У Авдотьи Рябинишны были свежие упругие грозди, покатый курчавый лобок и мягонький задок. Когда я увидел всё это, хуч мой восстал, выпорхнул из портов и запросил каши.
- Авдотьюшка, – сказал я, – дозволь мне стать твоим мужем. На часок ли, навсегда ли – выбирай сама.
Авдотья промолвила:
- Ишь ты какой ловкий! Так я тебе и далась. А ты походи по свету да горя хлебни. Узнай, где жить лучше – в тепле или в холоде. И возвращайся; тогда, может, и выйду за тебя замуж.
Я задумался.
Это как же – хлебнуть горя? Чай горе-то не щи, ложкой не выхлебаешь. А вот кваску я бы сейчас хлебнул на дорожку.
- Твоя правда, Авдотьюшка, пойду я постранствую. Хлебну горя, узнаю, где вольготнее живется – в холоде или в тепле. А ты мне кваску-то на дорожку вынеси.
- Изволь, Дмитрий Васильевич.
Пью я квас, а сам говорю:
- Ты уж не измени мне, Авдотьюшка, дождись. А еще мне нужны посох и сума.
Открыла Авдотья Рябинишна сундук старинный и достала оттуда посох черемуховый да суму переметную. Положила в суму ломоть черного хлеба и флягу с вином. И всё это мне поднесла.
И я пошел.
Проказа первая
Аксинья Лоскутова
Шел я весь день и очень устал. Запыхался так, что попадись мне пенек – не раздумывая сел бы ради отдыха. Как на грех, вокруг ровный лес, ни одного пенька. Мрачные сосенки, соблазнительные березы, кусты непролазные. Отчаялся я и прямо на дороге сел. Достал хлеба, откусил и думаю: надолго ли мне хлеба этого хватит? Отхлебнул вина из фляги и чувствую, что и вино скоро кончится. Закручинился я и вдруг слышу: копыта цокают. Оглядываюсь назад – телега. А возница уж и кричит мне: «Прочь с дороги! Задавлю!» Встал я и в сторону отошел. А возница громогласным тпру остановил кобылку, со мною поравнявшись, и спрашивает:
- Куда путь держишь, мил человек?
- Странник я, сам не ведаю, куда иду.
- А об ночлеге-то думал?
- В лесу ночевать буду, больше негде.
- Э, нет! Тут до деревни нашей всего лишь верста. Садись, подвезу, да на ночлег определю.
- Вот спасибо, – сказал я и вскарабкался на телегу.
- А как звать-то тебя? – спросил мужичок.
- Дмитрием Васильевичем.
- А меня Козьмой! Н-но, мертвая! – взвизгнул хлыст, и мы поехали.
Мужичок разговорчивый попался. Он мне историю поведал, о том как и где я ночевать буду.
- Определю тебя,– говорит Козьма, – к Аксинье Лоскутовой. Увидишь ты у нее дитё малое. Дитё это не простое. Клюв у него как у птицы и рога как у черта. А само оно – сущий попугай с ногами. И крылья пестрые.
Передернуло меня от этих слов.
- Это что же за чудище такое?
