Помню как однажды я воззвал к богу.
Это был беспезды камичный случай, каторый йа никагда низабуду. Йа училсо классе в дивятом, а можыт и в дисятом. В то время все мечтали стать бандитами и праститутками, а я тупа хател бухать и нихуйа не делать. В алкашы и тунеяцы стремился, шел напереко судьбе, блять. И жыл-был-работал у нас в школе учитиль женскава полу па русскаму йазыку и литиратуре. Не в доску ебнутая, но с нехилым прибабахом и приваротом на Пушкина нашева, Алесандра Сиргеива.
Рабочим место этого с пездой фееричного и безадекватного учителя служила кафидра. Тяжелый стол из светлава дерева ниибацо шел к ее мыточесаным валасам цвета выцветшей акварели, а тяжелый полупразрачный углепластег предавливал к поверхности стола фотографии маладова сансергеича, дряхлава белинскава и выдержки из самых удачных абаротаф типа «йа помню…». Стул, времен выпуска майкрасофтам «цивилизации», был обит веселой материей с изабражением желтогрязных цветков и странных растений, которые могли придумать только обкурившиеся на швейных фабриках маляры. По правую руку от кафедры зияло Чорной дырой акно, в которое вылетали сочинения, имевшие больше двух грамматических и одной мыслительной ошибки. Майа же титрадка тупо гнила пятый год под этим акном.
В довершении этой злоебучей картины над головой нашей прелестнецы висел партрет САМОГО сансергеича, в формате А1 из плотнава картона. Он мудро смарел на нас на пратижении пяти потерянных годов в этом классе и взывал к мудрасти, чести, дастоинстве и к челавеколюбию. Обрамляли кромки партрета гаршочные цветки. С адной стараны вроде как оградка с цветами, а с другой стараны харошый сдерживающий фактор «чтобы не ебнулось!»
И вот однажды, када я, страдая легеньким пахмельцом пришол в этот класс, праизашла ачиридная хуйня, каторая праисхадила са мной ижыдневна 5 рас в неделю, я тупо нихуя не падгатовился к урокам. Спрасил, чо нам задавали. Аказывается, вникласснае чтение какова та писаки на выбор. Ептис… это пацтава и явна очередная параша. Я крепка задумался на секнду и отнял книшку. Пробежался па аглавлению, я заметил рассказ из двух страниц, каторый назывался «две банки сгущенки». Уточниф, что надо было прочесть всего один расскас и похуй какой, моментом сделал свой выбор. Через пару минут я уже знал все что мне нужно и спакойно сел за парту. Вызывай-невызывай, а йа падгатовился!
И вот сижу йа, думаю о своих пяти миллиардах баксаф, как вызывают маиво кореша. Чо читал, спрашивает иво эта пезда памешаная. Две, сцуко, банки, йобаной сгущенки – рапартует тот. Вот сцуко, думайу йа. И начинаю слушать, мож упустил чо? Не, не упустил. Все те же партизаны толи сдали за две банки сгущеники чото фрицам, толи выибли фрицев за них, толи чото еще, щас не помню. Но патриатично так! Садизь, гаварит – читыри.
О, можна читыри палучить, заебись! Сижу дальшы жду. Хуйак, вызывает втарова далбайоба, а он тожы пра спущенку читал. Патом третьиво… Блять, палево какое-то. Все пра этих партизан рассказывают! Ахуели! И учило охуело. Села за свой стол ебучий, на стул вонючий и на меня так взгляд бросает, а ты что читал, падла? Я бодра вскакиваю и рапартую – две банки сгущенки, вашабродь!
Та бьет линейкай па столу, видимо негодует! И произносит на повышенном тоне – йа вас всех
А я в этот момент в полголоса, обреченно – боже, прекрати все это…
В аткрытае акно влетает ветер, хлопает от сквозняка входная дверь, шторы наплняются ветром, задевают САМОВО сансергеича, тот не выдерживая напора падает, хуйаря плашмя эту учительскую пезду. Вслед за ним устремляются ненавистные цветочки в горшочках па три читыре кило каждый. На, сука, раз те па ебалу, на два! На нахуй три тебе! И так до всех шести гаршкоф.
Спасиба тибе Госпади! – говорю йа. И иду памагать паднимацо больно ударившуюся сначала об партрет, потом об стол, потом об стул, попутно встречаясь с горшками, учительницу великого, могучего русского языка.
Мораль сей басни такова - своим окладом довольны только святые на иконах, а Пушкин был не рад!
мЫшл
