начале, что и послужило детонатором. "Тебе это ничего не напоминает?" - спросил Дима у Вадима, худющего очкарика, образцового ботаника, учившегося к тому же на факультете биологии. "Угу. "Веселые ребята", только фонограмма запоздала". Иногда кто-то из общей кучи, видимо не выдержав накала борьбы, убегал посрать. Но, самое удивительное, что в пылу этой разрушительной схватки, отдельные персонажи таки умудрилсь наесться, набив рот всем, что подвернется под руку.Через полчаса прием пищи был закончен, и все мирно разбрелись по койкам, не выказав ни словом, ни делом друг другу каких-либо претензий.
Вечером медик-старлей собрал всех дедов, попавших в этот санаторий. Набралось их двадцать семь штук, да это и понятно, их и в дивизии было меньшинство, и общие места пользования они посещали редко, питаясь по каптеркам и чепкам. "Значит-ца, та-а-а-а-к", - начала свою речь усталый доктор: "Лежите здесь хоть до дембеля, хоть до третьей мировой, но мне нужен порядок, и-де-аль-ный, остальное меня не ебет!"
И уже на следующее утро настал идеальный порядок. Деды, выстроившись в цепочку, вместе с медбратьями, такими же срочниками, которых старлей отдал в их полное распоряжение, своими телами прикрыли пищу, которую пронесли в пустующую оружейку и закрыли на замок. Подобно церберам, они отгородили железную решетку, отделяющую оружейку от казармы, и стали строить голодное стадо в четыре параллельных очереди. Высказывающий недовольство и нарушающий порядок получал немедленной пизды на месте, и вскоре стадо поняло, что вернулись волкодавы и молчаливо приняло условия игры.
Запускали в оружейку по четверо, по одному из каждой очереди, на прием пищи им давалась ровно минута, впрочем, и этого было много, учитывая скудные размеры пайки. Как в "Судьбе человека" хлеб лежал, нарезаный на мелкие квадратики, баночка риса с мясом делилась на четыре части, суп наливали в кружку по полполовника. Выйти и вернуться в очередь было невозможно, для пресечения всяческих хождений и беспорядков. Стоишь - стой, ушел - забыли, иди в конец, авось что-нибудь достанется. А ведь были в этой очереди не только легкие, как Димка, но и тяжелые поносцы. На второй час стояния высокий парень, бывший за несколько человек впереди от Димки, вдруг затрясся, как шаман в эстатическом экстазе, и обосрался, конвульсивно дергаясь всем телом. Потоки жидкой лавы, окрасив в бурый цвет кальсоны, стекали по тонким щиколоткам на пол. Видимо потеряв остатки сил, он рухнул в собственную лужу. Что сделала очередь? А ничего. Она спокойно обогнула, образовавшееся препятствие и еще плотнее сдвинула свои ряды. Засранцам здесь не место. Парень, отдышавшись минут пять, уполз на карачках в умывальник, оставляя мутные разводы на полу. И это был не единичный случай, остальные, правда, издав крик отчаяния и боли, убегали в туалет, держась по ходу за прохудившуюся задницу.
"Ты, знаешь, не хватает одной, но емкой фразы", - делился вечером Димка с Вадимом впечатлениями от пережитого: "Чтоб описать все ЭТО... Желательно цитаты на латыни, чтоб припечатать на века, выдолбить на мраморе сознанья, не забыть..." "Не забывается такое никогда..." - пропел Вадим: "А я вот думаю, солдат Швейк отдыхает... помнишь место про лазарет симулянтов, про клизмы с патефонными иголками?" "Конечно отдыхает, Ярославу Гашеку не повезло, он не служил в Советской армии".
Впрочем, продовольственных аттестатов с каждым днем прибывало все больше и больше и к концу недели необходимость в жестких мерах отпала, все жрали от пуза, даже оставалось, поскольку кого-то уже выписали, а аттестаты по инерции еще обслуживались...
Наступила другая фаза. Скуки и тоски. Делать было решительно нечего, кроме как лежать на койке, тереть за гражданку, писать письма и мусолить одни и те же воспоминания... И Димка снова взялся рисовать. Мгновенно к нему выстроилась очередь из местных дедушек с альбомами. Но теперь он пошел другим путем. Всю ярость накопленных эмоций, он выразил в комиксах, что рисовал тушью на кальке, пролагающей листы. Это имело грандиозный успех. Каждый новый рисунок бродил по нескольку часов по всей казарме, вызывая то тут, то там взрывы смеха. Херлуф Битструп, наверняка, одобрил бы его опыты. Еще двух подмастерьев он посадил на обводку его рисунков с кальки на кальку, добившись тиражирования, чтобы всем дедам хватило. И зажил "по-человечьи". Старлей, после того как он изобразил ему наглядную агитацию по дизентерии, дал ему карт-бланш, выдав форму. И Димка мог спокойно гулять по дивизии, наблюдая издали как вколачивают пыль его собратья на плацу. Так продолжалось почти три недели, он давно уже выздоровел, эпидемия в дивизии тоже пошла на спад, вновь заболевшие поступали все реже. Пока за ним не пришел тот самый Саша О-Нил, и под предлогом, что он срочно понадобился ротному, не вырвал его из рук медика. "Ты, сучара, охренел совсем?" - начал свою речь Саша: "Мы справки навели, ты тут бока отлеживаешь, а у нас работа стоит". "Я не просто отлеживал, я отработывал новую технику рисунка, все будем делать по-новому и у вас будут самые пиздатые альбомы в дивизии" - легко парировал Димка. "Да?.." - немного растерялся Саша, заготовок на эту тему у него в голове не было: "Ну ладно, пойдем картохой накормлю, оголодал, небось, здесь..." "Да уж..." - подумал Димка, вспоминая раблезианские пиршества за дедовским столом последних дней.