- А вот ты не перебивай. Слушай, а я расскажу. Муж-то у Аксиньи, Максим Иванович Лоскутов, мужик зажиточный. По повадкам настоящий купец. Коровы у него имеются и прочий скот. А уж хлеба-то родится! – весь и продать иной раз не успеет. Вот женился он на Аксиньи. Про Аксинью-то разное поговаривают, но Максим Иванович бабьим сказкам не верит. А зря. Начал он в ту пору часто в город ездить – по делам. А у Аксиньи ночью завсегда в окне свечка горит, и огонек эдак колышется, словно она знак кому подает. Смотрят любопытствующие на этот огонек, и никто догадаться не может, что бы это значило. Только слух пошел, мол, черт к Аксинье по ночам захаживает. Ладно. Мы в деревне молчок, а Максим Иванович знай себе в город наезжает. И пришло, значит, время Аксинье рожать. А у нас в деревне повитуха есть знатная – бабка Ульяна. Но Максим Иванович бабку-то эту не слишком жаловал и привез из города немецкого доктора, толстого и с усами. Важный доктор, ничего не скажешь. А тут Аксинье уж совсем невмоготу стало. Зашли, значит, доктор и бабка Ульяна и прочие девки к Аксинье в горницу, ребеночка принимать. А Максим Иванович за стол сел. Курит и ждет, сын ли у него родится или же дочь. Вдруг выбегает бабка Ульяна и ну причитать. Дескать, иди посмотри, Максим Иванович, что у тебя родилось. Максим Иванович бороду поправил и пошел. Смотрит: а там яйцо. Его жена, Аксинья-то, не ребеночка родила, а яйцо снесла. Большое такое яйцо, и как поместилось в ей? Девки с бабкой Ульяной причитают, Максим Иванович молчит, а доктор немецкий ему руку жмет. Это, говорит, есть феномен, и я яйцо это непременно в Петербург увезу, эксперименты ставить. Но Максим Иванович яйцо увозить не позволил и всех из горницы выгнал. Он рассудил, что уж коли яйцо, так его высиживать надо. Подряди ли на это одну из девок, а она сидела на яйце том, сидела и младенца высидела. С клювом, крылами, рогами, в перьях и с ногами. Максим Иванович не прогневался, а решил ребеночка вырастить. Только все заботы на Аксинью легли, потому Максим Иванович еще чаще стал в город ездить. А тут ребенок его говорить начал. Не так как я говорю, а отдельные слова: щи, сало, греча. И решил Максим Иванович подождать, пока чудище это как взрослый мужик не заговорит, а потом на ярмарку его с товаром остальным свезти. Народ потешать. Так и сказал Максим Иванович: я на своем Какаду (это имечко у ребенка такое) мильон сделаю. Вот у кого ты ночевать будешь. Но ты не пужайся: Максим Иванович нынче опять в городе, а дитё смирное. Так-то вот.
Испугался я не на шутку.
- А нельзя ли, – говорю, – у кого другого переночевать?
- Никак не можно, куркули у нас в деревне, одна Аксинья добрая. Да мы уж приехали!
Въехали мы во двор. Вижу я: изба стоит добротная, ладная, не иначе – богатеи здесь живут. А Козьма уже стучит в окошко.
- Выходи, Аксинья! Гусара тебе на постой привез.
Открылась дверь и на двор вышла баба. Крепкая, ядреная, румяная, в самом соку. Волосы под платок убраны. Сарафан на ней яркий. Вышла и смотрит на меня пристально.
- Да нешто это гусар? – говорит, – всё ты шутки шутишь.
Посмотрела на меня еще и сказала:
- А мы всякому гостю рады. Милости просим.
Решил я не робеть. Назвался по имени и вошел в избу. А Аксинья Лоскутова следом. В сенях темно было, тесно. Споткнулся я, посох выронил и чтобы не упасть за первое попавшееся под руку схватился. Чую – что-то мягкое. А Аксинья смеется-заливается:
- Вот это ловкий мужик! Уже и рукам волю дал!
Понял я, что за груди ее взялся. Но лицом в грязь не упал. Пробормотал пардон и прошел в горницу.
Горница у Аксиньи чистая, убранная. Только я всё глазами шарил: где же ее дитё чудесное находится. Сел за стол и осматриваюсь.
Аксинья говорит:
- Не робей, Дмитрий Васильевич. Какаду мой на антресолях спит, девок я выгнала, одни мы. А я вот тебе сейчас выпить да закусить дам, а потом и ужин соберу.
Дала мне Аксинья рюмку водки и грибочков солененьких. А сама у печи суетится – видать, каша там у нее варится.
Я рюмку-то хлопнул и грибочком закусил. И так мне хорошо тут же стало; водочка по жилам растеклась, тепло по телу пробежало… Осоловел я слегка и стал за Аксиньей следить.
А она баба верткая, туда-сюда нагибается, то ухват возьмет, то миску с огурцами. И видно сквозь сарафан, какой у нее зад широкий, да и груди налитые. Возбудился я порядком.
А в руках-то у Аксиньи всё спорится – любо-дорого посмотреть. А сама она песню какую-то мурлычет.
- А что, Аксинья, кошки у тебя в доме нет? Кто мышей ловит?
- Была кошка, Дмитрий Васильевич. Да только когда Какаду на свет появился, стала она вокруг него ходить и облизываться. Тогда муж мой, Максим Иванович, кошку в мешок посадил и на ярмарку повез. Встал в мясном ряду и народ созывать начал: кому поросенка молочного? Так и купили у него кошку нашу в мешке вроде как поросенка. Поверили ему на слово.
- Так он у тебя обманщик?!
