Я прилег на нежную зеленую травку, что весело поднялась на пригорке у небольшой канавы.
Яркое апрельское солнышко пригревало и нежило мои лицо и шею.
- Мать моя, как хорошо-то!
Одна рука моя лежала под головой, а другая держала зажженную сигарету. Я курил и думал о своей жизни - такой маленькой и одновременно большой. Мне казалось, что в свои двадцать лет я познал все, и мир этот прост и, в общем-то, довольно глуп. И ничего мне более не страшно, и ничего уже не в диковинку.
Я "черпак", и вот-вот стану "дедом". Осенью дембель.
И уже все в моей жизни просматривалось очень хорошо - и скорое окончание службы и где-то там дома молодая жена. Написала, что скоро приедет повидаться. Ох, и потрахаемся!
Я даже поежился от предвкушения удовольствия.
Хотя какая она жена - девчонка одноклассница, с которой крутили любовь еще с детства и так и не смогли расстаться, как все нормальные люди после его окончания.
Уже полтора года службы прошли. Глупо, тупо и бессмысленно.
Для чего нас тут всех собрали? Учиться воевать? Да вроде нет. Никаких учений. Только маршировка. Учились лишь красить снег и траву для толстожопых генералов. Пить, пиздить военное имущество. Выживать в дурацких, искусственных, концлагерных условиях. Чего еще? Голодать и пресмыкаться по первому году, и обжираться и измываться над первогодками - по второму... И все собственно.
А для чего все это? Для занятости молодого населения, что ли?
- Домой хочу! Ох-х, бля, как домой-то хочу! А чего собственно делать-то стану, как приеду? - я повернул голову ухом к солнышку и прислушался. Вдалеке защебетала какая-то степная пичуга, выводя весенние, легкомысленные рулады. Шелковая травка щекотала щеку, и хотелось лежать вот так долго-долго и вообще не вставать.
Не вставать и не знать, что там недалеко начинаются холодные и угрюмые казармы, плац, штабной дом, столовка-тошниловка - обиталище нашего полка, место жизни для тысячи с чем-то одинаково-зеленых и изнывающих от зеленой же тоски пацанов.
Не думать, что жена твоя, может, уже и не только твоя вовсе. Не мечтать о будущей работе, о рождении детей, обустройстве дома, чтении умных книг, образовании и прочая, прочая, прочая....
Лежать бы вот так, блаженствовать вечно и ни о чем не думать, ощущая в душе приятную пустоту.
Откинув щелчком пальцев догоревшую сигарету, я положил обе руки под голову.
Я был тих и счастлив - мне хотелось любить всех и вся, хотелось бегать с радостным криком, босиком по мокрому лугу полному цветов и падать с любимой голенастой девчонкой в теплое и душистое летнее сено, плести ей венки из ромашек и улыбаться, глядя в ее смеющееся лицо.
Как же я люблю этот мир! Как же мне хочется добра, понимания, справедливости, тихой маминой улыбки и нежных губ любимой! Люди, я люблю вас!!!
Небо, голубое и чистое, смотрело в мои голубые и чистые глаза. Оно было радо за меня, за мои прекрасные мысли, надежды, за мою тихую любовь к этому миру.
-Господи, спаси и сохрани! Доживу до дембеля - столько хорошего людям сделаю! Только б дожить...
А солнышко пекло и пекло, жаря почему-то левую руку все сильней и сильней.
- Классное солнышко и через ватник прогревает, - блаженствовал я.
Откуда-то доносился легкий запах дымка, приятный и успокаивающий. А я продолжал смотреть в небо и боялся невзначай уснуть от тихого спокойствия и мира в душе.
Вдруг что-то прижгло мне левую руку - сильно и остро. Я вскочил и с ужасом увидал, что рукав бушлата сгорел почти наполовину. Видно, окурочек мой отлетел неудачно, и воротился под ветер, незаметно упав на рукав.
- Эх-х-х, ебаный в рот! Твою мать! - я тушил рукав пальцами, выбрасывая вату и вытряхивая пепел и горелое тряпье.
Когда дело было сделано, мой ватник представлял собой жалкое зрелище - огромная дыра с обгорелыми краями на левом рукаве. Носить такой - было западло.
- Эгей, сынишка, сюда иди ! - поманил я пальцем, пробегавшего мимо, на свою беду, тощешеего мальчика - салагу, - Ну-ка, братец, давай-ка поменяемся !
И не успел салажонок опомниться, как я уже застегивал свой солдатский ремень на его бывшем бушлате.
- Носи, зеленый, помни мою доброту. Добрый бушлатик, сносу не будет! - я пнул ногой свой брошенный наземь ватник пацану и пошел, переваливаясь и перепрыгивая через весенние лужи, к расположению полка. Совесть моя молчала.
Растерянный мальчик-солдат сидел на моем пригорке и плакал от унижения и своей первой горькой потери.
А небо продолжало смотреть вниз. Оно укоризненно качало своими горизонтами и надувало щеки облаков, размышляя о том, что в этом гребаном мире нет ни правды, ни любви, ни совести, и, видимо, никогда не будет...
© Шукшын
