До рассвета я поднялся со скрипящего, сломанного нашей дурной глупостью дивана, выпил зелёного, с мелиссой, чаю, и, забыв надеть носки, поехал за билетами на поезд, что тем же вечером должен был последовать в Петербург. Отставив все предстоящие в ближайшие дни дела, включая работу, учёбу и одинокое равномерное самоистязание за ширму некого волшебного забытия, я смешал в литровой бутыли виски «Джеймсон», колу, неприглядные маленькие снежинки-крупинки-таблеточки, и сел в вагон. Как обычно, с попутчиками по плацкарте мне не повезло, что никоим образом не помешало заснуть в своём третьем теле – невесомой осязаемой оболочке, окружающей голой слабой кожей разум и мысль.
Город встречал мои иные клетки своей зрелой мудростью и снисходительностью - с высоты помещения Московского косился суровым глазом Первого Императора Всероссийского Петра I Великого – я в ответ крикнул ему «Привет!».
Только после того, как я наобум направился вперёд, и, как обычно настигнув «Макдональдс» на Невском, «отзавтракал», забрела в голову проблема об отсыпании в нутре славного города на Неве. Я бы и обошёлся прогулкою, но ночь без сна – будто сигара без кубинской прописки.
Казанский, и Дворцовая, и Столб, и вот широченная, как бедро той же самой кубинки, Нева… Глаз ложится на прекрасную в оттенке воду, в реалистичную рябь коей не верится, потому, что такое Столицын Сын видеть может в кино только да играх по компьютеру. Твердейшим посылом Пётр направит меня куда с Медного Всадника, на Гром-Камне покой нашедшего себе - - - дальше. Повинуясь, к Финскому обязано мне следовать, по грязь на коже ботинок и сырой пленке дождливого ветра на лице.
Финский виден, утро поднимается, как встаёт работяга по будильнику – неторопливо и автоматически. Залив сливается с рассветом. Я не вижу грани между ними в цветах ноябрьского утра, черты между морем и небом не обозначено. Земли же как субстанции не существует для города с зеленоватой красотой Кунсткамеры и её же убожества на двадцать метров во двор, ко входу.
Мой язык в тот момент кажется мне птичьим; та, она, последняя, она, та – очень настойчиво, довольно, надо сказать, успешно старалась забрать у меня способность думать буквами. Я заплетаюсь, и, читая настуканное, часто сам не всегда понимаю… и, конечно, ухожу в стороны…
…это когда не в Петербурге. Неродной город вихлять не позволяет. Я подхожу к Финскому, но меня начинает мутить. Извергаясь на асфальты, я вижу каждую каплю себя, стремящуюся к краям радиуса. Несколько из них, моих капель, окропляют бумагу. Чудовищное дело – я плохо вижу, но интуиция всё чует за меня.
Вытаскивая пальцы изо рта, я поднимаю бумажку. Печатанным сказано – «Агата Кристи», 21 ноября, Санкт-Петербург, «Ледовый Дворец», Танцевальный Партер». Вечер, выходит, определён.
Вытирая лицо серым, в клеточку, платочком, я вижу женщину, стоящую на парапете над Невой, собравшуюся нырять в компьютерную воду. Её профиль улыбчиво сияет, перебивая серость, тёмные волосы отчаянно бросаются вниз, бьются о плечи, и разбиваются о ключицу; скинутая одежда почивает на земле под асфальтом, белая, как и вся кожа, грудь вздымается глубочайшими вздохами, приводя в движение острые озябшие соски, надвое режущие небо над Кронштадтом.
Хватаю её за руку.
- Что ты делаешь? Кто ты?
- Я – Катя! – её лицо меняет выражения, одно за другим, - мне тускло, и нет человека, перед кем я хотела бы станцевать, – зрачки, казалось, больше моих глазных яблок.
С этими своими словами на улыбающихся губах она шагает с парапета ко мне в руки, и одевается.