- Ой и не говори, Дмитрий Васильевич. Такая шельма, что не приведи господь. А знаешь, зачем он в город так часто ездит? Полюбовница там у него. Он-то думает, я не догадываюсь, но я всё про него, прохиндея, знаю.
- Прохиндей! – пискнул кто-то с антресолей.
- Ой, Какаду мой голосочек подал. Это он в люльке лежит да слова разные выкрикивает. Забава у него такая.
Не по себе стало мне от этого, но тут Аксинья ужин на стол поставила и сама рядом села, ко мне прижавшись.
Знатный приготовила ужин Аксинья. Тут и штоф водки, и каша гречневая, и огурцы соленые, и сало, и капуста квашеная, и яйца с селедкой.
Наелся я до отвала, чаю с водкой напился. Осмелел, стал с Аксиньей заигрывать.
- А что это у тебя тут, Аксинья, волосок вроде прилип, – и цап ее за грудь.
- Волосок! – пропищало с антресолей, но я на это внимания уже не обращал, а разливал по чаркам водку.
- Ну, Аксинья, пьем брудершафт.
- Брудершафт! – донеслось опять с антресолей.
Выпили мы, и вкусил я сладчайших губ лобзанье. Припал к Аксинье, целую ее, а рукой по телу шарю.
- Подожди, Дмитрий Васильевич, пойдем в спаленку.
Мне уж совсем невтерпеж стало, но я послушался. Пошли мы в спаленку, и Аксинья тут же принялась постель стелить. Постелила всё чистое, сняла с себя сарафан, и я, не помня ничегошеньки от радости, схватил ее и на кровать повалил.
Откатал я Аксинью изрядно. Трижды входил в нее, а до этого всё ее тело исцеловал и груди как следует намял. Пышная она была баба, но и соразмерная. Я от страсти и слова вымолвить не мог, а с антресолей всё доносилось: фигляр, чертяйка, селедка и прочие глупости.
И уснул я, положив голову не на подушки, а на груди Аксиньины. И видел сладкие сны.
Но недолго пришлось мне спать. Толкнула меня в бок Аксинья и говорит:
- Вставай, вставай, беда!
Столь сладостны были сны мои, да и хмель не давал очнуться, что я еле продрал глаза.
- Беги, Дмитрий Васильевич, по твою душу пришли!
- Кто? Нешто муж из города вернулся?
- Какое там муж! Ты прислушайся, что люди кричат.
Выглянул я в окошко и слышу: народ на дворе у Аксиньи собирается. Гремит чем-то – то ли вожжами, то ли граблями. И голоса злые доносятся:
- Выдавай нам, Аксинья, черта! Довольно мы натерпелись!
- У ей опять черт ночует! Хватай его, ребята!
- В мешок проклятого черта и утопить!
А с антресолей:
- Черт, черт, черт!
Оделся я быстренько и шмыг на улицу. Тут меня и схватили.
- Ага! Попался, черт проклятый!
Чувствую я – голос знакомый. Да это же Козьма, который меня на телеге подвозил.
- Ты что, Козьма! Не признал меня? Я не черт! Я Дмитрий Васильевич!
- Видали мы таких Дмитриев Васильевичей! Давай, ребята! – отвечает Козьма.
Обступили меня люди и давай чем попало бока мне охаживать!
- Так-то тебе, черт! Мы уж давно за тобой охотимся!
- А ты не ходи к Аксинье! Веревку сюда, удавим мерзавца!
- Топор! Топор! Обухом его!
Чую я – настал мой час. Недобрым словом помянул я Аксинью и Козьму. И приготовился к лютой смерти.
Только вдруг чьи-то сапоги по земле затопали. Задрожала земля. И громкий звучный голос произнес:
- Что, православные, на дворе моем делаете? Почто человека мучите?
- А ты кто таков? – отвечали люди, – сейчас и тебя измутузим!
- Кто я таков? Я Максим Иванович Лоскутов, из города вернулся. Думал я отдохнуть с дороги, да вижу не придется.
- Вот уж не придется тебе, Максим Иванович, отдохнуть! Мы черта споймали, который к жене твоей повадился. Ты не верил, а мы споймали.
- Что за чушь городите, православные?
- А ты нас не гневи. Это от черта у тебя Какаду родился. Это всё черт! Вот сейчас мы его и порешим, – и еще больнее пинать меня начали.
- Что ж вы, православные, разве не видите, что это человек?
- Не видим! Черт это!
