С античных времен человечеству было известно две разновидности юмора, точнее говоря, комического: собственно юмор и сатира.
Вопреки распространенному мнению, первый не обязательно добрее второй; юмор может быть и черным, и жестоким. Тем не менее, цель всякого юмора, от самого добродушного до самого мрачного, одна — просто посмеяться над тем, что смешно. Никаких других целей, в том числе кого-то обидеть или с чем-то бороться, юмор не преследует; если кто-то и обижается на определенные шутки, то это лишь побочный эффект, но никоим образом не задача юмориста.
Сатира — дело другое.
Целью сатиры является не просто смех, но высмеивание; сатира — это всегда оружие, направленное против определенного врага.
В качестве врагов могут выступать как конкретные личности (или группы таковых), так и явления или качества человеческой натуры — но, в любом случае, беззлобной и необидной сатира быть не может, иначе это уже не сатира, а ее бездарная имитация (столь любимая боящимися настоящей критики тоталитарными режимами и идеологиями).
Тем не менее, хотя главные качества сатиры — острота и язвительность, это не освобождает ее от необходимости быть смешной. В противном случае она вырождается просто в ругань.
Наше время, однако, породило третью категорию, отличную как от юмора, так и от сатиры. Имя ей— стеб.
Может показаться, что это слово — не более чем жаргонное наименование давно известного явления. Но на самом деле новый термин появился не случайно — точного литературного аналога понятия «стеб» не существует, поскольку не существовало прежде и самого явления.
Стеб — это не юмор, не смех над тем, что просто смешно само по себе. В то же время, при всем своем глумливом характере, стеб качественно отличается и от сатиры.
Сатира, даже самая едкая и беспощадная, в основе своей конструктивна. Объективно говоря, сатира отнюдь не всегда борется за правое дело — у самых отвратительных режимов есть свои сатирики, как отрабатывающие пайку, так и искренне верящие государственной пропаганде. Но, тем не менее, сатирик всегда не только против, но и за. Это «за» неявно, но оно подразумевается со всей очевидностью.
Если сатира направлена против коррупции и воровства, значит, она за честность. Если против глупости и некомпетентности, значит, она за ум и профессионализм. Если против тирании, значит, она за свободу. Если против определенной политической системы — значит, она за другую систему, которую сатирик считает лучшей; мы можем с ним не соглашаться, но, тем не менее, четкое следование принципу «критикуя — предлагай» у сатиры присутствует всегда. Проще говоря, сатира — это всегда глумление над пороками ради добродетелей (по крайней мере, с точки зрения того, что считается пороками и добродетелями в определенной системе ценностей).
Стеб же — это глумление над добродетелями. Над умным, над серьезным, над искренним, над красивым и т.д. и т.п. Сатирик высмеивает низкое — стебушник «опускает» высокое.
Стеб абсолютно деструктивен, никакой осмысленной альтернативы он не предлагает и не может предложить. Если сатирик всегда в состоянии внятно объяснить, почему и ради чего он обрушивается на свои мишени, то стебушник просто пожмет плечами: «Да так, постебаться захотелось». А скорее всего — попытается «обстебать» и самого задающего вопрос, саму идею о том, что у действия должна быть разумная причина и цель.
Больше всего стебушник боится показаться «пафосным», а проще говоря, элементарно серьезным, имеющим и отстаивающим какие-то твердые взгляды и убеждения.
Отсюда понятно, что стеб в принципе не способен предложить какую-то, пусть даже извращенную, систему ценностей — он отрицает это понятие, как таковое.
Показательно, что стеб, собственно, даже и не смешон.
Что лежит в основе комического, что делает смешное — смешным? Ключевое понятие тут — неожиданное несоответствие. Это может быть, в частности, несоответствие между формой и содержанием (к примеру, когда правила грамматики излагаются безграмотным языком), между стилем и контекстом (скажем, нарочитое употребление архаизмов в рассказе о современных событиях или научных терминов — в бытовой сценке), между привычным текстом и новым смыслом (на этом строятся пародии), между разными значениями похожих по звучанию слов (каламбуры) — ну и, собственно, несоответствие между ожидаемым и случившимся как таковым, на чем строится большинство анекдотов. Но на самом деле неожиданность важна для любого из этих вариантов — если мы угадываем «соль» шутки заранее, то можем, конечно, оценить остроумие ее автора, но едва ли рассмеемся. Поэтому, кстати, юмористические рассказы, построенные на постоянном использовании одного и того же приема (даже если этот прием остроумен сам по себе), нельзя назвать удачными — фактор неожиданности пропадает, а с ним пропадает и смех.
