Я позвонил Левонтьеву утром. Я знал, что старик в это время всегда дома.
- Яков Харитонович, мое состояние ухудшилось. Я заметил, что прихрамываю, хотя нога не болит.
- Почему ты обратился ко мне? Ты же вроде бы на контроле у нейрофизиологов в Институте, с самой операции.
- Мне делали энцефалографию, магнитную, рентгеновскую, что-то еще. Никаких изменений в тканях. Я здоров.
- Чего же ты беспокоишься? Сходи в поликлинику, к неврологу там, может проблема попроще.
- Я стал агрессивен. Я отчего-то не выношу детей, обычных, здоровых детей. Их здоровый вид вызывает у меня неприязнь. И я…я стал писать стихи. Вы были в консультативной группе, когда мне рекомендовали операцию. Все отнекиваются. Боятся ответственности? Помогите мне, вы же на пенсии, вам нечего бояться. Я хочу понимать, что со мной происходит. Вы же выдающийся врач.
- Андрюша, мне самому последние лет пятьдесят постоянно требуются выдающиеся врачи. Геронтологи.
- Вы работали в Кремле!
- Ну и что с того? Ладно, приходи, поговорим. Соседи, все-таки.
Левонтьев встретил меня чаем с пирожками, которые сам и напек. Несмотря на годы, он держался молодцом.
Мы поговорили о моем самочувствии. Левонтьев успокаивал: все нормально, подобные последствия бывают, когда речь идет о сложной операции. Когда вопрос стоит о жизни и смерти, пустяки вроде мнимой хромоты и неприязни к здоровым детям не могут волновать. Я слушал его, и жевал пирожок.
Почувствовав, что смог убедить меня в отсутствии опасности для моего здоровья, Левонтьев перешел на воспоминания.
Он работал в Институте мозга, и знал многое.
- Вот ты, Андрюша, беспокоишься по пустякам. А Ленин, к примеру, по пустякам не беспокоился. А ведь он тоже был, кхгм, нашим пациентом.
- Я подозревал, что это так.
- Притом самым выдающимся – во всех смыслах – пациентом. Его проблема была гораздо серьезней твоей. Слабое тело вождя не вынесло его мощного разума.
- Я думал, что у него были обычные болезни.
- Не совсем так. В том смысле, что результатом лечения его болезней должно было стать полное выздоровление. Парадокс заключался в том, что выздоровления быть не могло.
Представляешь, наши лучшие врачи не могли вылечить одного из величайших людей, но обязаны были это сделать!
- И в итоге он все-таки умер.
Левонтьев загадочно посмотрел на меня.
- Ильич тяжело умирал. То ему легче становилось – и тогда он ехал в Москву, перебирал сутками напролет свои бумаги, что-то яростно и неразборчиво записывал, то делался совсем плох, и по ночам оглашал окрестности дачи диким хохотом, кричал что-то бессмысленное, страшное, нечеловеческое. Тяжело умирал, мучительно. Его мозг был поврежден и отравлен, а тело – изранено: две пули – от Протопопова и Коноплевой, про них мало что известно. Кроме того, что одного сразу же расстреляли, а вторая годы спустя давала лекции будущим ГПУ-шникам. Впрочем, потом ее тоже, Коба не забывал, кто где отличился в восемнадцатом.
Ты думаешь, поговорку «дело его живет» народ придумал? Вранье. Если бы не чекисты, никто бы и не знал этого лозунга, который лукав и математически продуман, потому что, если не расслышать его полностью, откроется дающая надежду тайна, обманного вида правда. Тело его, тело живет! И верит простой человек, механизатор из Рязани или металлург из Норильска, что Ильич еще здесь, еще с нами, наш красный бог, отнятый у рабочих и крестьян однажды, низвергнутый с пьедестала земного, чтобы быть возведенным на пьедестал небесный, если только он существует. Народу дали намек на то, что для некоторых было доказанной – своими усилиями – истиной.
Истина заключалась в том, Андрюша, что Ленин не умер. Мы сделали так, что он не умер.
- Но как же так? Как они добились этого, как вдохнули жизнь в него, продлили его век?
