Старые друзья и добрые соседи; Аким, Коля Свотч и кот Загрызу часто собирались на приусадебном участке Акима, поужинать жареной картошкой с маринованными помидорами и пофилософствовать на отвлеченные темы. С недавних пор, когда знакомый паталогоанатом Розовощекин показал Акиму печень умершего от цирроза «чехла», со стола исчезли спиртные напитки, на смену которым пришло традиционное чаепитие со всеми нужными атрибутами; самоваром, пряниками и крыжовниковым вареньем, которым снабжала друзей еще одна соседка и искательница истины – молодая особа по прозвищу Безнадега.
Стоит отметить, что курить Аким бросил тоже недавно, после того как Розовощекин показал ему легкие курильщика. Коля не пил и не курил с рождения, по одному ему ведомым причинам, а Загрызу, весьма радующийся за хозяина избавившегося от пагубных привычек, потому что был котом.
На нынешнем чаепитии Безнадега отсутствовала, потому как умчалась в город на своей «Тойоте РАВ4» по неотложным делам, в связи с чем поговорить было решено о возмездии – теме для женского ума вредной и назревшей уже давно.
Загрызу расположился над столом на ветке антоновки, прикрыл глаза, и свесив хвост приготовился слушать Колин спич.
- Пионерский лагерь железнодорожников, в котором я за время получения среднего образования отбыл одиннадцать смен, носил имя летчика Гастелло. Возможно потому, что летчик упал на железнодорожные пути, а может и из других соображений, но точно не из-за физрука однофамильца, для которого лагерь становился прибежищем на три летних месяца вот уже много лет подряд.
В функции Гастелло входили ежедневные физзарядки, которые он проводил под баян на футбольном поле, разруливание конфликтных ситуаций между «дачниками», «крестами» и контингентом пионерлагеря, находящимися в постоянной конфронтации, футбольное судейство внутреннего дивизиона и организация спортивных состязаний с соседскими лагерями других министерств и ведомств.
Оставшееся свободное время, физрук проводил у себя в клубе, где, собственно, и жил в кармане сцены оттачивая биллиардное мастерство на огромном столе с протертыми до резины бортами. Изредка, по заданию начальника лагеря, в другом кармане сцены он печатал фотографии отличившихся пионеров на доску почета, и, уже по собственной инициативе, пионервожаток, позирующих ему в непринужденных позах, на фоне раскатившихся по зеленому сукну шаров и скрещенных биллиардных киев.
Трудно сказать, что не устраивало в жизни этого крепкого розовощекого пупса, способного противостоять трем, а то и четырем здоровенным мужикам, но детей он не любил. Возможно Гастелло чморили в школе, или он на жука в детстве наступил и потом долго плакал – я не знаю. Но некая глубокая заноза, сидящая в недрах его подсознания не давала атлету покоя, нанося уколы в ту часть тела, которая постоянно ищет себе приключений.
Еще больше педомизантропию Гастелло усугубил казус, на котором его подловили братья близнецы Сикорские, возвращавшиеся однажды на рассвете с мелкого криминального дела. Мало кто в пионерском лагере знал, что близнецов Сикорских на самом деле не двое, а трое. Я, учившийся с ними в одной школе, и еще несколько железнодорожных отпрысков, проживающих с ними в городе по соседству. Но все благоразумно хранили молчание, потому что связываться с этими отморозками было себе дороже.
Братья родились и выросли в неблагополучной семье. Через полгода после их рождения, батя вышел из запоя, зело удивился пополнению, опять впал в запой и через пару дней успешно удавился в подвале ведомственной хрущевки, толи офонарев от приплода, толи предвидя в будущем смертушку лютую на перьях повзрослевших потомков.
Как бы там ни было, но по достижении братьями семилетнего возраста, мать решила, что ее дети в состоянии позаботиться о себе сами, устроилась проводником на поезд «Москва – Владивосток», на долгие годы ставший для нее родным домом и юдолью душевного спокойствия.
Братья Сикорские на скорую руку пристроились в интернат, откуда педагоги на выходные дни неблагоразумно откидывали их домой, усугубляя и так неблагоприятную криминальную обстановку в районе.
