Ванька Простой уныло почесал седую двухнедельную щетину. Зарос, пока добирался до отчего дома. Долго ж ехал, тяжко, муторно, с пересадками, - бриться было недосуг, да и не хотелось. Седая поросль на впалых щеках символизировала Ванькину новую, свободную жизнь.
Обрыдло бриться. Достала предсказуемость каждого тюремного дня. Хватит. Десять последних лет каждое Божье утро скребся мойкой не по своей воле. Отмаялся вот, о чем и справка есть в боковом кармане телогрейки.
Простой окинул двор цепким зековским взглядом. Ветхий забор тянулся в небо растопыренной серой пятерней, цеплялся за воздух, - стойкий, дряхлый солдат. Окна родительской хибары спрятались, накрывшись веками самодельных ставней : Ванька сам заколотил еще до последней отсидки . Никогда не думал сюда возвращаться, но, пришлось.
-Завязка – дело тонкое, тут подальше от братвы надо, поближе к земле. – неторопливо размышлял Простой. Удобно сел на корточки прямо у поржавевшей калитки. Размял засохшую «Приму», чиркнул спичкой.
Затянулся. Цыкнул сквозь редкие зубы желтой слюной. Прислушался к себе: идти в дом не хотелось. Пришлось себя пересилить.
Отсыревшая дверина заныла недовольной бабой, сопротивляясь отчаянно, нехотя поддалась хозяйским усилиям. Ванька втянул голову в плечи, оглянулся «не засек ли кто?», поймал себя на мысли, что лезет в собственный дом, и что, вроде, бояться некого. Но, - привычка – вторая натура. Тяжело вот так сразу из честного вора превратиться в рядового сельского жителя.
- Явился, не запылился!
Простого аж передернуло от старческого фальцета. От соседского крыльца – звук. Недалеча.
- Здорово, тетя Степанида. А я вот…домой решил. Откинулся по чеснаку, все чин-чинарем. От звонка до звонка, как говорится…
- А и молодец, что приехал. Соседствовать будем. С матушкой вашей покойной ладили, и с тобой поладим!
- Типа того…типа того… Как вы тут, в деревне?
- Скрипим понемногу. Мужиков совсем нет. Доживаем.
- Ясненько. Я пойду?
- Так иди, Ванек, иди – обустраивайся. – грузная Степанида тяжко вздохнула, побуравила еще немного сутулую спину вечного сидельца, развернулась и юркнула в свою избенку.
Печка дымила нещадно, пришлось выбросить уголья во двор и спать в нетопленом. Зябко. Полуистлевшее тряпье не спасало от холода. Ночью кое-как удалось замастырить чифиря , - согрелся, закемарил.
Сон был все тот же, про зону, про что ж еще? Ничего, кроме Зоны, Ванька в жизни не видел. Как занесла кривая на малолетку, так и пошло по жизни, с редкими полугодовыми «отпусками».
Снился Татарин. Татарин крутил колоду ловкими пальцами щипача-маэстро и вещал:
-Вор ты, Простой, авторитетный, братва тебя уважает, но хитрости в тебе - никакой. Меня на твоем месте давно б короновали, а ты …эх, ты, Ваня! Простой и есть простой. Шпилять будешь?
- Откажусь. – во сне пробубнил Ванька и спрятал голову под сырую подушку.
Утром на новеньком УАЗике нарисовался участковый. Грузно, не здороваясь уселся на с скамью, оценил равнодушным взглядом фигурку напротив.
- Меня Дмитрий Сергеевич кличут. Если пропадет что, ноги из жопы повырываю. Усек? Тут я хозяин.
- Начальник, у меня сроду хозяев не было. Спи спокойно, я в завязке.
Мент поежился под пристальным взглядом льдинок-глаз.
- Бурый, значит…смотри, я хотел по-хорошему. На работу в лесхоз устраивайся. Другой у нас нет. Зря ты так, со мной дружить надо… Бывай.
-Угу. В лесхоз, так в лесхоз. И тебе не хворать, начальник.
Бригадир Гендос, сорокалетний шебутной мужичок, доверил рубку сучьев. Работа в лесу пьянила, не хуже самогона, регулярно потребляемого бригадой. Пахал Ванька исправно, нареканий к нему не было. Но в коллективе не уживался: пить со всеми не желал, говорил мало и то только по делу. Да и побаивались его, честно сказать, рецидивистская биография бежала впереди .
Так и жил. Покупал в автолавке хлеб, спички, чай и макароны. Промышлял на Двине по знакомым сызмальства рыбным местам. Когда-никогда приторговывал рыбой, с тех денег чинил хибару.
