Шурка был отдельный чувак. Отдельный от всего остального мира. В 14 лет у него начала расти борода в стиле Даты Туташхии, по какой причине он всегда охотно ходил за спиртным, если нам по причине малолетства (а мы были старше его года на четыре) «не отпускали» злые продавщицы. Он был несмелым и свободолюбивым. Большим и рыхлым, волосатым и татуированным. Он любил glam и soft-metal. Его руки до локтя оплетали бисерные феньки, либо индейских расцветок банданны. Если его джинсы прорывались насквозь, в холодную погоду он завязывал дыру банданной. Голову Шурки украшала широкополая черная шляпа, увенчанная узорчатой лентой. Зимой - английский черный вязанный военный подшлемник. Подбородок был подчеркнут козловатой бородой-писюлькой. А почти на каждом пальце красовался тяжелый перстень из смутного сплава металла и говна. Хотя в малых дозах присутствовало и серебро. В межсезонье он одевал долгополый черный плащ, либо «косую» куртку памяти Elvis’а. Из обуви признавал только тяжкие армейские говноступы, либо говнорезы в стиле «казаки», отличавшиеся полуметровой длиной и лыжной изогнутостью als eine Kleine Mukh. «Казаков» у него было пар пять. Короче говоря, на фоне советского пейзажа Шурка выглядел довольно ярко. Если не сказать нахально. И еще он был удивительно добрым человеком, возможно самым безобидным, бескорыстным и добрым человеком из всех, кого я встречал. Я любил его, как мало кого любил. Он был засранец, я – засранец, что еще нужно для человеческой братской дружбы?
И вот как раз история о любви и дружбе.
В тогдашнем Свердловске 80-90-х гг. существовал (да видимо и сейчас существует) район под названием «Пионерский поселок», пользовавшийся славой местного Гарлема. Он состоял из кучно налепленных хрущоб, в промежутках густо заросших сиренью. Честно говоря, на деле он был не таким уж и страшным, но худая слава отчего-то прикрепилась к нему надежно.
Как-то раз Шурка со Стасом и шуркиной девушкой Наташей пошли на день рожденья к наташиной сестре в «Пионерский поселок». Время было позднее, зимнее, страшное, поэтому когда вдруг Шурка начал спьяну ужасно ссориться с Наташей и собираться пешком попилить через весь город насквозь, все стали его отговаривать: что-ты-что-ты, у нас же тут одни бандиты живут, не дай бог убьют-порвут потратят здоровье молодецкое, а повезет, так и в жопу оттарабанят, не глядя на мороз. Как всякий здоровый молодой человек, Шурка свою жопу берег и кому попало отдавать ее в морозных зимних сумерках не хотел. Поэтому он сказал что: раз! здесь дольше задерживаться не может, поскольку его честь была замарана наташиными вздорными выпадами, и два! просит Стаса проводить его, так сказать, просит быть его телохранителем и сберечь дорогую ему часть его, шуркиного, молодого тела от супостатов.
Стас поперхнулся водкой и попробовал сказать, что в двенадцатом часу пиздюхать через весь город в 30-тиградусный мороз - это бред, но Шурка схватил его в охапку и увлек за двери. Через пятнадцать минут освежающей прогулки, под влиянием мороза, Стас внезапно вспомнил, что буквально в двух шагах проживает его друг Алексей Б., квартира которого совершенно свободна, по причине отъезда алексеевой матушки в командировку.
Матушка Алексея Б. была, со слов Стаса, женщиной крайне вздорной. Дело в том, что ее единственный факт полового общения с мужчиной в жизни (случившийся явно неожиданно) послужил как раз причиной рождению Алексея. В силу этого, алексеева матушка мужчин терпеть не могла козлов поганых, и характер взрастила в себе весьма специфический. К тому же, она была не только неприветлива, но и крайне непривлекательна.