Чуть повзрослев, в свободное от учебы время братья стали помышлять гоп-стопом, чистить карманы «валежнику» (так на блатном языке называют пьяных) и воровать все, что плохо лежит. Нельзя сказать, что милиция их не ловила. Ловила, конечно. На очных ставках терпилы сразу опознавали виновника, но остальные братья тут же брали вину на себя, тем самым, вводя следователя сначала в недоумение, а потом уже и тяжелые психозы. Получалось, что виноват, вроде бы один, или два брата (третий никогда не светился), а кто конкретно было не разобрать. Чего только с ними не делали. Сажали в «шерстяные» камеры, оставляли одних в кабинете, включая магнитофон, и даже били в отчаянии резиновыми спецсредствами, но ничего не помогало. Расколоть подельников, похожих друг на друга, как три юбилейных полтинника и отличающихся только отпечатками пальцев, не удавалось никак. Братья, видимо скрепленные помимо родственных уз какой-то страшной клятвой, оставались, немы как рыбы, и крепки духом как христианские великомученики.
В тот год мы оказались с братьями в одном отряде именуемым «четвертый». В первом, как не трудно догадаться, содержался самый опасный контингент – шестнадцатилетние девятиклассники, ну а мы – двенадцатилетние, соответственно в четвертом. Ну и дальше по убывающей, заканчивая октябрятами, жившими в лесистой части лагеря. Три корпуса со старшеклассниками располагались по одну сторону территории, посредине была «линейка» и пожарный бассейн, ну а отряды с четвертого по шестой, по другую сторону. У каждого из трех отрядов, чуть поодаль имелся свой сортир на двенадцать очков, разбитых в миделе кирпичной стеной по гендерным признакам.
И вот в один прекрасный день, кто-то решил пошутить. Двери в сортир запирались изнутри на крючки, и как потом выяснилось, что если аккуратно поставить крючок в вертикальное положение и хлопнуть снаружи дверью, то крючок падал в кольцо, наглухо запирая за собой доступ к очку. И вот какой-то идиот, таким образом, запер все двери в мужском туалете. Срать стало негде. Бегать на другую сторону лагеря к старшим товарищам было лень, а некоторые дети, непривычные к казенной жратве и добегать толком не успевали, поэтому ходить по тяжелому все стали за клуб, в котором жил физрук Гастелло.
Неизвестно как Гастелло узнал, что отхожее место переместилось к его жилью. Возможно усилившийся неприятный запах задуваемый в открытую форточку, а может он и сам по тихому метил территорию у себя за стенкой, но так или иначе реакция с его стороны последовала незамедлительно. Физрук построил вместе три ближайших отряда и произнес длинную речь, смысл которой сводился к тому, что срать за клубом нельзя, и если он кого-нибудь увидит за этим занятием, то мало гаденышу не будет. Накажет, а потом еще и сфотографирует сруна, поместив его фото на доску позора возле «линейки», чтоб все знали.
Если бы братья Сикорские были в то время на построении, они, безусловно, сообщили бы Гастелло, про «непонятки с дальняком», но в тот момент они ушли на дело за территорию лагеря, а остальные дети просто боялись что-либо молвить страшному педагогу. Авось не заловит, надеялись они.
В тот год мать Сикорских не вовремя подсуетилась с путевками. Профсоюз выделил
только две, но для братьев это была не помеха. Они построили в лесу шалаш, где и ночевали попеременно, стараясь не показываться втроем, кому бы то ни было. Лишь ночью ходили на дело в полном составе, всячески прикрывая и страхуя друг друга шухером да атасом.
И вот в один из дней, на рассвете, тройня узнала, что Гастелло кривит душой, застукав его за непотребным занятием. Братья вышли из-за угла клуба с тазиком клубники в руках, и мгновенно почуяв неладное, успели маякнуть третьему, чтобы быстро заныкался в траву. Они наткнулись на физрука, сидящего на корточках у стены с голым задом и разминающего в руках свежий номер газеты «Пионерская правда».
