Сезон закончился, вещи уложены, и все были готовы ехать по домам, но начальник объявил общий сбор. Все знали, о чем будет речь: кому оставаться зимовать, сторожить обезлюдевший поселок до весны. Остаться должен один: среди белого безлюдья двое, обезумев, часто кидались друг на друга, и к весне оставался один. Двоих оставлять нельзя, таков неписанный закон.
Когда люди расселись по лавкам, и начальник спросил, кто хочет остаться, все притихли, задумчиво заводили глазами по окнам, стенам, потолку.
- Я понимаю, всех ждут дома, все хорошо поработали летом, все полгода не видели большой земли, но надо, товарищи, надо, - вновь заговорил начальник.
В наступившей тишине послышался рокот заходящего на посадку вертолета.
- Володя, может, ты… - подала голос медсестра Нина. И все сразу ожили, задвигались.
- А что, Вовка, - подхватил радист Серега, - оставайся, у тебя ведь все равно никого.
Володя и сам понимал, что останется он: у всех на большой земле жены, дети, матери – семьи, одним словом, а у него лишь мать да сестра которые уже привыкли, что Вовка то сидит за воровство, то мотается по стране.
- Володя, подумай, - забасил начальник, - продрыхнешь зиму как медведь в берлоге, а весной получишь монету за сезон да за зимовку и – айда на юга: Крым, Черное море, пальмы, кипарисы, вино, девочки…
- Да иди ты… - отмахнулся Володя больше для проформы, чем по делу и, оглядев ждущие, жадные глаза собравшихся, махнул рукой, - Остаюсь.
Все обрадовано загалдели, закашляли.
- Но одно условие, - поднялся с места Володя, - Рекс остается со мной.
- Володя, миленький, - охнула повариха, - Да как же я тебе Рекса-то оставлю, я ж к нему как к родному… Володя, миленький…
Но народ дружно встал на сторону Володи: последняя воля обреченного – закон.
За окном, пригибая к земле пожелтевшую траву, осел вертолет.
- Решено, - подытожил начальник, - собака остается с Володей, остальные – в вертолет.
Орава радостно галдящих людей поднялась с лавок и двинула к выходу. Повариху впихнули в вертолет, погрузились сами, и машина, зарокотав с новой силой, качнула хвостом, готовясь взлететь. Люди замахали остающемуся Володе, у ног которого крутился ничего не понимающий Рекс.
- Вовка, - прокричала на прощание медсестра, - в ангаре – бочка спирта. Найдешь, вся твоя, весной спишу.
Вертолет, задрав хвост еще выше и играя волнами травы, взлетел. Дверь задвинулась, и люди исчезли.
Проводив взглядом вертолет, Володя побрел в барак. Пнув дверь, вошел, оглядел перевернутые лавки, затоптанные окурок на полу и забытую кем-то расческу на подоконнике, сплюнул и посмотрел в окно. Сзади застучали когти Рекса.
Из всех развлечений у Володи было: гитара, баян, рация, работающая лишь на прием, карабин, двустволка, роман Шолохова «Тихий Дон» да Рекс.
Дрова были припасены на всю зиму. Консервы, сухофрукты, крупы и вермишель – тоже. Соль, сахар, перец – обо всем позаботился начальник. Даже спичек и курева было вдоволь.
Поначалу Володя бесцельно бродил по мертвому поселку: барак, медпункт, баня, ангар, сортир. За сортиром – ржавая кабина от списанного тягача. Рекс был плохим другом – целыми днями лежал у порога барака и ничего не ел: тосковал по хозяйке. Вскоре он сдох. Володя взял в ангаре мешок, сунул туда труп пса, отнес в тайгу и там закопал.