Сын ее был типичный ботаник (сокр. «ботан»): носил очки на минус пятьдесят, с толстющими линзами, обладал прыщавыми кожными покровами и весил килограммов сорок. Гордился он только одной своей весьма специфической чертой: его детородный орган в длину превышал 26 см. В силу постоянной концентрации своего сознания на этой впечатляющей э-э-э штуке, Лёха был невероятным эротоманом. Его квартира (а матушка алексеева была женщиной по тем временам состоятельной и баловала сына нефиговыми деньгами) была завалена видеокассетами, журналами, игральными картами, сувенирами, а позднее, и компакт-дисками исключительно порнографического содержания. Вполне возможно, что он и был так худ исключительно потому, что слишком часто «душил одноглазую змею», «потеребливал перец», «заставлял плакать лысого» и «гонял малыша в ладошке».
Помимо ежедневных мастурбационных сессий в жизни Лёхи существовала еще одна страсть. То была женщина. Звали Лидою. Ей было чуть больше тридцати, и, для нас восемнадцати-двадцатилетних, она, безусловно, была старушкой. Но фигура у нее была совершенно потрясающей. Ей тоже очень нравилась специфическая лёхина …э-э-э-… черта, которая, к тому же, в силу молодого возраста и примитивных увлечений Лёхи, днем и ночью находилась в работоспособном состоянии.
Как-то раз лёхина матушка, пребывая в задумчивости, спросила сына:
- Лёшенька, а почему ты с девушкой ни с какой не познакомишься?
Лёха немедленно впал в ступор, поскольку сказать мегере-матери, что он уже почти два года трахает женщину, моложе ее самой всего лет на пять, он не мог. Слегка оцепенев от неожиданности, он растерянно пробормотал:
- А зачем мне девушка?
- Ну, - задумалась мать, плохо помнившая нюансы половой жизни людей, - тебе же надо наверное… Ты ведь уже взрослый вон какой…
- Мам, - вдруг говорит Лёха, нащупавший гениальный ход, что бы раз и навсегда уйти от материных расспросов, - а ты же Стаса помнишь?
- Конечно, я хорошо знаю Стасика, - сказала ничего не заподозрившая мать.
- Ну… - намекающе проблеял Лёха.
- Что?
- Ну мы же с ним в одной комнате спим, когда он у нас ночевать остается, - невинно сказал Лёха. – Мне, мам, так с ним хорошо. Я и не хочу теперь никакой девушки.
Лёхина мама посмотрела на сына, потом горестно всплеснула ладонями и сказала гениальную фразу:
- Ну всё у нас не как у людей!
Вот эту-то историю Стас со смехом рассказал Шурке, пока они преодолевали заметенный снегом квартал, отделявший их от ночлега. "Представляешь, - весело кричал Стас сквозь ветер, а я-то думаю, чего она на меня так странно смотрит-то все время! А она думает, что мы с Лёхой - пидарасы!".
Шурка остановился и честно спросил у Стаса, а вы правда не пидарасы? (И тут я должен напомнить: Стас тоже носил очки и имел несколько женственные манеры). Стас посмотрел на глупо-наивные шуркины глаза и тут ему стало до смерти скучно. Он ответил, конечно я тебе скажу, что мы НЕ пидарасы… При этом конец фразы Стас оставил повисшим в воздухе, этакий незавершенный штришок, вроде как «ты же понимаешь, что правды я тебе все равно не скажу».
Шурка начал задумываться о том, не проще ли все-таки спокойно дойти к утру до дому до хаты, но тут оказалось, что они уже пришли. Пробудившееся на морозе чувство голода и тяга употребить спиртное пересилили в Шурке страх за целостность собственного ануса, поэтому он махнул рукой и вошел за Стасом в темный, чужой, холодный, враждебный, манящий и страшный подъезд.
Лёха Б., несмотря на отстойный внешний вид, хозяином был чрезвычайно хлебосольным. На столе тут же появились фаршированные Лидой перчики, мамины огурчики, свежий хлебушек, остекленевшая от инея водочка и беседа потекла ручьем. О чем еще могли говорить в те времена два очкарика? Ну конечно же о «Doors» и «Pogues», о Де Саде и Барте, о Борхесе и Кастанеде, о псилосубах и лизергидах, и каннабиноле и алкоголе, о Будде и Христе, о предсознании и надсознании, о симулякрах и дискурсах, о долгожданном тогда «Улиссе», о насилии языка, и снова о «Doors», и опять о свободе, о стратегии жизни Иккю Содзюна и, конечно, же о беседах Линьцзи.