Стоит отметить, что реакция у Гастелло была отменная. Он быстро выкинул газету в сторону и встал, вытянув вперед руки. Потом он несколько присел еще, имитируя физическую зарядку, но с голой жопой и торчащим далеко вперед фаллосом выглядело это довольно таки смешно. Братьям ничего не оставалось, как посмеяться над нелепым представлением. Немного смутившись, Гастелло натянул на себя трико, присел по инерции еще несколько раз, а потом, осознав всю степень своего позора, рассвирепел и устроил братьям кузькину мать.
Он забрал у них тазик с клубникой, разбросал фрукты по засраной территории, надавал по голове болючих щелбанов и «пиявок», и что самое позорное - ногой под зад. Третий Сикорский, стиснув зубы, наблюдал экзекуцию из травы. Он ничем не мог помочь братьям, хотя очень хотелось вскочить и огреть физрука чем-нибудь тяжелым сзади по голове. Опыт был, они и не таких китов гарпунили, но братья незаметными условными знаками дали понять, что помощь не нужна. Стерпим.
Дальше вообще все пошло по беспределу. Физрук опять построил отряды, поставил перед ними двух братьев и объявил всем, что виновники найдены.
- Фраерок, ты хорошо подумал? – спросили братья клеветника. На что тот, только замахнулся на них, но отвесить щелбан перед собравшимися пионерами не решился. Педагог, все-таки.
После собрания братья рассказали в отряде, как все было на самом деле. А некоторым пацанам, которым они доверяли, открыли страшную тайну, что возмездие не за горами, и у физрука остается очень мало времени для покаяния, которое, кстати, ничего в его никчемной судьбе уже не изменит.
- Как вы, такие маленькие, - спросил я их однажды, - справитесь с этим кабаном? Ведь по уму физрук разбросает вас как котят по лукошкам.
- У нас есть своя тактика, - отвечали братья, - тихо вдвоем подбегаем сзади, один хватает терпилу за одну ногу, другой за другую, а третий сзади – двумя ногами в спину. Потом чем-нибудь тяжелым по темени, и лох спит. Против нашей тактики никто не устоит, даже чемпион мира по сумо, главное ноги зафиксировать и малый импульс сзади создать.
Так уж повелось, что в пионерских лагерях принято откладывать разборки и объяснения в любви на заключительный пионерский костер. Для организации мероприятия, включив в мозгах детишек патриотический энтузиазм, весь контингент припахивают на сбор сухостоя, из которого потом выкладывают огромное сооружение в виде пятиконечной звезды. В плане, если смотреть из космоса, костер действительно напоминает горящий сатанинский символ, но мы тогда про сатанизм знали мало, и действительно думали, что на нас из космоса и правда кто-то смотрит, и мы кому-то там на хер нужны. Пионерская романтика, епт.
До костра обычно проводилась патриотическая игра «Зарница», смысл которой понять было невозможно. Помню, делили контингент на «красных» и «синих», все куда-то бежали, искали знамя учреждения, которое физрук каждую смену обычно зарывал в одном и том же месте - на вершине Лысой горы, приглашали пьяного капитана с взводом солдат вооруженных калашами с холостыми патронами и двумя тяжелыми рациями для связи хер знает с кем.
Мне на «Зарнице» тоже от Гастелло перепало. Как самому скромному, мне повесили за спину тяжелую рацию с длинной антенной, надели на голову наушники, из которых доносился только один треск, и сказали, что мне оказана великая честь, быть радистом.
Под руководством Гастелло мы вышли к берегу маленькой речушки, форсировав которую нам предстояла жестокая битва с «красными» у подножия Лысой горы, неизвестно за что. Все между собой тихо переговаривались, но я из-за треска в наушниках ничего не слышал. Тогда я стал немного их приподнимать, чтобы, все-таки, быть хоть немного в курсе предстоящей операции.
Гастелло поднял вверх указательный палец и стал говорить что-то важное о предстоящем сражении. Последние слова, которые я услышал, не сразу сняв наушники, были: «Я пошел на свое место».
- Твое место возле параши, - тихонько, чтобы никто не услышал, сказал я себе под нос фразу из популярного, недавно вышедшего на экраны фильма с Евгением Леоновым в главной роли. Но Гастелло услышал, и все вокруг услышали и засмеялись. Проклятый треск в наушниках - именно он придал моему голосу ненужную громкость. Ведь вокруг тишина, только птички чирикают, а тебе кажется, что ты на сталелитейном заводе. Вот и получилось, что я не прошептал пожелание, а почти проорал его во всю глотку.
