Не знаю уж почему сложилось так, но принято считать у нас в государстве, что пожилые люди не занимаются сексом или занимаются им крайне редко, предпочитая уделять больше времени дрязгам и никчемным стариковским делам. Спешу разуверить вас – это не так. Пенсионерский секс существует, и дело это очень ответственное, не терпящее снисходительного к себе отношения.
Раз в месяц я позволяю себе совершить коитус. Точнее, это позволяет мне мой бюджет – ведь пенсия невелика, а бесплатно человеку в моем возрасте удастся провести половое сношение разве что с ровесницей. Обычно, к выбору партнера для сношения я подхожу очень избирательно, доверяю это дело только молодым девицам. В нашем городе удается договариваться с нимфами всего за пятьсот рублей. Начальник ихний, Самвел, очень положительный юноша, беженец из Карабаха, делает мне скидку по пенсионному. Говорит, что я у них единственный ветеран труда, и что девки, мол, его должны радоваться, что их уважаемый ударник «пекать» будет. Так прям и говорит «пекать»! Ну, смех и грех…
Я обычно всегда одну Татьяну выбирал. Ей под тридцать, но сама миниатюрненькая. Меня папашей называла.
Я ей всегда читал после коитуса уже пушкинские стихи: итак, она звалась Татьяной… ну, и так далее… Ну, а в этот раз Самвел мне по телефону сказал, что есть у него сюрприз для дедушки. Ну, для меня то есть. И говорит: Ждите, Вячеслав Алексеевич.
Я сел ждать. Места себе не нахожу, руки трясутся. Оно понятно, волноваться-то нечего, я ведь и на целину когда ехал – не волновался, а теперь то что уж! А поди ж ты, мандражировал перед встречей.
Полчаса томился я, томился. Тут звонок в дверь. Открываю ни жив не мертв – а на пороге девчушечка стоит! Ну вообще, лет четырнадцать. Глазенки светлые, невинные. Полушубочек поношенный, с чужого видать плеча.
- Здравствуйте, дедушка – говорит – я Аленка, от Самвела.
У меня сердце колотится, сказать ничего не могу. А девонька заходит, одежку скидывает. Худенькая такая, смотрю.
- Можно душ принять у вас? – спрашивает – а то холодно, страсть!
- Ну его – шепчу – ну его к дьяволу, этот душ. Пойдем в кроваточку скорее. Дедушка сейчас тебя и согреет.
- Мне бы подмыться – говорит.
- Нет – уже ничего не соображаю, мотаю только головой – нет, внученька, не нужно. Мне естественность нравится. Молодые твои запахи. Натуральные природные. Ты ж не старуха, поди! Там мойся-неперемойся – без толку, все равно.
Аленка плечиками пожала и в комнату прошла ко мне, где уже и ложе подготовлено, расстелено, простыни крахмальные, наглаженные; кипяченые, отбеленные наволочки; подушки пуховые. На краешек присела, раздевается. Бельишко снимает. Я признаюсь – за всю жизнь не видывал такого ангела. Наградила бы природа внуками – вот такую бы внучку за счастье принял, да не сложилось.
Разделась, голенькая сидит. Пушок на лобке слабенький, грудочки совсем еще никакие.
- Подойдите, дедушка – щебечет. И ручкой меня гладит… ну, в паху…
Я член свой из портков выпростал – он уж кипятком налился, дымит! Давно такого со мною не было. Уж какая Татьяна рукодельница – а с нею негодяй-то мой и то не сразу оживает, а только после ласк сердешных. А Аленка уж губоньками своими по концу елозит, шлифует-полирует.
- Ох, - говорю – ох, ядрена вошь!
Девонька разошлась не на шутку. Мычит, стонет. Поглаживает мудя мои мохнатые. Горлом как-то оприходует елдень-то мою и щекой. А мне неудобно! Стыд да страм! Я ветеран труда, пожилой человек, член партии к тому же до сих пор – как мальчишка вскрикиваю, охаю. Коленки подгибаются, немеют пальцы…
- Сладко, дедушка – кричит дева, – ах, сладенько, родненький!
Член мой мокрый, блестящий колом торчит. Аж задыхается, кудесница.
У меня слезы полились…
Долго еще бубыря моего Аленка целовала-миловала. Да я уж решил: хватит баловства! Никогда я эти штучки заграничные не жаловал.
Навалился я тогда на Аленку. Дырочку нашарил ее, а там сюрприз! Даром что маленькая, гостья моя. Писенька-то у нее знатная. Вареник такой набухший, скользкий. Ухнул я своего колдебура в него, хорошо, так, по честному, ухнул. Весь ушол в девоньку.
А она уж голосит:
- Ай, голубчик, причеши! Ой-ма, причеши, не жалей дуреху беспутную! Причеши, дедушка, милок!
Я харкаю от благодати! Ну, ей-богу такое в первый раз. Ай да Самвел, ай да молодец. Удружил старику. А еще говорят – нацмены, то се… мол, понаехали! А он святой оказался, истинно святой…
Хлюпало, чавкало там, вареник скрипел аж от благодати такой. И Аленка, мое дите, хнычет, плачет
- Хорошо, дедушка, хорошо!
- Внученька – я рыдаю прям натурально – что ж ты, и правда с дедушкой хорошо тебе?
- Очень дедушка, очень. Только ты скажи как потечет.
А у меня, чего уж там говорить, вот-вот и польется-то молофья! Еле уже сдерживаю ее в себе, сейчас, думаю, брызнет!
- А-а-а-х – кричу – ах, внучка, уже… уже сейчас… ах зараза, сейчас…
И она ящеркой из под меня так выскальзывает, на бок меня переворачивает и ртом под кран, как у нас шоферы говорили.
Ну, тут у меня и полилось. Знатно, доложу, полилось! Много молофьи! Мутной, клейкой. Что в роток затекло, что в глазки попало, что стекать стало прямо по щекам.
- Ай, дите мое, - кричу, - ай деточка, лови, лови!
А Аленка даром что мала, свое дело знает. Все слизала, проглотила исправно. Дедушкину молофью питательную. И вздыхает так сладко!
Я тогда не пожалел, три тысячи накоплений похоронных своих прям ей и отдал лично. Так и сказал, чтоб никому не говорила. Да только после этого случая, запропала моя Аленка. Сколько я от Самвела не добивался – одно и то же отвечает.
В Москву уехала, говорит. Там платят больше, да и свежая кровь нужна. Это ж вам не в провинции прозябать.
Я тоскую по ней иногда. Вспоминаю ее вечерами, когда показывают по телевиденью какой-нибудь романтический кинофильм. И хоть она в Москве, белокаменной столице, все же думается мне, что временами и там ей становится скучно. И ест она шоколадные конфетки, лежит на кровати и вспоминает дедушку Славу, далекого, и родного. Теплого липкого и доброго.
Автор: Деда Слава