Так, день за днем, учебка его шла к закату. С приближением осени их все реже стали таскать в поля, больше пошло "бумажной" тактики и зубрежки уставов. К концу октября, когда от их роты осталась треть, пришло новое пополнение, а их остаток стали бросать в какие-то дальние караулы, а то и просто тупо оставлять в казарме. Они уже были младшие сержанты, а пришел черед учить уму-разуму новоиспеченных воинов. Дембеля потянулись на родину и у димкиных дедушек действительно были самые пиздатые альбомы. Слава о нем разошлась далеко за пределы их полка и дедушки из других частей приходили попросить и себе его рисунков. Но его деды ревностно охраняли доступ к телу. Скоро и по его душу приехал "покупатель", и налаженная жизнь в стенах теперь уже почти родной учебки кончилась.
По прошествии многих лет в димкиных воспоминаниях об этом времени осталась не говномешалка с карантином, а светлые и героические моменты, что любовно отсортировала и просеяла сквозь сито времени его душа.
Как, например, после одного ночного полигона, когда они завалили нахрен всю стрельбу в глазах какого-то проверяющего, сержанты гнали их со всей мочи и у Димки вылетел мениск. Сержанты перешли на быстрый шаг и Димку девять километров, сменяясь парами, тащила на руках вся рота. И хоть бы кто-то вякнул, наоборот, подбадривали. И это было не лицемерие, все были так заебаны, что без слов осознавали, сегодня ты, завтра - тебя. Когда его внесли в казарму, у него в глазах стояли слезы, от впервые пережитого так остро чувства мужского братства и сплоченности. Потом он пять дней пролежал в санчасти и еще неделю ходил с тугой повязкой, освобожденный от всего. Грозила операция, но пронесло.
Или, когда, в их часть пришли на двухнедельную практику "курсы", будущие выпусники военных училищ. Откуда у этих-то козлов, ни пороху, ни настоящей армии еще не нюхавших, к четвертому курсу выработалось столь стойкое уничижительное отношение к простым солдатам? Офицеры, прошедшие Афган и многое другое, действительно были отцами-командирами, по сравнению с этими полуфабрикатами. И двое из этих дегенератов отпиздили Ваньку, любимца роты. Ваня был из далекой глухой деревни на Алтае, и, как всякий деревенский, с детства привыкший к тяжкому труду, гораздо легче переносил армию, вписавшись с первых дней. Он был смекалист, добр и помогал любому, кто бы ни просил... Отпиздили несильно, за какую-то фигню, когда он стоял ночью дежурным по подразделению. Но Ванька плакал. На следующий день эти двое имели неосторожность зайти в общий туалет, когда там больше никого из "курсов" не было. Кто-то тихо притворил дверь, и когда через пять минут прибежали деды разнимать, на зассаном полу валялись два тела с разьебанными харями. Никто их не жалел. Ни деды, ни офицеры.
Или, когда Димку с его корешом Сашком из Куйбышева закрыли на целый день в Доме Культуры, мыть пол и наводить порядок. А они нашли случайно за кулисами зачерствевшую буханку, оставленную неизвестно кем и когда. Разломив ее буквально об колено, они с час блаженно грызли, а потом читали друг другу стихи, все, что помнили с гражданки.
И много чего другого, смешного, возвышенного и трагичного...
Их роту раскидали по городам и весям. Сашок уехал в ЗГВ, и Димка ходил три дня потерянный, все время ведя с ним диалог в душе. Около сорока человек отправились в Афган, но, правда, до боевых никто из них так и не добрался. Потом списались, в основном, осели все в Кабуле, кто в комендачах, кто в ротах охраны и поддержки. Остальных по-одному, по-двое разбросало в разные концы. Остатки их роты доскреб майор из штаба округа в Свердловске. Их повезли на пересылку. Частей там было до хрена, и кто куда в итоге попадет, не знал никто. Димку сняли прямо с караула, дав пятнадцать минут на сборы, и посадили в грузовик. Впереди его ждала одна большая неизвестность.