Физрук подошел ко мне и отвесил такого щелбана, что из глаз моих потекли слезы. Было и больно, и обидно одновременно. Потом сразу началось наступление. Все форсировали речку и с криками помчались мочить «красных». А я остался. Сел под рябинку и, утирая слезы, стал ловить по рации радиостанцию Би Би Си в надежде услышать песню группы «SLADE». Но Севы Новгородцева в эфире не было, лишь через некоторое время в эфир вылез некий дурачок, несущий полную ахинею, и требующий вернуть рацию в квадрат четыре дробь одиннадцать. Я чего-то там переключил, послал его по матери и, оставив рацию под рябиной, вернулся в отряд. «Зарница» для меня тогда закончилась бесславно. Даже к знамени не прикоснулся.
За два дня до окончания смены кострище было готово. Огромной кучей оно высилось вокруг центральной опоры – врытого в землю десятиметрового столба. Расходилось к периферии пятью огромными лучами из более мелких деревьев и сухостоя, внушая благоговейный трепет непосвященным в коммунистические вакханалии октябрятам. Они, разинув рты, стояли возле кучи, кидали в нее маленькие веточки, внося свой маленький вклад в общее дело и доставали вожатых вопросами, ну когда же это все уже подожгут.
Тут Коля замолк и ненадолго призадумался.
- Ну, и чего там дальше было? – спросил его Аким.
- А вот, что, - продолжил Коля.
Чтобы костер не подпалили «дачники» или «кресты» - так называли в лагере оппозиционно настроенных к контингенту крестьян, возле него разбили боевое охранение из старшеклассников под командованием Гастелло, который утром, за двенадцать часов до начала заключительных торжеств куда-то исчез.
Коля опять задумался.
- Вот вы как думаете, почему говорят, что Бог нас любит? Я считаю, что его любовь заключается в том, что он нам прощает наше недомыслие. Прощает то, что мы к нему не идем? А вы как полагаете? – обратился он к Акиму и Загрызу. – Ведь если ему надоест, то тогда наступит возмездие с его стороны….
- Коля, ты не отвлекайся на глобальные категории, о Боге потом поговорим, - перебил рассказчика Аким, - ты давай про физрука рассказывай, чем все закончилось.
- Связанный «ласточкой» по рукам и ногам, - продолжил Коля, - скрученный бубликом вокруг центрального столба, служащего основой для костра, с биллиардным шариком номер 13 во рту лежал физрук Гастелло и ждал своего часа. Шарик фиксировала тугая повязка, не позволявшая тирану его выплюнуть и издать хоть какой-либо звук. Единственное, что он мог, так это видеть. Видеть в полном составе контингент пионерлагеря, собравшегося, в уже начинавших сгущаться сумерках, по периметру столба, неистово бьющий в барабаны, и трубящего в помятые горны. Почувствовать забитым соплями носом, едкий запах бензина, которым полил костер старший пионер-вожатый, и всем телом ощутить твердую поступь приближающегося факелоносца - начальника лагеря по прозвищу Дед Мазай – орденоносца, заслуженного учителя СССР и, в общем-то, дядьки неплохого.
Коля опять замолк. Он любил делать финальные паузы. Ему казалось, что он, таким образом, придает своим фразам особую значимость.
Загрызу выгнул спину, потянулся на ветке, и внимательно уставился на Колю.
- Ты резину не тяни, - потребовал Аким, - говори быстро, что с физруком стало?
- Что стало, что стало, - ответил Коля, - сгорел на хуй физрук. Смена-то последняя была, августовская. Вот его никто и не искал, думали, что домой уехал, возмездия Сикорских зассавши. Лишь на следующий год, поговаривают, «кресты» на пепелище шарик биллиардный нашли.
- Ну а сам то ты как об этом узнал? – задал вопрос Аким.
- Как узнал, как узнал, - ответил Коля, - недавно узнал. Братья маляву прислали в девяносто первом. Перед тем как им, всем троим, лбы зеленкой намазали. Возмездие – оно ведь хитрая штука, на всех распространяется.
© Шырвинтъ
