Чем ближе тридцатник, тем яснее становится что так «как надо» жить не надо. Что жить «как надо» того не стоит.
До этого момента догадываешься, что-то такое подозреваешь, но находишься под сильным впечатлением штампованных учительских глупостей вроде «девочка, с тебя не будет толка!» или «Алгебра не для средних умов!..» Так обо мне говорит школьная учительница. Очень убедительно. Ей веришь. В 14. В 15 веришь маме, которая горестно вздыхает «вылитый отец!», когда ты демонстрируешь нездоровый эгоизм и упрямство. И папе, когда он сокрушается: «Вся в мать!», когда иногда не можешь скрыть, что у тебя есть и чувства тоже. И долго потом веришь, что и то, и другое на твоей судьбе может отразиться только пагубно.
А в 30 ты уже не сомневаешься, что та учительница – безграмотная престарелая садистка, которая самоутверждается, унижая детей. И что, может, «толка с тебя и не будет», но это на фиг никого не касается. И даешь себе слово убедить своего ребенка в том, что он самый красивый и самый умный, несмотря на то, что весь в мать и весь в отца.
В 19 влюбляешься и веришь каждому его слову. Он не церемонится. Ты все время чувствуешь себя несчастной серой мышью, не умеющей себя вести, особенно на людях. И в определенный момент ты вообще перестаешь себя как-либо вести, замираешь, замораживаешься, боишься вякнуть. И хочешь сдохнуть даже быстрее, чем в детстве при столкновениях с училкой. Ты никогда не бываешь права, зато всегда – виновата, и еще уверена, что счастья просто-таки напросто не заслуживаешь.
В 30 ты точно знаешь, что если ты всегда неправа, значит споришь не с тем мужчиной. И если мужчина делает женщину несчастной, то она должна немедленно избавить себя от его присутствия. И ты понимаешь, что счастье не в том, чтобы стоять обнявшись на носу яхты, симметрично рассекающей морскую волну, а в том, чтобы лежать после рабочего дня обнявшись на диване и совпадать в оценках всего: от костюма политика до песни полузвезды.
30 – это начало. И через 15, и через 19, и даже 25 и 27 лет надо пройти. Надо пройти через последние попытки следовать чужим советам, последние приступы чуждой сознательности. Надо пройти через страх быть похожим на отца, и через понимание, что ты все-таки стал кошмарно, во всем, вплоть до пристрастия к чесноку и отвращения к крахмальным простыням, на него похож.
Надо прийти к открытию, что ну, не так это страшно, как боялась бабушка, и где-то даже неплохо. Через преодоление убеждения советских женщин, что секс — это что-то муторное, нужное только мужчинам, и что даже если родила в 19, нужно посвятить ребенку всю себя, а также и мужу, даже если он, даже если он... К 30-и надоедает даже ощущать свое превосходство. Заканчивается уже череда первых неглобальных разочарований. И через откровение, что тот, кого ты любишь, может быть не прав и в мелочах, и по большому счету (в том числе и в отношении к тебе), тоже надо пройти. Чтобы прийти к тому, что это - не главное, а главное, что он есть, что ты его любишь неизвестно за что и уважаешь за что известно, а он ни случайно, ни, тем более, специально не делает тебя несчастной.
В 28 еще тянешь, по инерции ступаешь точно в следы впередиидущего, такого же замороченного, завидуешь Бродскому, который в 9 классе встал посреди урока и ушел из школы на совсем. Ведь сам не находишь в себе сил нарушить ту последовательность (школа-институт-семья-работа-ребенок-дом-ремонт; «понедельник - день тяжелый», «лето - пора отпусков»), на которую тебя завели, не знаешь, что ей противопоставить. В 29 уже знаешь, но не противопоставляешь. Думаешь: а вдруг все они — учителя, предки и та старая вахтерша, которая обозвала тебя хамкой, — вдруг они все правы? И вдруг ты еще сумеешь извернуться, и все у тебя будет «как у нормальных людей», хотя до сих пор ты не встретила ни одного нормального? Даже в 29 еще колеблешься. А в 30 точно, окончательно знаешь, что если живешь, не создавая никому неприятностей, и при этом доволен своей жизнью — значит, все у тебя получается. И никто не может тебе указать, как надо жить. В 30 совершенно очевидно: НИКТО и сам не знает КАК.
