Я не раз замечала, что всякая мало-мальски успешная баба ведет себя так, словно появилась на свет Божий не из причинного места в крови и слизи, а подобно Афине Палладе - в полном воинском облачении, со щитом, мечом и надменным таблом победительницы.
Я не такая. Я жду трамвая. Потому, что в месте, где вылупилась на застиранную пеленку, как и положено - в крови и слизи - трамваев и автобусов, не говоря о метро, не было испокон.
Было село Олонки Усть-Ордынского Бурятского автономного округа. В честь населенного пункта, удобренного конской мочой и овечьими катышками, меня и назвали.
Впрочем, благодаря декабрю, дерьмо лежало под снегом. Олонки выглядели стерильно, как нищая операционная, в которой меня тянули наружу приемом Петра Первого – локтевым упором сверху и щипцами, утопленными в темечко, снизу. До сих пор, задумавшись, я почесываю на башке крошечную лысинку.
Косоглазые соседи по палате были невинны и чисты, как малая родина под снежным покрывалом. Они так неразличимо трогательно привыкали к жизни в сиротских свивальниках, что пьяный мой родитель, давя ботинками тараканов, подошел к каждому мелкому буряту, прежде чем обнаружил свое чадо – самое белобрысое и страшненькое из семерых подснежников, с кровавой шишкой на башке.
- Поедем домой, дочка! – уронил папа коньячную слезу на скукоженую мордаху. Наверное, с тех пор я не выношу запах перегара…
«Домом» папа называл Александровский централ, легендарную тюрягу царской России. Даже из Петропавловской крепости умудрились свалить парочка сидельцев на каких-то связанных простынях. Из Александровского каземата с его стенами три метра в глубину и высоченной оградой никому не удавалось слинять. Да и куда бежать – вокруг тайга на тысячи километров…
«Домом» папа называл место своей и маминой работы – областную психбольницу, размещенную в бывшей тюрьме. Суть заведения, как видите, за полвека не изменилась. За стеной темной пристройки, в которой когда-то глушила горькую царская охранка, а теперь свили гнездышко молодые доктора, резались в карты алкаши, острые «белки» рвались с кроватей и окликали чертей.
Соседство не мешало семейному счастью. Алкаши впоследствии ничем не мешали и мне – результату стационарной любви. Разве что до срока вбили в детскую головенку букет нецензурной лексики. Уже в год я материлась виртуозно, и пела популярную песню из «Человека-амфибии»: «Эй, маят! Ты слишком доуго пьявай!». В гости к алкашам меня отправляли без сопровождения – эти пациенты были безопасны для младенца.
Алкаши любили меня – как напоминание о доме, о заброшенных «детях понедельника», загибающихся без отцовской ласки.
Алкаши были со мной нежны. Я взаимностью не отвечала. Все детские силенки, как острый лазерный луч, были сконцентрированы на ангеле, моем собственном ангеле...
Итак, папа позвал меня домой. Надо отдать должное: главный врач психушки сомневался – стоит ли рисковать и переться с новорожденным дитем за сорок километров в сорокаградусный мороз и жуткую метель.
Папу торопила юная мама.
- Новый год… - хныкала мама. – Семейный праздник…
- Машины стоят, Люсенька, - пытался косячить папа.
Он не врал: парадный красный «Москвич» с разбитой фарой наотрез отказался заводиться. Психушный газик тоже.
- Ну, сделай же что-нибудь, - ныла мама. – Попроси в части танк…
Папа совершил подвиг.
Утром 31 декабря во двор райбольницы въехала ассенизаторская машина. В кабине, куда мама впорхнула с драгоценным свертком, воняло солярой. Но даже дизельное топливо не могло перебить стойкий запах бурятского гавна.
Мне было пофиг на амбре, я ехала домой.
- Счастливая будет! - хохотнул водитель и тронулся в метель. Гавно замерзало, громыхало, выбивало затейливый ритм грядущей счастливой жизни. Дальнозоркий Господь разглядывал уродливого младенца под четырьмя одеяльцами. От жалости, не иначе, он послал мне, никчемушной, ангела-ассенизатора – на все времена…
- Ой!.. – напугалась мама.