- Мне негде ночевать. Ты знаешь, куда мне пойти? – и почему меня это беспокоило более перебора местоимений? – Ты, случайно, не с Васильевского острова?
- Да, конечно. Улица Наличная, дом… и квартира… - она отвернулась. – Ты найдёшь. Пятьсот рублей сутки.
Она держала меня за руку, и излагала лояльным слогом одну из легенд о рождении Петра.
- … и он сказал – «Императоръ Мы!» - Катя обильно кончила в мгновенно потемневшие влагой брюки, отвесила тяжёлую пощёчину собеседнику в моём обезумевшем лице, и убежала к вовремя подошедшему троллейбусу, что вызвало шок – ведь троллейбусы по набережной не ходят - а этот подошёл, да на своих ногах.
Я думал о своём эгоцент… нет, не о нём. Неверно использовать хочется. Всегда есть термин в псевдо-науке с приставкой «эго-», который объяснил бы моё выражение мыслей с помощью чрезмерных количеств используемых местоимений… нельзя допускать стоящий оборот на литературное произведение под видом эмоциональных оргазмов, не являющихся в содержании своём помолекулярном даже вакуолью простейшей в клетке одной буквы.
Словесность вьётся, сложно; и наркотики.
За этими мыслями я не нашёл себя, как и «Ромовый Дневник» великолепного Ханта в новом издании – больно мал был тираж, а я опоздал к премьерам.
Стекло «Джеймсона» опустошалось в руках, пока я смотрел импрессионистов в Эрмитаже. Даже в голову не приходило, что Моне, Пикассо и Ван Гог могут находиться тут. И там, я не знал, и «Танец» - тоже здесь радует и заставляет открывать рты своих зрителей…
Начиная с Эрмитажа, я гулял с, кажется, вымышленным другом. Вымышленным? Мне странно, что у столь пыльного персонажа, как я, могут быть такие отличные люди в друзьях. Хочется, чтоб факт такой оставался главным открытием и извечным удивлением для меня.
Мы с другом кушали высокие гамбургеры в центре города, а за соседним столиком, рядом с принтом фотографии, на которой был запечатлён старенький «Фиат» в нескромной позе, пили свои мохито парочка гомосексуалистов, вызывающе глядя друг на друга, отвратительно обхватывая трубочки, торчащие из коктейлей, своими влажными губами.
Ничего удивительного в том, что билет на «Агату» в танц оказался и у моего друга. Декаданс шевелил наши восприимчивые на ухо души. «Ледовый» подпевал последним героям славянского рока многотысячной, пьяной и по всячески готической глоткой. «Вино и гашиш;;; давай вечером- -будем опиум курить, в мёртвые глаза- -уРРРРагана..! Паййййй-рап-па-пара-ппппа!» Лучшего звука в столь большом зале от наших, российских музыкантов, я ещё не слыхивал.
Даже холодного пива пить мы не стали после выступления музыкантов, потому как голоса устали наши подвывать им. Я поехал на В.О., как пишут в Питере на указателях, в надежде интуитивно найти Катю и обитель еённую.
Уже, понимаю по ногам, далековато я ушёл от «Приморской». Ушёл туда, где добродушного вида молдаванин мне продал четыре бутылки «Хугардена» ( - Вот все бы ваши были бы такими, как ты, и… - не договорив, он протянул мне бутылку с дымом, я не отказался); откуда было видно море.
С этой стороны Васильевского ветер силы такой, что, ударив подобный по Столице, говорили бы москвичи со страхом полгода – «Помнишь страшащий ураган в ноябре две тысячи девятого??!» А один мой тёзка говорил, что здесь ветра вообще выдувают иней из-за пазух и рукавов.