Дни становились короче и холоднее, ночи – длиннее и морознее. Когда Володе наскучило слоняться по поселку, он нашел себе новое занятие: включал рацию и, слушая все подряд, целыми днями разбирал, чистил, смазывал и собирал карабин и ружье. Взялся, было, однажды, за гитару, но, не умея играть, лишь разозлил себя и, хватив ею о пол, разнес в щепки. Та же участь постигла и баян. Покидав обломки со струнами и обрывками мехов в печку, сидел, тупо уставившись в пламя. Сзади бодрый Лев Лещенко пел про соловья российского – славного птаха. Володя кинулся, было, и к рации, но вовремя остановился и опять начал разбирать карабин.
Однажды, когда выпал первый снег, Володя нашел в медпункте несколько пустых тетрадей и два карандаша. От нечего делать, начал писать дневник. Каждое утор диктор гостелерадио говорил, какое сегодня число, день недели, месяц и год, а Володя, растопив печь и позавтракав, садился за дневник. Постепенно первая тетрадь заполнилась сводками погоды, международными новостями и их володиными комментариями, бессвязным матом, изображениями голых женщин, пожеланиями Рексу земли пухом и прочей чепухой.
Как-то перечитывая дневник, Володя наткнулся на изображение голой медсестры и вздрогнул: спирт!
Трясущимися руками натянув резиновые сапоги и накинув фуфайку, Володя рванул дверь на себя и зачавкал по грязи – первый снег уже сошел. Открыв замок ангара, окинув взглядом длинные ряды бочек с машинным маслом, бензином, соляркой, керосином и еще шут знает с чем, жадно потянул ноздрями воздух – где-то здесь спирт!
…Уже неделю Володя открывал бочки, нюхал черные провалы и опять закручивал железные пробки – все не то.
Вскоре лег настоящий снег, и ударили морозы. В промерзшем ангаре умерли все запахи. Приходилось спускать в бочку шланг и, высасывая всякую дрянь, сцеживать в ведро. Потом – нести наружу, разглядывать: в ангаре темно, а спичкой чиркнешь – о самоубийстве сторожа узнают только весной.
Сквозь щели в ангар нанесло снега, и Володя каждый раз протаптывал все новые и новые тропки к еще непроверенным бочкам.
Теперь к последним известиям и голым бабам в дневнике зимовщика прибавились и «вести из ангара»: поиски целой бочки прозрачной, обжигающей отравы, которая здесь, в этом белом таежном безмолвии, в этом дурдоме одного пациента была бы согревающим тело и душу лекарством.
Однажды, заполняя очередную страницу дневника крестиками и ноликами – по клеточкам – Володя вдруг понял, чего хотела медсестра. Ах, стерва! Они, ведь, медички и дураков лечат или, по крайней мере, знают, как лечить. Вот она и выписала рецепт на прощание – ищи бочку спирта, глядишь – за работой и зима пролетит. Ах, стерва! А спирта-то, может, и нет! Да, спирта-то нет! Нет! Нет!
Захохотав с рычаньем и матюками, Володя пустился в пляс по бараку. Схватился за двустволку, замахнулся прикладом на распевающую лихие песни рацию и замер: справа кто-то был.
Осторожно повернув голову, он столкнулся глазами с чужим. Минуту они дико таращились друг на друга. Резко размахнувшись, Володя шарахнул чужого прикладом по морде.
Зеркало брызнуло в стороны.
- Ё-ё-ёкорный бабай… - Володя осел на пол. Ошалело сгребая ладонью осколки в кучу, чувствовал тяжелое ухающее сердце. Ах ты, стер… ах ты, стер… ах ты, стерва-медсестра, медсестричка тра-та-та… Поднял голову. Посмотрел в окно. А вдруг, он есть? Есть… Наверное, есть… Надо искать спирт. Спирт, это жизнь. Будет спирт, не будет чужих. Никого не будет. Буду только я и спирт.