Чувствовал каждый вечер: внутри что-то таяло, но волю «слабости» не давал. Снимал исподнюю рубаху, смотрел через плечо в осколок зеркала; любовался на мастерскую портачку – собор о целых пяти куполах. Говорил себе внутренне: Помни, вот твое, остальное – обман. Потом долго и даже сладострастно колол дрова, наслаждаясь отсутствием общения и тишиной.
Так бы и шло, если б Гендос не подкатил однажды:
-Ты, я вижу, мужик серьезный. Присмотрелся, - не болтун. Петруха заболел у нас… Так что, - тебе предложение под вечер -с нами: лес потралюем. Пару тыщ за ночь твои. Договорились?
- А попутают? Что тогда?
- Не попутают. Дмитрий Сергеевич, участковый наш, он тут хозяин, вот и прикроет, если чо…Ну?
-Откажусь. – Простой развернулся и силой маханул заиндевевшую сосновую ветку.
- Как знаешь. Тебе здесь жить…- лицо Гендоса перекосило. Бригадир сплюнул, засунул руки в карманы поглубже, развернулся резко и ушел.
- Не отстают, падлы. Нигде покоя нету. – размышлял Простой, добираясь до хаты по темной заснеженной улице.
Неожиданно сзади что-то скрипнуло, и Ванька ощутил, что голова вдруг взорвалась тысячами маленьких звездочек. Небо качнулось, боль, идущая сверху, казалось, насквозь пронзила позвоночник. Уже падая, успел подумать:
-Поскользнулся?
Но тут мир превратился в точку, потом захлопнулся и исчез.
****************
Очнулся Простой в больнице. Бабенка - фельдшерица мазала чем-то ноги – руки. Черные. Кожа - лохмотьями. Обморозил, видать. Ванька облизал языком сухие губы, попробовал было сказать, чтоб дали воды, но получилось звериное :«Ы-ы!»
- Глянь-ка, очухался, – ничуть не удивилась фельдшерица, - тверезые дохнут пачками, а вам, алкашам, хоть бы хрен…эх…
-«Ы-Ы!»
- Пить что ли? Щас принесу. Чуть ноги тебе не оттяпали, бедолага…
За месяц валяний на больничной койке Ванька понял про себя одно: по виду ему под полтинник, а помнит он себя годков до двенадцати. Потом – все. Полный провал. С интересом рассматривал наколки на жилистых руках. Синие точки еще как-то говорили : «Четыре стенки, пятый я» Остальные к чему? Было смутное ощущение, что все они что-то означают. Особенно Ванька гордился пятиглавым собором, широко раскинувшимся по всей спине. Смешно, но такая красота внушала благоговение не только окружающим, но и самому обладателю.
Мужики в палате потешались:
- Ванек, а слабо докторессу за задницу потрогать? Или мамка заругает?
- Ма-мы-ка!
- Так потрогаешь?
- Нэ. От-ка-а-жусь!
- Курить будешь?
- Нэ, ма-мыка за-аару-гаи…нэ-э х-чу.
На этом месте палата обычно взрывалась хохотом. Ванька заливался громче всех.
Выписался ближе к весне. На костылях выпростался из больничного автозака . Доковылял до хибары. Появилось ощущение, что возвращался он уже так. Простой попытался потянуть за ниточку памяти, но, ничего не вышло. Пустота – в сорок лет длиной, а не память.
Привычно растопил печку. Понял, что мамку не увидит больше никогда. Даже всплакнул тихонько, чтоб не услыхал никто.
И все бы ничего, но голова болела жутко. Доктор, выписывая, бурчал себе под нос что – то типа «внутричерепнаягематома». Но, что за зверь эта внутричерепнаягематома, Ванька так и не понял. Знал только, что, когда уж очень сильно заболит, нужно проглотить две маленьких таблетки. А их был – полный карман. Можно жить.
Однажды, во время очередного приступа, во дворе заплакал Митяня.
-УА-а-а-а. УА-а-а-а. – с равными промежутками доносилось снаружи. Так - всю ночь. По темноте идти во двор Ванька забоялся. Чуть с ума не сошел от этого непрерывного «УА-а-а». Но, под утро не выдержал, вышел посмотреть.
В поленнице лежал Митяня. Абсолютно голый, замороженный до белизны, младенец.
- Ни фига себе! – удивился Простой. - Потерял кто, или как?
Малой тем временем прекратил плакать и широко заулыбался навстречу Ваньке. Инвалид взял пацанчика на руки и покачал, тот доверчиво прильнул холодным носиком к небритой щеке.