- О, это была целая драма. Приезжали немцы, Рихтгофен из Кельна, приезжал Горовиц из Швейцарии, оба – признанные гении, светила. Они-то и придумали, они-то и надавили на Институт, где хранили органические реликвии, самая главная из которых - мозг. Мозг резали по частям, наживляли на ткани, прививали, как прививают ветку дереву, крохотными порциями, шаг за шагом. Никто, разумеется, не сообщил иностранцам, кого именно им суждено оживить. Первым носителем был путиловский рабочий – здоровяк, косая сажень в плечах. Было невыносимо захватывающим наблюдать за тем, как менялось его сознание после каждой операции. Стоило его вывести из наркоза, и подвергнуть стробоскопированию – вычислили точные альфа-ритмы – как он тут же начинал генерировать в избытке бред про станки, сначала просто про станки и машинерию, потом про станки, машинерию и эмпириокритицизм, про Тьюринга, про борьбу с оппортунизмом и богоискательством. После двадцатой операции станки исчезли из его лексикона, и тогда взорам ученых явился почти цельный – и бесценный – почти первозданный ум творца, острый и холодный, пронизывающий прошлое и будущее, напитанный целебными соками духовной революции. Сомнамбулический транс дал ему постепенное восстановление, требовалось реконструировать и стимулировать разрушенные болезнью и терапией ассоциативные связи, пустить информацию по альтернативным синаптическим каналам. Пришлось начитывать ему заново те книги, в которых он десятки лет назад черпал базис своих идей, которые он уже некогда осмыслил – вот в чем горькая ирония, но и торжество перерождения – тоже. Он читал свои собственные вещи, собственноручно написанные в первую жизнь – а как еще это назвать? – книги, и узнавающе улыбался, обнажая ровные крепкие, не знавшие инструментов стоматолога зубы.
По-другому с этим великим человеком и быть не могло. Не может гений, - и мы в этом отчетливо убедились, - просто так взять и сгинуть, остаться только лишь в записях да в воспоминаниях. Нет, Ильич не такого сорта.
- Да-а, фантастическая история…Неужели правда…А что Сталин? Как он отнесся к возрождению вождя, собирался ли использовать, почувствовал ли соперника?
- Кобе было все равно, он не испытывал опасений. Именно он настоял на выборе в качестве носителя совершенно непохожего человека, хотя были и другие образцы – конторщик из Бердичева, лесник из Брянска, много. Кроме посвященных никто бы и не догадался, чей ум скрывается за грубыми суровыми чертами рабочего. Ленина попросту никто не смог бы узнать.
- Вы только что сказали, что гений не может сгинуть. Лишение единства облика и духа – разве это не забвение, не гибель образа?
- Несомненно, отрицательное воздействие дисгармонии формы и содержания на психику было, чего тут скрывать. Ленин переживал из-за своих казавшихся ему огромными рук и ног, из-за трудностей в обращении с новым телом, бил посуду, ронял предметы. Все это было, да. Так или иначе, сознание определило бытие, и вскоре он, как наши думали тогда, привык к необычному состоянию, и даже принялся за работу над документами.
- Как наши думали…Вы сказали «как наши думали», они что, ошибались?
- Увы. Однажды он сбежал. Представляешь, с охраняемой ротой НКВД территории, перемахнул через забор – и в лес. Охрана остолбенела: они имели приказ стрелять по тем, кто вторгается, но по самому охраняемому лицу – нет. А догнать не смогли. Хороший носитель оказался, физически развитый. Едва отыскали, через трое суток. Он плакал, и рисовал звезды веточкой в грязи. Списали инцидент на остаточную память организма, конфликт рефлексов.
- Занимался ли Ленин научной работой, где его книги?
- Забросил, все забросил. Ушел в себя, долго пребывал в замкнутости, отказывался есть и проходить терапии, насилу заставляли. Спал по четыре часа в сутки – знакомая привычка – а в остальное время созерцал прудик за окном, и шептал, едва шевеля губами. Так рассказывал мой учитель.
- Эксперимент, выходит, провалился?
- Полноте. Эксперимент оказался прорывом. И, конечно, палкой о двух концах. В тридцатые по линии резервов Коминтерна в Германию прошла утечка, что Ленина оживили. Немцы вытащили на свет божий своих стариков-академиков, тех, кто делал операцию, и сложили детали головоломки воедино.