Сунув ноги в валенки, нахлобучил шапку, накинул фуфайку, выбежал из барака. Вернулся: забыл ключ. У входа споткнулся о топор. Матюкнулся, схватил топор, побежал к ангару. Со второго удара снес замок. Распахнул дверь. Внутрь хлынуло белое солнце. Взгляд, не блуждая, уперся в одну бочку: спирт! Все бочки как бочки – наполовину занесены снегом, а эта как бы отталкивает снег: стоит, как и все – в сугробе, но где снег должен был касаться боков бочки, не касается – обтаял. Спирт!
Загребая по целине, Володя двинул к бочке. Обстучав топором пробку, вывернул. Сбегал за шлангом и ведром. Нацедил с три пальца на дно. Вынес на свет. Сунул палец в ледяную влагу. Поднес к носу… П-п-пахнет… Пахнет! Нет, надо проверить.
Вернулся в ангар, слегка закрутил пробку, вышел, захлопнул дверь, подхватил ведро, понесся в барак. В бараке подкинул дров в печку, налил из ведра в железную кружку, поставил ее на огонь. Еще подкинул дров.
И тут Володя ощутил… запах. Запах спирта! Ах ты, стерва, не обманула! Не обманула, сестричка родненькая!
Сняв с огня кружку, Володя наклонился к ней и долго не мог надышаться. Опомнившись, дал остыть и перелил в стакан. Выкрутив из станка для бриться лезвие, полосонул себя по пальцу. Кровь закапала в стакан… Расходится! Растворяется, как в водичке родниковой!
Не в силах больше терпеть, Володя ахнул весь стакан. Все двести граммов как есть – теплые, почти горячие, и розовые от крови. Спирт опалил глотку и пополз вниз, поджигая грудь. Последним полыхнул желудок.
Ну, все, а теперь или пан, или пропал: если через пять часов не зажмурюсь, то до весны квасить буду!
Захмелел Володя быстро. Вялыми пальцами нашарил на тумбочке спички, поджег сигарету, вяло затянулся, вяло же и выронил ее на одеяло. Подняв сигарету двумя пальцами и вставив ее в рот, закапал кровью тление на одеяле и, пережав палец, поплелся на двор.
Месяц запоя проплыл как в тумане. Питался Володя как придется: хлопнет стакан, ковырнет пару раз ложкой в тушенке и задумается до следующего стакана. С утра – похмелье, «трясун» в руках и ногах, пробежка по пятидесятиградусному морозу в ангар. Вечером – пустая литровая кружка и тяжелый провал в темное забытье.
Однажды днем Володя вышел из барака помочиться. Выводя желтые кривые на свежем сугробе, мутным взглядом узнал очертания медпункта. Не зная зачем, направился к нему. Не отряхивая валенок, толкнул дверь. Соскребая плечами иней со стен, побрел к столу. Над столом висело зеркало. Придвинулся поближе. Долго всматривался. Из зеркала глядело животное: плавающий взгляд, чернота под глазами, ввалившиеся щеки, рыжая нечесаная борода лезла в рот. Отшатнулся.
Ах ты, стерва…
- Рекс! Рекс! – постоял, прислушался. Вспомнил – Рекса нет. Умолк.
Вернулся в барак, жадно долакал спирт, свалился на кровать и – провалился.
Утром, как обычно, еле разодрал глаза. Солнце стояло высоко. Нашарил кружку. Понюхал. Затрясло. Заплетаясь, выбежал из барака. Выблевал на снег желчь и поплелся в ангар. Нацедил кружку. Вернулся в барак. Налил полстакана. Медленно выпил. Посидел, пережидая дрожь. Успокоившись, вытер со лба пот, поднялся с кровати, взял кружку, вынес на двор, выплеснул в сугроб. Зайдя в барак, растопил печку и рухнул на кровать.
Проснулся ночью. Встал. Подкинул дров. Разогрел тушенку. Морщась от боли, поел. За черными окнами выл буран, ревели сосны. Нашарил на столе дневник. Зажег фитиль в керосинке. Открыл тетрадь. Уставился в непонятную чехарду на листе. С трудом разобрал: «С новым гадом, товарищ ветер?». Приписал: «Бросил пить». Закрыл тетрадь и повалился на койку.