-Мы-тя-ня! Мытя-ня! –кутал пацана в телогрейку, поближе к сердцу. Засунул нос в пушок светлых волос – пахло чистотой и березой почему-то. – Мой, Мытяня! – сердце запрыгало от радости неожиданной встречи. Рецидивисту Ивану Простакову вдруг показалось, что Митяня всегда жил вот тут, рядом, под самым сердцем, просто не показывался никогда. Младенчик же тыкал холодными ручонками по волосатой груди Ваньки, подстегивая неуклюжее передвижение калеки в дом, в тепло.
Первым делом подогрел воды, налил в цинковое корыто. Митяня плескался с удовольствием, щедро расплескивая теплую воду на себя, на пол и на Ваньку.
Ванька сам радовался, как ребенок. Тер окаменевшей мочалкой пухлую спинку, вытирал, потом кутал младенчика в наспех порванную простыню. Митяня благодарно агукал в ответ.
Тут Простого осенило, а кормить чем? В допотопном буфете была только краюха хлеба и макароны. Ваньке такой рацион казался нормальным, но малышу пайка не подходила, факт.
- Полежи, потерпи, Митяня. – подумал Простой, хватая ставшие уже привычными костыли.
- Не вопрос. – вдруг ответил Митяня и залучился голубыми бусинами хитрых глазенок.
Подбитым воробьем Ванька где доковылял, где допрыгал до соседского двора. Постучал костылями в двери. Улыбнулся заискивающе.
Баба Степанида неласково приоткрыла.
-Чего тебе?
- Ма-а-ка! Ма-а-ка! –схватил за рукав Степаниду, покалеченный сосед.
- Молока, что ли?
- Ма-а-ка! – истово затряс лохматой гривой инвалид. – И-дем…и-дем!
- Мы-тя-ня, мой… - Ванька гордо показал сверток бабке. Та, увидев Митяню, чуть не выронила глиняный жбан. Вздохнула. Перекрестилась молча. Жалостливо посмотрела на болезного, да так и вышла, ничего не сказав.
Ванька позабыл о ней тотчас же, - пить молоко Митяня категорически отказывался!
Позже выяснилось, что есть малышу совсем необязательно.
Хорошо было Простому с Митяней, как только начинала болеть голова, мальчонка начинал петь, что-то свое, вроде и нечеловеческое даже. Ванька в такие минуты начинал подпевать. От заунывных звуков становилось легче. Даже легче, чем от хитрых докторских таблеточек.
Пел Митяня, подпевал Простой, спасаясь от боли внутри головы, когда в сенях послышался дружный топот. Шорохи перебивались воркованием Степаниды:
- Сергеич, и вот так днями и ночами! Мочи моей нет! Забери ты его отседова! Христом-Богом молю!
- Разберемся. В дурдом его что ли?
- А хоть куда! Сил моих нет!
Участковый решительно вошел в избу. Огляделся, покачал головой, улыбнулся каким –то своим ментовским мыслям. Заметил Ваньку, торопливо прячущего за пазуху найденыша.
-Эх, ты…урка! Говорил тебе: со мной дружить надо! Не послушал. Зря…
- Дя-дя, не-э на-до! - захныкал Простой в предчувствии большой беды.
- Надо. – вздохнул Дмитрий Сергеевич, снял фуражку и вытер пот с массивного покатого лба. – Собирайся, со мной поедешь! И полено свое брось.
- Мы-тя-ню? – просительно хныкнул бывший зэк.
Степанида закусила платок и едва не заплакала от жалости к калеке.
- Иди, иди с ним, Ванек, тебе там лучше будет. А за Митяню своего спокоен будь! Я ж присмотрю…до твоего приезда! Давай! Старуха с усилием вырвала запеленатое полено из цепких рук сумасшедшего.
На улице нетерпеливо затарахтел УАЗик….
Старуха принесла укутанное простыней полено в дом. Достала из печи капустный суп, поковырялась нехотя алюминиевой ложкой. Еще раз посмотрела на полено, сплюнула брезгливо. Вдруг охнула решительно и, - засунула Митяню прямиком в печь.
Послушала как занимается пламя, вздохнула облегченно.
-УА-аааааа….вдруг задуло в трубе. Грузная старуха встрепенулась, начала испуганно креститься на угол с картонной иконкой.
- Господи, прости нас грешных…Иже еси на небеси, да святится имя Твое…
Ванька Простой плакал всю дорогу до больницы, как мог просил отпустить его к Митяне. Дмитрий Сергеевич только сутулился, играл желваками и смалил вонючие сигаретки. Одну за одной, одну за одной.
Потом Ванька Простой успокоился , перестал всхлипывать, уснул.
Простому снился белоснежный Храм о пяти куполах, над которым парит пухленький младенчик Митяня, почему-то с крылышками.
Какащенко ©