Мой первый дом, пристройка к больнице - по самую крышу забросан снегом. В сугробах торчат еловые ветки. На ветках конфетные фантики и шишки. Дверь тоже утыкана фантиками. Домишко выглядит полным идиотом.
- Это Гоша утеплил и украсил, - успокоил папа. – Он готовился. Я сказал, что мы приедем с ребенком.
Так я услышала имя ангела.
Гоша пришел через час. Потоптался в дверях, попросил маму:
- Покажи девочку Аленку.
Прямо в ватнике и валенках протопал к коляске, дотронулся до пушистой щеки обмороженным пальцем и обернулся к Тому, Кто За Спиной:
- Смотри - такая маленькая, а живая…
У Гоши была мания преследования, один из самых опасных симптомов в психиатрии. Те, Кто За Спиной часто разыскивают подопечным врагов, шепчут, направляют, советуют избавиться. Невидимый спутник пристроился за контуженым лейтенантом Георгием еще в 44-м, в ровенских лесах. Он оказался непохожим, особенным. То ли к Гоше прилипла душа рачительного бюргера, то ли несчастного трудяги хохла, на пинках отправленного в бандеровский схрон, то ли русского солдата из добротных крестьян, но Тот, Кто За Спиной не искал моему ангелу врагов. «Работать, надо работать» - шептал он старожилу Александровской психушки. И Гоша пахал. Пока доктора не сочли его вольноотпущенным, мыл полы, помогал сестрам раздавать таблетки, аккуратно уносил в палату больных с кататоническим ступором, подыгрывал армянину Айку с манией величия – подавал ему таблетки, стоя на коленях, а то и подползая к стопам императора.
С первого взгляда Гоша казался совершенно нормальным. Настораживала только его гипертрофированная любовь к людям, безмерная доброта. Все становилось ясным когда мой ангел беседовал с Тем, Кто За Спиной.
Много позже отец пересказывал мне в лицах, как это выглядело:
- Возьмем триаду слов – «сумма», «сума» и «букашки», - замогильным, чужим голосом вещал Гоша. – Сумма – это деньги, много их или мало…
- Сума – это когда человек сходит с ума! - вступал Гоша родной партией.
- А букашки, - продолжал Тот, Кто За Спиной, - это трехтомное собрание сочинений под редакцией доктора Ханта!
Нет, все-таки, к Гоше прилепилась чья-то интеллигентная душа…
До моего появления в Гошиной жизни он уже лет семь бродил по поселку бесконвойно. Рубил дрова аборигенам, чистил дорожки от снега, косил траву. Денег не понимал, не брал и был равнодушен к еде. Слабость у моего ангела нашлась единственная – сладости. В трудные послевоенные годы – сахарин, позже – карамельки. Бумажки Гоша аккуратно разглаживал и ныкал в тайники. При случае – например, в честь моего рождения – доставал и украшал Вселенную.
И еще одну расплату за помощь требовал Гоша или Тот, Кто За Спиной: хозяин должен был выслушать все, что думает о нем псих-трудоголик. Моему папаше доставалось порядком. Гоша трезво, без признаков шизофрении объяснял родителю, что в сельской жизни он полный чудак на букву «м», что мало его в детстве пороли, что водка – зло, что красавица-жена с ним пропадет. В страшное возбуждение Гошу привели попытки отца заняться животноводством.
- Люсенька, а почему бы нам не завести поросят? В деревне все-таки живем, - осенило папу.
Мама, горожанка в бессчетном поколении – сопротивлялась. Но остановить папу не хватило сил.
Через полгода над родителями ржал весь поселок. Свиньи были настолько худыми, что обросли шерстью, как дикие. Папа пытался соорудить для животных какую-то стайку, но, видимо, не получился каменный цветок. Замерзающие свиньи проскальзывали сквозь дыры в заборе, вырывали норы в стогу и оттуда охотились, кидались на прохожих. Наконец, сосед, которому кабанчик прокусил валенок, зарубил пороса лопатой.