Однажды Володя проснулся от шума мотора вертолета. Вскочив с постели, кинулся к оружию: в тайге бывают разные люди – убьют сторожа, ограбят и подожгут поселок, а потом ищи ветра в поле – напился, мол, сторож, да и сгорел по пьянке.
Володя зарядил карабин, переломил двустволку, забил стволы, клацнул на колене и замер у двери: пусть теперь жгут ангар, медпункт, баню – главное-то в бараке: продукты, дрова, рация.
Вертолет не садился и не улетал. Судя по звуку, висел над бараком. Володя, отодвинув засов, осторожно приоткрыл дверь, высунул ствол карабина, а затем выглянул сам. Над бараком и в самом деле висел вертолет. В открытой двери виднелась человеческая фигура. Человек махал рукой – выходи, мол! «Ага, - подумал Володя, - сейчас выйду. Жди!».
От вертолета что-то отделилось и начало спускаться на тоненькой паутинке веревки. Володя присмотрелся: тюк какой-то. Тюк коснулся снега. Веревка, змеясь, упала на него. Человек в дверном проеме еще раз помахал рукой, и дверь задвинулась. Вертолет развернулся и улетел.
Володя подождал минут пятнадцать. Тюк не шевелился. Направив на него карабин, Володя, оглядываясь по сторонам, вышел из барака. Подойдя к гостинцу, ткнул стволом, поддел, перевернул. Не взрывается, не кусается. А, была, не была! Подняв, понес в барак.
В бараке развернул. Оказалось – посылка от объединения «Якуталмаз»: пять бутылок коньяка, две палки копченой колбасы, письма от матери и сестры за последние четыре месяца и фирменная открытка объединения – на глянце заснеженная елочка в разноцветных шариках, а на обороте текст: «Дорогой товарищ (незаполненный пропуск)! Поздравляем Вас с Новым (пропуск) годом! Желаем Вам счастья, здоровья, новых трудовых побед…» и прочая дребедень.
После коньяка опять пошел спирт, но в этот раз Володя «завязал» почти сразу – через неделю. Правда, трезвая жизнь среди безлюдья тяготила, и Володя, кое-как разобравшись с рацией, настроил ее на передачу и вышел в эфир. Три часа он читал неведомым слушателям свой дневник, матерился, пел песни и мяукал. Напрасно несколько сердитых голосов по той же рации предупреждали Володю об уголовной ответственности и грозили всеми возможными и невозможными карами. Лишь к вечеру Володя устал и, послав всех к не своей матери, отключился.
Проснувшись утром и вспомнив вчерашний радиоконцерт, Володя долго истерично хохотал, но потом понял, что нужно найти какую-нибудь работу: то белое безмолвие за окном, то черный буран одинаково грозно напоминали Володе, что человек всемогущ, пока он находится в толпе себе подобных, и пока все предсказуемо. Здесь же не было стабильности: в любую минуту могли появиться лихачи на вертолете или на «буранах». Но еще страшнее людей было полное их отсутствие. Можно было материть тайгу, можно было рассказывать ей самое сокровенное – ей было все безразлично. Здесь любая царапина казалась началом гангрены, ведь если загниет, то помощь не придет.
Здесь можно кричать, безумствовать, играть в снежки, пьянствовать, читать раз двадцать перечитанный «Тихий Дон». Здесь можно все: никто не увидит, никто не осудит, никто не одобрит. Тайге все равно – кто это копошится там, у подножья стволов. Копошится или уже сдох. Сдох, как Рекс. Ведь никто до весны и не узнает. Вот и письма из дома – они могли быть сброшены в пустоту, мертвецу, ведь пилоты меня не видели. Один из них помахал рукой наугад, сбросил посылку и улетел.