И тут же засекретили. У них тогда началась другая линия, они пытались использовать ненаучные практики, ибо иррационально и мстительно ненавидели материалистическую диалектику, противопоставлялись ей, Гиммлер работал над проектом в самом конце. О немецком пути мне ничего неизвестно.
- Что ж, это вполне объяснимо. Немцы умели хранить свои секреты.
- Мы тоже, поверь. Утечка была случайной, скорее всего даже – непреднамеренной дезинформацией, в которую парадоксальным образом поверила немецкая разведка, и на этот раз угадала. Я тебе сейчас скажу одну вещь, ты не удивляйся. Ты помнишь, я сказал, что первым носителем был путиловский рабочий? Так вот, были и другие. Тот же самый цикл, от исходного замораживания до последовательности трансплантаций. Вторым носителем был летчик-испытатель. Гагарин.
- Не может быть. Не укладывается в голове. Гагарин? Человек, полетевший в космос? Звучит опустошающе-жутко. Ленин полетел в космос?
- Напрасно сомневаешься. Если ты поверил, что мы смогли пересадить мозг Ленина рабочему, почему бы тебе не поверить в то, что мы же смогли пересадить мозг Ленина летчику? Пойми, тогда было такое время, момент истины, в космос должен был лететь первым достойнейший из достойнейших, величина! Космос – это не прогулка в парке, это принципиально иное измерение реальности, высшая сфера, доступ в которую человечеству впервые появился при социализме, и во многом благодаря ему! Совершенно однозначная символика не дала нам выбора. У партийных лидеров – слабое здоровье. Да и разве они были теоретиками, разве олицетворяли собой наши победы? Нет. Летчики же, несомненно здоровые и компетентные люди, не несли в себе искру величия, какая была у первых революционеров, у сделавших космос реальным. К тому же, первый носитель состарился, и повредил себе позвоночник, когда объезжал коня в Горках. Ленин вообще полюбил опасность, оказался не чуждым бросить природе вызов, испытывать на прочность свое тело. Его воля была неутомима. В противном случае, он не был бы Лениным.
- Гагарин…Нет, не верю.. слишком фантастически выглядит…не может быть…неправда.
Старик скрипуче рассмеялся:
- А как же знаменитая сцена, кадры хроники, когда он шагает по ковровой дорожке, и шнурок на его ботинке развязывается, начинает трепетать, мы все ахнули – вдруг споткнется. Не споткнулся. А вот завязал плохо – конфликт рефлексов. Мы торопились с тренировкой носителя, ведь на хвосте были американцы со своей космической программой.
- А потом он погиб…
- Погиб, да. Задумался за штурвалом. Ленин всегда был задумчивым человеком. После этой катастрофы Внутренним Кругом Политбюро было принято решение не рисковать носителями. Преемственность решили обеспечить на уровне высших лиц.
- Мозг спасли?
- На этот раз – фрагментарно. Брежнев сам согласился на трансплантацию. Он же страдал от того, что всегда оставался в тени. Хотел приблизиться к сонму великих, сравняться. Вот и согласился. Сказал: «Пусть я утрачу часть себя, зато смогу обрести часть чего-то гораздо большего, чем я был, есть, и мог бы быть в будущем». Что ни говори – волевой человек.
- Насколько я помню, Брежнев в последние годы был совсем плох. Объект насмешек.
- Да, для досужих он стал объектом насмешек. Но мы знали – он боролся, он расплачивался собственными здоровьем и жизнью за решимость внести собственный вклад в великое таинство перерождения.
- Что было дальше?
- Дальше был Андропов, он отказался. Как выяснилось, Андропов, убежденный буддист, не вполне доверял материалистической науке. Черненко – мозг не прижился, тело оказалось слишком слабым. Потом появился, как чертик из табакерки, Горбачев – этот оказался из другого теста: амбициозный, жаждавший власти, выскочка из низов. К тому моменту от мозга оставалась совсем небольшая часть – след от операции так и остался на голове Михаила Сергеевича, ты видел его, эксцесс с пигментацией.
- Фантасмагория…космонавты, генсеки…пересадка мозга Ленина…красный бог.
Старик достал платок, высморкался. Неторопливо сложил, и убрал обратно, в карман мятого пиджака.