- Мертвый, мертвый, - причитал Гоша, размазывая слезы. И ругал последними словами – не покусанного мужика, а моего отца.
Мир для моего ангела делился на две части – мертвое и живое. Мертвыми были неожиданные предметы: пьяные мужики в лужах, медсестра Елизавета Степановна, больничная грубиянка, ожесточенная работой. Мертвыми были близнецы Степка и Степан – больше никто в поселке не пытался обзываться и швырять камнями в добрейшего Гошу. Кстати, в том, что близнецы оказались придурками, виноват поп из соседнего села Рождественского. Бухой был – крестил двоих детей, а думал, что одного, просто двоится в глазах.
Меня, уродца с кровавой шишкой на башке, Гоша немедленно признал живой.
В первый день знакомства маме пришлось выгнать надоедливого ангела на мороз. Она еще не понимала, какое счастье ей подвалило. Гоша не ушел, он трясся на крылечке в фуфаечке и нервно прислушивался к мяуканью за стеной.
Пришел папа, завел окоченевшего Гошу в избу, отпоил чаем, благословил на первое купание.
Папа, в отличие от мамы, соображал быстро. Я вся в него.
Я лежала в цинковом корыте и держала ангела за палец. Целительным дождем на раненую головенку лилась Гошина нежность. Я была спокойна – впервые с тех пор, как меня грубо выдернули в жестокий мир.
С этого новогоднего вечера мы не расставались.
В незапамятные времена женщины уходили в декрет ровно на два месяца. Родители подгадывали несовпадение дежурств – не тащить же ребенка в отделение.
Мама даже не догадывалась, что папа нянчил меня своеобразно: втюхивал Гоше бутылочку со сцеженным молоком и отправлялся по своим делам. Правда, предварительно терпеливо выслушивал от моего ангела, что как отец он – полное гавно, что лучше бы ему сдохнуть, чем заводить таких прекрасных детей, что я уже давно его, Гошина дочь, бедная сиротка, чтобы папа никогда больше не возвращался со своих гулянок, а замерз к едреней фене в сугробе и так далее.
Мама только утром, по стойкому больничному запаху понимала, что ангел гостил в доме.
Сама она с удовольствием принимала Гошину помощь в таком сложном деле, как купание, ведь, очухавшись после щипцов, я стала довольно вертлявым младенцем.
Гоша гулял со мной. Каждый раз украшал коляску конфетными фантиками и остатками новогоднего серпантина, гордо шествовал по поселку. Я никогда при нем не орала – стоило пискнуть, Гоша и Тот, Кто За Спиной успокаивали очередным диалогом, достойным Большой Медицинской Энциклопедии.
Суеверные александровцы, естественно, считали шизофрению заразной.
- Смотри, Петровна, - говорили маме, - будет дите чокнутое с такой нянькой.
Дитя, конечно, вышло не слишком умное, зато живое. Благодаря ангелу, который дважды до года спас меня от смерти. Впервые месяцев в пять, когда мама, сдуру накормила младенца деревенской сметаной и уметелила на дежурство. Папа, как всегда, оставил дочь на Гошу. В полночь у меня началась рвота. Я бы точно задохнулась, если бы ангел не ухватил за ноги и не потряс головой вниз.
Второй случай пришелся на жаркий континентальный июль. Родители пошли купаться на Ангару. На берегу остались коляска и овчарка Амур. Говорят, тупее пса природа не рождала. Как только папа с мамой отплыли подальше, Амур решил, что ребенка просто забыли, ухватил коляску и поволок в ледяную воду.
Я выпала в набежавшую волну. На счастье мимо пролетал мой ангел…
Слово «Гоша» прозвучало раньше, чем «мама». Все уже привыкли к сумасшедшему с ребенком на руках. Мама давно плюнула на Гошину гигиену, и я привычно терлась мордахой об ангельскую замызганную фуфайку.