А в Ливане идет война, а на «ВАЗе» начали выпускать «Ниву», а в Москве подметают улицы и убирают с площадей новогодние елки, а США нацеливают ракеты на Москву…
На следующий день Володя нашел себе работу: срубил сосну, отпилил нижнюю часть ствола, привязал к получившемуся бревну веревку, сброшенную с вертолета и, сделав на другом конце петлю, надевал ее на себя и таскал бревно по поселку. Десять раз до обеда: кабина тягача, сортир, ангар, баня, медпункт, барак и пять раз после обеда: барак, медпункт, баня, ангар, сортир, кабина тягача. Бревно зарывалось в снег, тащить было тяжело, но Володя налегал грудью, упирался ногами и, вырывая бревно из снега, падал вперед. Поднимался, отряхивался, опять впрягался и снова тащил, пока перед бревном не вырастет очередной снежный вал.
Кроме бревна у Володи появилось еще одно новшество – распорядок дня:
7:00 – подъем.
7:00 – 7:30 – розжиг печки, умывание, приготовление завтрака и зарядка.
7:30 – 8:00 – завтрак.
8:00 – 8:30 – подготовка к работе.
8:30 – 13:00 – перетаскивание бревна.
13:00 – 15:00 – обед и отдых.
15:00 – 15:30 – подготовка к работе.
15:30 – 18:00 – перетаскивание бревна.
18:00 – 20:00 – приготовление ужина и радиополитинформация.
20:00 – 20:30 – ужин.
20:30 – 21:30 – чтение романа «Тихий Дон».
21:30 – 22:00 – подготовка ко сну.
22:00 – отбой.
Написав распорядок дня печатными буквами, Володя повесил его на место разбитого зеркала и каждый день, кроме воскресения, жил по распорядку. В воскресенье он с семьей уходил в лес. Володя представлял себя женатым человеком, у него было двое детей: старший – сын и младшая – дочка. Они шли на лыжах по зимнему снегу, и он показывал им свой лес, рассказывал про него все, что знал.
Женой была Любка – красивая девчонка, что когда-то влюбилась в него без памяти. Володя тогда только что освободился, и, как только что отсидевшего, его вечерами проверял участковый. В тот вечер лейтенант тоже пришел поведать – дома и его подопечный. А Любке показалось, что за Володей опять пришли. Она схватила со стены ружье и прямо на пороге расстреляла участкового. В суде ей дали срок, а на зоне – забавную кличку «Каплан». В лагере она подхватила туберкулез, и начальство выпустило ее досрочно: чтобы на колонии висело меньше смертей. Через пару месяцев она и умерла.
Однажды Володя, после трудовой недели, как обычно, вышел с семьей в лес. Когда он показывал детям скачущих по веткам белок, его оглушил сильный удар по голове.
Очнувшись и вынув лицо из окровавленной лунки, он сгреб лежащую рядом шапку и, обтерев лицо снегом, медленно поднялся: если не убили сразу, значит, можно не торопиться. Оглядевшись по сторонам и не обнаружив ничьих следов кроме своих, он увидел толстенный сухой сук рядом с собой. «Упал прямо на меня», - подумал Володя. Удивляться не было сил.
Случай в лесу на неделю вывел его из равновесия. Расписание бестолково белело на стене, бревно валялось у барака, прогулки в лес закончились. Володя целыми днями лежал на койке и смотрел в потолок. Никаких мыслей. Никаких событий. Он даже не ждал весну. Он просто лежал.
В один из таких дней он и услышал за окном стрекот «бурана». Чувство самосохранения подняло его разбитое тело с койки. Зарядив карабин и ружье, он двинулся к окну. Выглянул. Никого. Только белая тайга, да крыльцо медпункта напротив. Перебежал к двери, отковырял утепление, приник к щели. Метрах в ста оранжевел «буран». Около снегохода топтался человек с двустволкой за спиной. Один. По журчанию Володя догадался – сливает воду. Зачем?
Закончив с «бураном», незнакомец захрустел по снегу к бараку. Потопал по крыльцу, сбивая с валенок снег. Постучался.