Отогревшийся Стас, чувствовавший себя очень уютно, сидел на стуле, подогнув под себя худые ноги, и по-плисецки изящно (представьте себе богиню Майю с длинным мундштуком) поводил сигаретой. Дым он раздвигал набуратиненными пальцами, после чего жадно втягивал сигарету куда-то внутрь рта, потом с пробочным хлопком порывисто отнимал ее от лица, выдувая толстый клубок дыма.
Хлебосольный Лёха, радостно и цинично трепал имена философов и писателей, хвастал новыми дисками и свежей порнухой, не забывая подливать, насыпать и подкладывать, курил женственно, одновременно скромно и вызывающе, нежно постукивая по кончику сигареты суставчатым пальчиком.
Девяностокилограммовый Шурка, покрытый татуированными змеями и драконами, в нахальной майке «Harley rules!» кивал головой, покушивая водчонку и с тоской следя за змеившимися по кухне тенями двух оторванных интеллектуалов. Он любил тяжелую музыку, готов был слушать «Doors’ов» в гомеопатических дозах, кое-что знал о Будде и совсем ничего о симулякрах и дискурсах. Так что процентов на семьдесят дискуссия была для него экзотичной, как наголо обритая китаянка, но далеко не столь возбуждающей. Чего греха таить, часам к двум Шурка начал явно клевать носом.
Хлебосольный Лёха тут же проявил хозяйскую активность и сказал: "Шурка, давай я тебе в маминой комнате постелю, ее все равно дома не будет еще три дня. А мы со Стасом еще долго будем болтать, потом, чтобы тебя не тревожить, ляжем у меня в комнате". Шурка сонно кивнул, но когда Лёха заботливо взял его под локоток, в шуркином черепе рванула мысль «это же пидорва!».
- Чего это вы меня отселяете? – подозрительно спросил он, настойчиво освобождаясь от лёхиной помощи.
- Мы просто спать еще не собираемся, - просто ответил Лёха, отпустив шуркин локоть.
Шурка сделал вид, что все идет нормально и ушел в мамину спальню.
Через некоторое время, Стасу и Лёхе пришла мысль переместиться из кухни в лёхину комнату, для того, чтобы продолжить содержательную беседу уже в горизонтальном положении. Как хозяин, Лёха заботливо предложил Стасу свою постель, а сам неудобно устроился на полу под низко нависавшей полочкой с кассетами и книгами. Со временем, дискуссия разгорелась настолько, что Лёхе не хватило места для жестикуляции и он соскочил, начисто забыв об опасно нависшей полочке. И, естественно, со всего маху впаялся в нее головой. Кассеты и книги посыпались на пол, а Лёха шумно бздякнул всеми костями об пол, громко стеная и держась за голову руками. Так вот. Когда я пишу «громко стеная», это означает, что лёхины стоны были действительно громкими, громкими аж пиздец. Он бы, пожалуй, заорал со всей дури, как вожделеющий лось, но в порыве хозяйской деликатности зажал себе рот, чтобы не разбудить Шурку. Поэтому вышло громкое МММММММММ ООООООООО АААААМАММММММ УУУУУУУУУУМММММММ. В общем, стонал Лёха, стуча от боли ногами по полу, как семь теликов с порнухой.
Стас собрался уже бежать за йодом или «зеленкой», но в этот момент услышал быстрое шлепанье босых ног в коридоре. Быстро оценив лёхины стоны с точки зрения тембра и ритмичности, Стас тут же догадался, в чем можно заподозрить источник звука. Поэтому за секунду до того, как Шурка приоткрыл двери, чтобы поглядеть не случилось ли чего, Стас быстро сдернул с себя трусы и бросился ничком на стонущего в разбросанном белье Лёху.
Какой там нахуй Родригес! Какие там нахуй "Четыре комнаты" с охуевшим Бандерасом, глядящим на горящий номер гостиницы. Да ладно Родригес, какой там нахуй "Ревизор"!? Знаменитая немая сцена - просто игры пупсиков по сравнению с тем космическим охуением, которое выразилось на лице Шурки в следующий момент.
Ибо, заглянув в комнату, он увидел следующее: Лёха стучит ногами об пол и громко постанывает, запустив руки в волосы и закрыв глаза. Абсолютно голый Стас, сверкая незагоревшими ягодицами, ползает по его тщедушному тельцу, перебирая жиденькие волосики вокруг лёхиных сосков.