В чем же состоят основные приемы стебушников? Максимум, на что они способны — это на утрирование, причем именно в вышеописанном стиле тупого однообразного повторения одного и того же приема. Но часто они не доходят даже до этого, и весь их, с позволения сказать, юмор сводится просто к тому, чтобы сказать «гы-гы». Повторить серьезный тезис, но скорчить при этом глумливую рожу, подразумевающую «ну вы ж понимаете, что всерьез такое принимать нельзя». Почему нельзя, этого стебушник даже не попытается объяснить. Это в прежние времена на аргументы необходимо было отвечать аргументами — или же расписаться в собственном поражении. Теперь в ответ на доводы оппонента достаточно просто сказать «гы-гы!», а всякого, кто откажется смеяться, обвинить в отсутствии чувства юмора.
При этом реакция стебушника предельно примитивна и предсказуема. Неожиданность может возникнуть лишь в том случае, если мы не знаем, что перед нами стебушник — но такая неожиданность свидетельствует уже не о наличии, а об отсутствии остроумия.
В самом деле, в отношении сатиры и юмора всегда ясно, что это сатира и юмор (даже если перед нами и не лучшие их образцы). Стеб же может просто тупо дублировать серьезный текст (который, по мнению стебушника, смешон уже потому, что серьезен). Поэтому, — особенно в сетевых дискуссиях, где интонация и выражение лица скрыты от оппонента, — нередки ситуации, когда диспутант серьезно и подробно разбирает чужие тезисы, а в конце, словно извиняясь, вынужденно делает приписку: «Если все это, конечно, не стеб».
Уже одна подобная путаница показывает, что стеб отнюдь не безобиден. Он перестал быть просто развлечением для убогих, способных лишь гыгыкать в своем кругу над теми, кто умнее и образованнее их. Он активно проникает в культуру, разрушая ее изнутри. Он сделался моден, «гламурен», он превратился в фирменный стиль многих «культовых» фигур — от радиоведущих до писателей и режиссеров. В обществе активно насаждается идея, что всякая информация — это либо чей-то стеб, либо объект для стеба, а потому ни к чему не следует относиться серьезно.
Любые принципы, идеи, аргументы, права, свободы и все прочее — это только повод сказать «гы-гы».
При этом стёб — не нигилизм: нигилисты, опять-таки, «критикуя — предлагали». Всё же, что могут предложить стебушники — это «забей» и «не парься».
Стеб — это и не цинизм. Циники, упрощенно говоря, не верят в добро, но вполне серьезно относятся ко злу. Стебушники не способны и на это.
Стеб появился в период заката СССР и многими тогда воспринимался, как нечто позитивное, как форма «бунта против системы». В самом деле, когда единственной политикой в стране была «генеральная линия КПСС», аполитичность уже выглядела едва ли не диссидентством. А стебушники, естественно, стебались и над уныло-пафосным советским официозом.
Однако дальнейшие события показали, что им совершенно все равно, над чем стебаться.
Я крайне далек от теорий заговора и версий о всесилии спецслужб (на практике, а не в заказных романах, раз за разом демонстрирующих дремучий непрофессионализм). И все же зададимся старым вопросом — кому выгодно?
Очевидно, что у всякого государства диктаторского типа есть две модели поведения в идеологической сфере.
Наиболее типична тоталитарная модель. Правящий режим провозглашает некую идеологию единственно верной, и агрессивно «зомбирует» ею все население, начиная чуть ли не с младенческого возраста. От населения при этом требуется искренне и даже фанатично верить пропаганде, а всякий сомневающийся, не говоря уже об идейном противнике, подлежит репрессиям вплоть до физического уничтожения. В Средние века подобный подход практиковала церковь, в ХХ столетии наиболее последовательно он был реализован в коммунистических диктатурах.
История, однако, показала, что подобный идеологический фанатизм не может держаться слишком долго. Общество «перегорает» и приобретает иммунитет к патетическим лозунгам. Причем чем нагляднее расхождение между пропагандистским враньем о счастье и благоденствии и неприглядной действительностью (а таковое расхождение имеет место всегда, ибо, вопреки фантазиям неосталинистов, тоталитаризм — это прежде всего неэффективный менеджмент), тем быстрее это происходит. В итоге эффект пропаганды становится обратным — чем пафоснее лозунги в поддержку режима, тем яростнее и непримиримее оппозиционные настроения. В конце концов режим рушится.