- Чего тебе? – крикнул Володя.
- Кола? – спросил приезжий.
- Чего, чего?
- Кола-Кола? – опять спросил незнакомец.
- Какая «Кола»?
- Кола, выходи. Илья плиехала, - ответил голос.
После долгого, но бестолкового разговора Володя понял, что опасности нет, и открыл дверь.
Так он узнал якута Илью. Оказывается, Илья уже не первую зиму ездит в этот поселок к зимовщику Коле. Ездит за полторы сотни километров в гости, а то скучно сидеть всю зиму на другом зимовье. Конечно, Илья охотится, ловит рыбу, но без людей бывает скучно. Вот он и ездит в гости.
- Нет Коли – умер, - объяснил Володя, - поэтому и оставили в эту зиму меня.
- Залко. Осинь залко, - закивал якут, прихлебывая чай, - А я Колэ подалка пливез – унты. Тепель ты носи. Тёплы унты.
С этими словами Илья достал из своего мешка унты и строганину и протянул Володе. Володя сбегал в ангар. Выпили за упокой души раба Божьего Николая, обмыли унты.
Через два дня якут стал собираться в обратный путь. Володя нагрузил его консервами, спичками, солью – словом, всем, чем смог. Налил ему канистру спирта, и якут уехал.
А Володя опять запил. Пил с утра до вечера целыми днями.
Однажды, лежа в постели, боковым зрением заметил, как в окне что-то мелькнуло. Слабой рукой нашарил карабин. Зарядил. Уставился в окно. Так и есть – кто-то заглядывает. Пригляделся и заматерился: в окно глядел сержант милиции. Володя прицелился – мент не уходил – и выстрелил. Осечка. Не достанешь, гад! Володя сполз с кровати, доплелся до шкафа, спрятался за него. Выглянул. В окне чисто. «Чисто – ни «мусоринки», - пьяная ухмылка проползла по лицу и застряла в бороде. Володя поднял карабин. Проверил. Не заряжен. Как же так, ведь заряжал… Патроны – в тумбочке у окна.
Оторвавшись от стены, Володя подошел к тумбочке. Встал на колени. Открыл дверцу. Поднял глаза. В окно снова глядел мент.
- Сейчас… сейчас… - пообещал Володя, ища патроны.
Мент, наверное, понял и спрятался.
«Может, за подмогой побежал?» - подумал Володя. Опираясь о тумбочку, встал. Приник к окну.
Вытекая из тайги, побатальонно строился милицейский полк. Отрывисто звучали команды, плескались на ветру багровые знамена, грохотали барабаны. Вперед вышел золотопогонник в синей милицейской шинели и рявкнул команду. Батальоны парадным шагом, держа наперевес карабины, двинулись в психическую атаку.
- А-а-а, суки! – заорал Володя и, схватив карабин за ствол, вылетел из барака.
Батальоны шли на него.
«На испуг берут. Как колчаковцы. В «Чапаеве», - пронеслось в голове, - надо занять позицию. Надо стать невидимкой и стрелять их по одному».
Пригибаясь и уворачиваясь от возможных выстрелов, Володя зигзагами побежал к кабине от тягача. Добежав, разгреб от снега одно окно. Выбив ногами стекло, свалился в темноту. Перевернувшись, встал, выглянул наружу. Полк, на ходу перестраиваясь, разворачивался в его сторону. «Засекли, псы, надо менять позицию», - вспыхнуло в голове.
Очнулся он утром. Голова раскалывалась. Пальцы рук и ног ничего не чувствовали. Карабин, затоптанный в снег, угадывался лишь по не погребенному стволу. Хотелось пить. Володя повернул голову и стал жевать снег. Напившись, зубами стянул рукавицы, начал растирать руки о снег. Появились боль, ломота, руки покраснели. Володя ничего не думал, он просто знал – так надо. Когда руки начали слушаться, стянул унты, начал оживлять ноги.