- Вся наша жизнь – фантасмагория. Череда невозможных событий. Цепочка случайностей. Бесконечная вереница «если». Я давно не беспокоюсь по этому поводу.
- Насколько давно?
- Что?
- Я спрашиваю, насколько давно?
- Как ты догадался?
- Парик. Парик скрывает шрамы от операции – в таком возрасте их не устранить средствами косметической хирургии. Но почему…почему вы? Из-за того, что вы участвовали в экспериментах? Вы это, как бы это сказать, заслужили? Частицу мозга Ленина?
- Да нет же. После смерти Горбачева выяснилась простая вещь. Мозг Ленина сейчас никому нахуй не нужен. Ни по частям, ни целиком. Я попросил старых знакомых, они согласовали. В Институт Мозга у меня бессрочный пропуск. Добрые люди…добрые люди помогли с операцией.
- Кто?
Старик не ответил.
- Как же вы себя чувствуете, с новым мозгом?
- Да никак. Разгадываю судоку на время.
- И никаких мыслей насчет революции, так?...
- Так. Слишком малый мне достался фрагмент, без признаков личности. И мне девяносто. Умирать пора. Умру скоро. Вместе со мной умрет Ленин. А ты – живи. Живи долго и счастливо, и наплюй на чепуху. В конце-концов, стихи – это полезное приобретение.
- А рукописи, где рукописи Ленина? Остались ли?
- Часть успели уничтожить чекисты. Часть по секрету от всех сохранилась у моего наставника, профессора Калачева, он оперировал носителей. И перешла мне, такое вот наследство. Там какие-то новые идеи, новая философия революции.
- Невероятно. Выходит, что вы – некоторым образом Ленин?
- Выходит, что так.
- Тогда кто же я?
- Андрюша, я тебя сейчас не понимаю.
- Я знал, что вы это скажете, - и я потянулся к его старинному телефону.
Через несколько минут я держал в руках записную книжку Левонтьева, и листал потрепанные страницы, заполненные убористыми заметками.
Вот оно. «Карл Эфраим Горовиц, док. мед., Базель, Швейцария». Телефон, факс, адрес. Это правнук. Отлично, наконец-то. Наконец-то я нашел, что искал.
После длинного гудка в трубке раздался приятный баритон:
- Добрый день, - произнес человек по-французски. Я напрягся, вспоминая университетские занятия по иностранному языку.
- Доктор Горовиц?
- Совершенно верно. Чем обязан, мсье?
- Вы делали операцию, в России, два года тому назад. По методу Рихтгофена-Горовица.
- Я бываю в России иногда, меня приглашают. Что такое, что-то случилось?
- Случилось. Вы делали операцию мне. Я был вашим пациентом.
- А-а, тот самый жутко секретный эксперимент. Как ваше самочувствие, мсье, запамятовал ваше имя?
- Мое самочувствие оставляет желать лучшего. Я не знаю, кто я такой.
- Полагаю, вам следует обратиться в медицинское учреждение по месту пребывания, за психологической или психиатрической помощью. Я – нейрохирург.
- Доктор, ответьте мне – кто я такой?
- Мсье, я вас не знаю.
- Знаете. Все знаете. Я нашел номер вашего телефона у профессора Левонтьева. Он тут рядом, профессор, я задушил его шнуром от телефона, с которого сейчас звоню.
- Вы сошли с ума. Я немедленно позвоню в полицию.
- Кто я такой? Кто я такой, доктор?
- Это что, какой-то дьявольский розыгрыш? Злая шутка? Я не намерен с вами разговаривать, - и Горовиц бросил трубку.
Я вышел на улицу, оставив мертвеца в пустой квартире.
В продуктовом магазине я купил хлеб и колбасу. Я не курю, но в тот момент мне нестерпимо захотелось вдохнуть пряного дыму, и взгляд невольно задержался на витрине с табаком.
- Дайте мне вот этого, - попросил я продавщицу.
- Трубочного? За сто сорок три?
- Да, за сто сорок три.
Продавщица не обратила внимания на мой легкий акцент.
Я шагал домой, с пачкой пожелтевших от времени листков подмышкой, на которых Учитель оставил мне свое завещание.