Другая модель — внеидеологическая диктатура, чаще всего практикуемая различными хунтами и тому подобными режимами личной власти.
В этом случае режим как бы предлагает обществу сделку: «Мы не заставляем вас ни во что верить, маршировать на парадах и зубрить политинформации — а вы занимаетесь своими обывательскими делами и не покушаетесь на нашу власть. Можете даже поругивать нас на кухнях, главное, ничего при этом не предпринимать».
Конечно, на практике полностью внеидеологический вариант обычно не встречается — какой-то минимальный набор трескучих фраз о патриотизме, мудром национальном лидере и успехах (на худой конец — стабильности), достигнутых под его чутким руководством, все-таки присутствует. И более того — исправно действует на быдло (напомню, что это слово значит «скот»), то есть наиболее тупую и неразвитую часть народа, всегда покорно шагающую за своим пастухом и без колебаний и сомнений жрущую любое дерьмо, которое ему скармливают с экрана государственного телевидения (из репродуктора радио, со страниц газеты).
Но от более интеллектуальной части общества никто всерьез не требует верить этой пропаганде, которая, в отличие от солидно выглядящих наукообразных «измов» в идеологизированных диктатурах, вся сводится к одной нехитрой мысли: «Вот как нам повезло с Вождем!»
Таким образом, диктатуры первого типа делают ставку на максимальную политизированность населения, в надежде мобилизовать весь народ на свою поддержку — но в итоге выращивают на свою голову революционеров. Диктатуры второго типа, напротив, ставят на максимальную деполитизированность. Не будет политически активных — не будет фанатичной поддержки (быдло не в счет, оно завтра побредет за новым пастухом с той же готовностью, что и за прежним), но, главное, некому будет и делать революцию.
Вполне очевидно, что в России сейчас именно диктатура второго типа.
Так кому же в такой ситуации выгоден стеб?
О да, разумеется, стебушникам все равно, над кем стебаться — они гыгыкают не только над оппозицией, но и над властью. Однако, во-первых, в диктатурах, которые еще не вступили в фазу краха, власть сильна, а оппозиция слаба — так какому из двух противников, сильному или слабому, наносит больший вред одинаковый по силе удар?
А во-вторых, оппозиция представляет для стебушников куда более желанную мишень, чем власть описанного типа. Потому что у нее, оппозиции, в отличие от власти, есть идеология. Есть принципы, есть идеалы, есть теоретические (серьезные!) программы, есть люди, идущие на митинги (причем на такие митинги, где будут бить дубинками и кидать в автозаки) не ради двухсот рублей (что стебушнику близко и понятно), а ради какой-то там «пафосной зауми» типа избирательного права и свободы слова.
Словом, есть все то, чего стебушник не переносит.
При этом стебушник — совсем не обязательно дурак. Для дураков есть Первый и Второй каналы (а также и почти все прочие). Разрушительнее всего стеб действует как раз на интеллектуальную часть общества. Именно ей, свысока поплевывающей на примитивную государственную пропаганду, так важно внушить мысль, что относиться к чему-то серьезно, иметь твердую позицию, думать не только о наполнении желудка и кошелька, за что-то бороться, пытаться изменить мир к лучшему — это смешно и немодно, а всякий, считающий иначе, просто лишен чувства юмора и вообще отстал от жизни. Что высоких мыслей и гражданских чувств надо стыдиться. Что «гы-гы» — это универсальный аргумент в споре, и вообще иногда лучше жевать, чем говорить...
И, видимо, именно поэтому мы наблюдаем удивительный феномен — в то время как во всем мире (и Россия прежде тоже не была исключением) студенчество, вообще образованная молодежь, является самой политически активной частью общества, у нас эта категория почти поголовно состоит из «пофигистов», способных только стебаться.
Повторяю, я не сторонник теорий заговора и не считаю, что стеб был придуман в кремлевских и лубянских кабинетах. Я даже не берусь утверждать, что он координируется и подпитывается оттуда сейчас (хотя не поручусь и за обратное). Но, по крайней мере, вполне очевидно, кому объективно выгодна эпидемия стеба, какой бы ни была ее природа — и почему к дебильным «смехуечкам» не следует относиться терпимо.
...И вынужденная приписка в конце: нет, данная статья стебом не является.