На третьем курсе института я пришла на кафедру психиатрии и опознала запах и заплакала. Ни с чем невозможно спутать коктейль из заношенных тряпок, хлорки и безумия – застарелого, безнадежного, тоскливого…
На первый день рождения Гоша принес мне куклу. Сшил из тряпочек, нарисовал глазки, прицепил косички из мочалки. Я не слезала с его рук целый вечер.
- Чувствует, - грустил папа.
Через день меня увезли к бабушке и дедушке за полтыщи километров. Гоша приходил в начале каждый день, потом раз в неделю, потом прекратил вообще.
У меня есть старая фотография. Стена Александровского централа. На фоне позируют куча ребятишек, выстроенных в линейку. Я – самая маленькая из этой оравы, двухлетняя.
Кадр немного смазанный, потому что девочка в черной шубке уже начала движение. Никто и не ожидал, что спустя год, ребенок рванет к проходящему седому человеку в фуфайке, с топором в руке.
- Аааааааа! – заверещала я. - Гошаааа!
И покатилась кубарем с пригорка.
Он не сразу догадался взять меня на руки, обнимал неловко топором и свободной, вечно обмороженной рукой. Потом, уже сидя наверху, я то цеплялась, прижималась к поношенному ватнику, то отодвигалась, чтобы убедиться – это он, мой ангел.
Гоша чего-то бормотал. Он, кажется, так и не узнал меня. Он, кажется, был рад, когда меня забрал отец.
…В семнадцать из меня полились гормональные стишки. Безумная аура Гоши нашла выход, превратилась в музыку и черную вязь. Темперамент зашкаливал – литературные мэтры офигели. Большой русский писатель приглашал в Овсянку, будущий автор «Бешеной», мучимый уродством - в баню. Мудрый фантаст с глазами Дориана Грея – тот вообще на мне женился. Правда, позже.
А тогда, в семнадцать, иезуитским восточным подходом отличился поэт с солнечной фамилией. Сверкая сливовыми глазами, он сообщил, что готовит цикл передач на ТВ о русской классике.
- Представляешь! Взгляд зрелого мужчины и юной девушки на один и тот же пласт. На Пушкина, например. Я – брюнет, ты – блондинка, я буду в черном, ты – в белом. Восторг!
Он меня соблазнил. В том числе и Пушкиным, которого я вдруг обнаружила вне школьной программы.
Мы сошлись на телестудии – я в каких-то дурацких кружевах и локонах, он – с серебристой сединой на висках, с фруктовыми своими глазами. Режиссер действительно был в восторге. Правда, попросил поэта передвинуть кресло с высокой спинкой подальше от моего.
- Я бы не хотел быть от тебя далеко, - успел шепнуть поэт очередную пошлость.
Потом он попросил показать, что я намерена читать из Пушкина. Настроение у солнечного стихотворца испортилось:
- Тебе же семнадцать! Зачем тебе монолог Фауста? Прочти «Навстречу северной Авроры», «Я вас любил»… А этот стих – вообще ужас! Он не должен нравиться детям, только сорокалетним!
Я все равно прочитала, что хотела. И конечно, любимое: «Не дай мне Бог сойти с ума…»
Ангел-ассенизатор сидел на кружевном плечике и посмеивался.
Отношения с поэтом расстроились навсегда. Его добил Большой писатель. Позвонил после передачи:
- Рома, зачем ты выбрал живую девочку? Ты с нею рядом совсем мертвец.
«Такая маленькая, а живая»…
Я уже совсем большая, Гоша. Я старше того замерзающего ангела на крылечке, в канун Нового года.
Я тебя не помню, Гоша. Я тебя не вижу. Просто иногда чувствую ауру, нежный ветерок безумия. И кружится голова, и смещается пространство, и время поворачивает вспять, и я повторяю пушкинское: «Не дай мне Бог сойти с ума».
Спасибо тебе, ангел.
Мандала