Когда он выполз из кабины, первое, что удивило, то, что кабина тягача стояла возле бани. Постепенно вспоминая вчерашнюю атаку милиции, Володя двигался по цепочке своих следов к сортиру. Других следов во всей округе не было. В конце своего пути он обнаружил широкую воронку в снегу – место, откуда он вчера выворотил кабину тягача.
Володя не удивлялся: не было сил. Только какими-то выплесками пошли воспоминания о прошлой белой горячке, что случилась с ним еще на большой земле. Только тогда он бегал не от ментов, а за двумя чертиками: один был с белым носом, другой – с черным. Володя гонялся за ними по всей комнате. Сначала пытался поймать резким движением ладони – как ловят мух. Потом сбегал в сарай за топором, и война пошла всерьез: чертики смеялись и дразнились, а Володя бил сильно и почти наверняка, но те всегда уворачивались от его ударов. Наутро Володя увидел себя среди обломков мебели и битого стекла: ни одного серванта, ни одного стула в доме не осталось.
«Хорошо, хоть не пустил ментов в барак да не поджег их там», - спокойно, как о чем-то постороннем, подумал Володя, ковыляя к бараку.
Зайдя и закрыв дверь, разделся, раскидал промерзшие вещи по печке, подбросил дров в топку, забился под гору одеял и, не переставая дрожать, провалился в сон.
Он то просыпался, то снова засыпал. Ему снилась рация с вываливающимися оттуда сердитыми мужиками, которые грозили Володе расстрелом и кастрацией за радиохулиганство, но, вываливаясь из рации, мужики сыпались прямо в пасть Рексу. Пес смотрел на Володю умными смеющимися глазами и, после очередной порции сердитых мужиков, кивком благодарил Володю за угощение. Потом по полу прошла траурная процессия крошечных милиционеров, которые, приспустив знамена, куда-то несли кабину от игрушечного грузовика. За милицией проехал якут Илья на оранжевом снегоходе…
- Не спи, замерзнешь, - вдруг услышал Володя чей-то голос. Он огляделся по сторонам, но никого не увидел.
- Не спи, кому говорю, - опять раздался тот же голос, и Володя почувствовал, как на его кровать кто-то сел. Он скосил глаза и увидел Любку. Она трясла его за плечо и указывала на печку. Володя поднял голову и посмотрел. Из черной топки изредка вылетали снежинки. Потом там что-то засинело. Володя пригляделся, и увидел участкового. Мент ворочался в топке, укладываясь поудобнее. Это рассмешило Володю, и он, хохоча, указал на печку Любке. Та обернулась и вдруг, сжавшись, закричала:
- Не стреляй!
И тут же Володя оглох от автоматный очередей. На его глазах участковый, выставив из печки автомат, расстреливал Любку. Ее тело таяло и легчало: кровать больше не прогибалась под ее весом. Отстрелявшись, участковый поставил автомат на предохранитель, подмигнул Володе и тоже начал таять, исчезать.
- Стой! – заорал Володя, - Стой, сука!!
Володя дернулся к печке, свалился на пол и потерял сознание.
***
Когда он открыл глаза, вокруг было белым-бело.
- Очнулся, Александр Петрович, - четко прозвучал над ухом Любкин голос.
- Живая?! – подскочил с кровати Володя.
- Куда?! Вставать нельзя! – уперла ему руки в грудь женщина в белом.
- Любка где, падла!!! – заорал Володя, отбрасывая руки медсестры, но тут голова у него закружилась, и он снов провалился в темноту.
***
Когда Володю выписали из больницы, он сразу же поехал на прииск. Из денег, что он заработал за прошлый сезон и за зимовку, вычли за разбитые гитару и баян, сломанный замок, висевший на ангаре и, конечно же, за радиохулиганство. Остальные заработанные деньги он отослал матери и сестре, но сам к ним не поехал.
Бочку спирта медсестра Нинка, как и обещала, списала.
Мест ©
