Шел уже четвертый час допроса, но прогресс был нулевым. В маленькую комнатку набилось пятнадцать человек, почти все они лежали на холодном полу, глядя в потолок остекленевшими глазами, и тяжело дышали. Генрих Больц распластался на столе, его огромный живот желеподобно колыхался из-под расстегнутого кителя, лицо было багровым, как у людей, что давно идут рука об руку с апоплексическим ударом, и вдруг решили с ним поздороваться. Несколько минут он еще хватал ртом воздух, а потом с натугой сказал:
-Отто, я уже не понимаю, кто над кем работает. Еще несколько часов назад я с уверенностью мог заявить, что это не самый проблемный заключенный и дело будет закрыто без малейшего промедления… -он снова умолк, пытаясь восстановить дыхание.- Мы все были в этом уверены. Такой подарок судьбы… Но с того момента, как вы мне позвонили все мои домыслы пошли наперекосяк. И боюсь, у меня все-таки будет сердечный приступ.
-Позвольте попробовать еще раз, групенфюрер?
-Погодите, Отто, мне нужно время, чтобы прийти в себя. Я не сомневаюсь в вашей квалификации и в способностях ваших людей, но будьте милосердны к старому человеку. Еще пару минут и можете продолжать.
Виновник Бойльцовой тревоги за здоровье сидел на металлическом стуле, руки его были связаны за спиной, а на босых ногах красовалась «Говорилка», к хищным ключам которой до сих пор никто так и не прикоснулся. Борода заключенного была взлохмачена, но, похоже, это было ее естественное состояние; очки в толстой оправе сидели на мясистом носу кривовато-презрительно, сочетаясь с высоким лбом-лысиной. Между лбом и очками жили своей неведомой жизнью глаза, они двигались, оглядывая помещение, солдат, редкую мебель, отблески света на пуговицах, мельчайшие трещины в стенах и полу, каждая мелочь, попадавшаяся на пути этого странного взгляда, осознавалась и переносилась в виде образа в мозг человека, мозг жадно поглощал информацию. Стороннему наблюдателю даже мог послышаться всасывающий звук, идущий из черепной коробки этого господина, но, конечно, признать подобное никто бы не решился.
-Так.- наконец сказал Больц. –Это не может продолжаться вечно. Рано или поздно он сломается, нужно только найти правильный подход. У кого-нибудь есть идеи?
-Идей море, начать никак не можем.- один из офицеров сел, привалившись к стене. Он утер не успевшие высохнуть слезы и попытался закурить, но руки его не слушались.
Отто - единственный, кто смог встать- шагнул к заключенному. Его ощутимо качнуло всторону, но правой рукою он тут же вцепился в спинку одинокого стула. Стул дернулся, бородач на нем с интересом наблюдал за изменением своего положения в пространстве.
«Отто—солдат. Настоящий солдат, вдруг подумалось Больцу.- Невероятная сила воли. Мы все умрем, а он будет последним. Как он может стоять?».
Тот, однако, мог не только сохранять равновесие. Он вцепился свободной рукой в горло бородачу и страшно просипел «Говори!». А потом тихо и жалобно: «Говори, пожалуйста…»
Бородач изумленно моргнул:
-Но я ничего не знаю!!!
Комната взорвалась оглушительным хохотом. Отто рухнул на корчившиеся тела, его глубокий басовитый «Го-го-го-го!» заглушал визг офицера у стены, стонали в унисон двое караульных, поливая друг друга истерическими соплями, в судорогах ползали по ногам обессиленные конвоиры. Рыдали все, у кого еще остались силы. Меньше всех смеялся Генрих Больц, он умер от сердечного приступа на второй минуте. Но этого никто не заметил, те, кто еще мог дышать хохотали, разбивая головы о бетонный пол.
-П-п-пппогодите,- прохрипел кто-то.- ххы-хы-хыва-атит! Может он и вправду… аыыыыыы-ы-ы… н-н-ничего… н-н-не.. зна...ет…
Голос потонул в новом приступе невероятного, всепоглощающего хохота.
Штирлиц думал.
«Кто же? Может Шелленберг? Нет, точно не он. Гиммлер? Мюллер?—рука его, ведомая подсознанием выводила на листе бумаги аккуратные и уверенные линии схематичных портретов, одного за другим. Лица проплывали перед ним как на опознании. Нет, не этот, говорил себе Штирлиц, и очередной профиль или анфас летели со стола, смятые механическим жестом.- Борман? Тоже нет. Не тот размах. На такое не способен никто. Каждого из них связывают свои человеческие недостатки, слишком мелкие, чтобы через них имело смысл переступать. Тогда кто?!».
Новый лист принимал на себя след графита, уже обозначились чувственные полные губы, густые брови, овал лица, на носу заняли свое место огромные очки. Штирлиц немного помедлил и решительно начал замалевывать все свободное место. Получилась дикая, необузданная борода. Штирлиц взял рисунок и прикрепил его к стене, отошел на несколько шагов, прищурился. Впервые за долгие годы полковник Исаев осознал себя великим художником. Сходство было поразительное.
Увы, озарение пришло слишком поздно. Анатолий Вассерман в это самое время уже четвертый час истязал подопечных Генриха Больца.