- ПИДАРАСЫ! – страшно закричал Шурка, через минуту придя в себя, - Я ни минуты больше не останусь среди вас! Вы же пидарасы! А-а-а!
Надо сказать, что честный Лёха ничего за все это время не ощущал, кроме кошмарной боли в лысине, поскольку башку он себе разбил довольно основательно. Поэтому услышав шуркин крик, он слегка охуел. Но увидев, как Стас реагирует на происходящее, он немедленно включился в игру:
- Сашенька, пожалуйста, только никому не рассказывай, - застонал Лёха.
- Шурка, ну что ты как маленький, - начал увещевать паникера Стас, подходя к нему все таким же голым как бушмен.
- Не подходите ко мне! Не трогайте меня, Пидарасы! – истошно вопил Шурка, глядя на подслеповатые попытки Лёхи встать с постели.
Наконец, после того, как Шурка упал навзничь, тщетно пытаясь напялить узкую джинсу на уже обутые в «казаки» ноги, Стас понял, что чувак уже близок к предынфарктному состоянию. Поэтому одел трусы и шутить перестал.
Через час ситуацию удалось более-менее разрешить и Шурка согласился запереться в маминой спальне, чтобы дотянуть до утра. Стас и Лёха, счастливо заливаясь детским хохотом, отправились почивать, а Шурка до утра отбивался в кошмарах от навалившихся на него со всех сторон раскачанных пидарасов в огромных телескопических очках, которые то и дело норовили засунуть ему в задницу огромные детородные органы и разные неприятные предметы.
Наутро я услышал от Стаса эту историю без купюр и в самых ярких красках. Он был счастлив. Ему казалось, что эта шутка - просто вершина чувства юмора. Я смеялся как дебил... но потом честно сказал, что издеваться так над Шуркой, который значительно младше нас, жестоко и неумно. И неинтеллигентно. И грязно. Он - милейшее существо, самый добрый и бескорыстный человек на свете, сказал я, мы его лучшие друзья, и поступать так просто некрасиво. "Тебе не кажется, что ты должен пойти к нему и все рассказать", - спросил я. Удивленный Стас под нажимом клятвенно пообещал мне, что так и сделает...
Потом я понял, почему он так жестко пошутил. В целом, ему было совершенно похуй, кто с кем и куда ебётся. В общем-то, здесь он, наверное, был взрослее нас. Конечно, он изрядно подтрунивал над университетским буфетчиком, который своих пидорских наклонностей не скрывал. Но в целом, ему было допизды. Стас настаивал на том, чтобы мы выработали какие-то другие критерии оценки, например, порядочность-непорядочность человека, или возможность-невозможность рассматривать его в качестве собеседника, от которого можно научиться чему-то дельному. А наши подростковые замашки, почерпнутые из мелкоуголовного бэкграунда, Стас терпел со сдержанной брезгливостью. Когда же кто-то другой начинал при нем говорить что-нибудь резкое о пидарасах (если, конечно, это был человек несидевший), Стас тут же срубал его фразой о том, что агрессивная гомофобия равняется латентной педерастии. Впрочем, это были времена, когда гетеросексуальность еще считалась нормой, а не признаком зашоренности и отстоя :-))
Итак, через день я снова встретил Стаса. Разумеется, первым же делом спросил его, виделся ли он с Шуркой и сообщил ли о том, что все происшедшее в лёхином доме было просто шуткой. И Стас рассказал следующее.
Идти к Шурке ему, честно говоря, не очень хотелось, поскольку чувствовать себя виноватым Стас, как все нормальные люди, очень не любил. Поэтому он решил для начала выпить пива, чтобы чувства некоторым образом притупились. А потом, вроде как, можно и извиняться пойти. Надыбав где-то малых денег, он пошел по улице и случайно встретил Лиду, ту самую лёхину таинственную женщину, с которой поделился своими сомнениями.