- А оттого не видите, дурни, что ночь на дворе и темно. Впотьмах невинную душу погубите. И не стыдно вам?
Призадумались люди, перестали меня пинать.
- А как же узнать нам – черт это или не черт?
- Утра дождитесь, вот и узнаете, – сказал Максим Иванович.
- И то верно, – сказали люди, – а покамест запрем его в чулан.
И поволокли меня обратно в избу.
Сидел я запертый в чулане и горько плакал да бока потирал. И думал я, что, видно, хитер этот мужик, Максим Иванович, раз он меня от людей отбил. Не иначе, как другую казнь мне придумал. И то верно – ведь я его жену три раза ублажил. Совсем горько мне стало.
А по ступням моим мыши бегали, и голос с антресолей частил:
- Мыши, топор, удавить, утопить, ухват!
И решил я уснуть напоследок, чтобы хоть ненадолго от страданий избавиться. Да не тут-то было. Заскрипел засов, дверь отворилась, и человек в чулан вошел.
- Что, сидишь, юродивый?
- А тебе что за дело до моей беды?
- А такое мне дело, что я ни кто иной как Максим Иванович и хочу тебе помочь.
- За что же ты мне хочешь помочь? За то, что я с твоей женой баловался?
- До этого мне дела нет, ибо не люблю я ее уже давно и в городе другую зазнобу имею.
- А как же ты мне поможешь?
- А пущу на все четыре стороны.
- А людям что скажешь?
- Скажу, пропели петухи, и черт сквозь землю провалился. Эх! Не житьё мне тут, юродивый. Брошу я Аксинью, возьму Какаду и в город насовсем уеду. Аксинья баба крепкая, она с хозяйством управится. А сам на купчихе городской женюсь. За нее, знаешь, какое приданое дадут? А Какаду в Кунсткамеру отошлю, пусть народ любуется, мне же процент с этого будет. Всё прибыльнее, чем на ярмарке его показывать.
- Жестокий ты человек, Максим Иванович. Бабу бросаешь. Аксинью тут без тебя заклюют. Народ у вас в деревне поганый.
- Ничего, небось не заклюют. Она у меня бедовая. Вот тебе твои посох и сума. Уходи той же дорогой, что и пришел. Утром, если не замешкаешься, уже далеко будешь.
- Ну спасибо тебе, Максим Иванович.
- Стой, погоди. Покажу тебе кое-что напоследок. А ну лезь на антресоли.
- Зачем же на антресоли?
- Ты – человек юродивый, тебе положено диво разное наблюдать.
Не посмел я ослушаться Максима Ивановича. Полезли мы на антресоли. А там в люльке и впрямь диво дивное лежит и бормочет:
- Огурец, веревка, пузырь.
И сказал мне тогда Максим Иванович:
- Что, думаешь, легко мне было, когда увидел я, что чудо у меня такое народилось? Я с детства себе положил жениться на честной бабе да мальчонку шкодливого вырастить. Меня-то отец в строгости держал. Сек по пятницам и денег на леденцы не жаловал. А как исполнилось мне четырнадцать годков, грешить я много начал тайком от батюшки. Всех девок в округе перепортил. Иных обрюхатил. Да только не задумывался я, что с младенцами теми сталось. Думал, женюсь, и тогда… Эх! А теперь меня Господь покарал. Чудом в перьях меня наградил. Ты погладь его, не бойся… Ну да ничего – я мужик хваткий. Что моё, то уж из рук не выпущу. В Кунсткамере Какаду моему хорошо будет. Там, говорят, тепло нынче. А в тепле, известное дело, лучше чем в холоде жить. Это уж я по себе знаю. Аксинью-то я в жены взял за нрав веселый да за сиськи большие. Думал, что счастье обрету. Жил как жил, ни у кого не просил ничего, а оно видишь, как вышло. Охладел я к Аксинье, совсем охладел. Только теперь понял, что такое любовь настоящая. А все же новую бабу выбрал себе побогаче. Видать, не могу я нищего человека любить. Природа моя скотская! Но и невзгоды меня не смущают. Чудище родилось, так я и в этом выгоду ищу. Не пропаду я с этаким подходом. Что моё то моё. Вот так. Ну всё, юродивый, пошел вон и на глаза мои больше не попадайся! Посох да суму не забудь!
И заплакал отчего-то Максим Иванович.
Вышел я из избы и давай бог ноги прочь от этого места.