Лида красиво смеялась, обнажая стройную шею, после чего предложила Стасу свою компанию для совместного распития спиртных напитков. Пили они долго, разное, там и сям. Дальше был некоторый пробел, после которого они обнаружили себя в районе шуркиного дома со страшным желанием помочиться в нормальных условиях, в тепле. Стас долго мялся, мои слова кусали его совесть, как надоедливые гостиничные клопы, которых хуй поймаешь в темноте. Но пошел он к Шурке, я думаю, все-таки ради поссать нормально, а не ради того, что бы рассыпаться в извинениях. Остановившись у шуркиной двери, он долго собирался с духом, тщательно вспоминал, что собирался сказать, подбирал слова, делал демонстративно грустное лицо... В конце концов он все-таки позвонил в дверь. Но увидев напуганное и честное лицо Шурки, тут же наглухо забыл о моих увещеваниях и прямолинейно спросил:
- Ты один?
- Нет, - еще более испугано сказал Шурка, припомнив недавний ночной кошмар. – Пап’с’мамой телик смотрят, а Наташа шьет чего-то.
- Понимаешь тут такое дело… - начал елозить носком ботинка по линолеуму Стас, - даже не знаю как сказать.
- Давай скорее, - громко прошипела умная Лида, смекнув в чем дело.
- Ну… я не один, а пойти нам больше некуда… - продолжал хитро мямлить Стас.
- Я уже не могу, - истомленно сказала Лида, закидывая Стасу красивую ногу на плечо и потираясь о его шею промежностью. - В общем, ты не посидишь с Наташей на кухне минут пятнадцать? Мы быстро, - сказал Стас, прямо глядя в доверчивые шуркины очи.
- Мы водой шуметь не будем, - сказала Лида. – У нас и презерватив есть.
Шурка некоторое время смотрел на раскрасневшееся лидино лицо, потом на ёрзающего по линолеуму Стаса, и твердо, но вежливо сказал:
- Лида, проходи-пожалуйста-чаю-хочешь-наташа-тебе-сейчас-сделает, - а сам быстро повлек Стаса на кухню, где сел на табурет, заглянул в стаськино лицо и с проникновенностью Макаренко сказал, - Стас! Как же ты можешь?! Лёха ведь тебе… - тут он замялся, не в силах верно определить суть взаимоотношений между пидорвой. – Лёха ведь тебе… Он ведь твой… Он же тебе... друг! А Лида – она же его единственная… э… Фу ты, ёб твою мать! – прошептал Шурка, окончательно запутавшись в нелогичности бисексуальных многоугольников. – В общем, Стас-как-ты-мог! Сначала Лёха. Потом Лида. Что ты, еби твою мать, делаешь грязная mazafaka, dirty предатель?!
И тут «Остапа понесло». Стас начал долго и занудно тянуть лекцию о взрослом и невзрослом подходе к сексу и о различной природе сексуальности, о том, что если человек склонен к копрофагии, то дай ему похавать говешек, не тронь то, что ему свято, просто потому что ты этого не понимаешь, ты многого не понимаешь, в чем я виноват, если в комнате находятся мужчина и женщина, то мне нравятся сразу оба, я не могу противиться своей природе и сколько мне еще разрывать себе жопу огурцами и морковкой, противостоя своим тайным желаниям, Лида все знает, она понимает нас, но сегодня Лёха не смог, он даже пока не может ходить после той ночи, когда ты нас заметил, я скрывал от тебя, но ведь ты же мой настоящий друг, если ты меня не поймешь, то куда же мне деться, ты же должен меня понять, ведь я так одинок, я никому больше не могу открыться, даже максу, и ты меня сейчас отталкиваешь, я ведь не хочу тебя затащить в постель (тут Шурка вздрогнул, как проснувшаяся собака), ты прости, но ты не в моем вкусе, я не люблю полных мужчин но я всего лишь просил твоего понимания а ты отталкиваешь меня как ты так можешь как можно быть таким бесчеловечным?!
Стас посмотрел в бездонные от охуения глаза друга и ощутил себя на вершине блаженства. Он торжественно встал, потушил сигарету, и с криком «а я-то думал, ты мне друг!» покинул шуркин дом даже без aufwiedersehen’а, утащив за собой сдавленно хохочущую Лиду.
Шурке казалось, что ему открылась ужасная тайна. Но он до самой смерти мне так об этом происшествии и не рассказал – берег стаськину репутацию. Ибо слово "друг" для него что-то да значило.