Употребляя, я зашёл в новый панельный дом, и стало тепло. Число «19» преследует меня, если обращать внимание, после прочтения саги одного Короля Ужасов. Однако, тут я пошёл наперекор Числу, взяв на три квартиры ниже. Позвонил в звонок. Катя, улыбаясь, открыла. Она была сонной, босиком и с той же улыбкой. Раздев меня, посоветовала сходить в туалет. Я помочился, рассматривая биде и туалетную бумагу с промятым узором на ней в виде сердечек. Сердечки, сердца, червы, черви… масть. Не только карточная, но и разменная – научи меня, избавь оправданием, научи. Я протянул ей тысячную купюру, надеясь на сдачу, но она забрала и кинула её – купюру - в угол. Дальше Катя за руку отвела меня по подогреваемым полам в джакузи и яростно заняла меня любовью, скребя выдающимися сосками по моему чисто выбритому лицу. Я держался, еле улыбаясь, трогая её бёдра своими большими ладонями. От наших вздохов лопались пузырьки с шампунями. Во время одного из её оргазмов, когда дева открывала рывками рот и выпускала на волю раздвоенный, сюрреалистично длинный язык, я громко рассмеялся; она поддержала, и зеркала в ванной посыпались каплями. Из меня потекло. Слёзы ручьями изливались по груди, отражение своих гогочущих зубов я наблюдал на кафельной стенке; Катя же размазывала мою квинтэссенцию, моё натуральное сусло по своему молодому лицу.
Вытирала хозяйка меня тоже сама. После подняла меня на руки, словно нетроганную, пёрышком в весу, деву, и отнесла в пугающих размеров кровать.
- По какой причине твоё лицо расцветает только в этом городе? – по странной внезапности я начал осознавать всю силу и весь страх её улыбки.
- Наверное, я больше ничего не видел. И, наверное, это выше меня – нечто «оно» делает меня счастливым не там, где самое мне место вплоть до костей в земле.
- Ты несчастлив, – движения её бёдер выуживали мечты о глубочайшем сне.
- А ты будто бы да, - последние попытки держащие веки; последние мысли о неровности диалогов, что я творить решаюсь. – Волосы твои падают на грудь, бросаясь, и поют криком – они несчастливы. Глазам твоим скучно от очередного меня, но в скуке и неудовлетворении нету счастья. И, Катя… ты… слишком довольна… даже для этого… хм, города… - я засыпал, и делал это довольно больно.
Все свечи в комнате зажглись разом, что меня удивило – свечей я не приметил во мгле квартиры в доме по Наличной улице. Её ягодицы свечное пламя отсвечивали ярче источника оного. Катя накрыла меня шёлковым покрывалом, и начала издавать движения, что были слышны даже уху.
- Я буду танцевать тебе и для себя! – слишком голодно громко было сказано девушкой для петербургской ночи. – Спокойной тебе ночи, моей ночи!
Наутро я проснулся мёртвым.
Лёгкие надрывисто исторгали кашлем серую мразь, половина лица была измазана соплями. Пронизывающий морской враг бил, казалось, по каждой моей кости, одновременно. С трудом разлепив инеем спаянные веки, я стал наблюдать шумно бьющие по ставням рамы окон без стёкол. Скрученные холодной судорогой части тела моего валялись под мешковиной в квартире, на девять десятых частей собственной площади заваленной какими-то досками, стружками и щепками. Я поднял тяжеленную голову с сумки. Спал в своей одежде – качественной «аляске» и тяжёлых жёлтых башмаках. Вокруг валялись бутылки, пепел, и пустые картонные пачки – не знаю, от чего. Хрустя суставами и стонами, я поднялся и направился в туалет. Обломок почившей ржавой трубы, торчащей прямо из пола, сыграл для меня роль. Помыть руки тоже вышло неудачно – ванная представляла собой нагромождение битого грязного фаянса.
Забрав сумку, я покинул ломаный дом. В косом проёме двери валялся мусор, из которого человеческий глаз всегда выделит выгоду, либо средства. Как выдели и я - под слоем пыли белела сдача за комнату – мятые пятьсот рублей купюрой.
Опохмел пошёл проверенным путём – в ужасной тошниловке меня выручили чашка кофе, два стакана сока – вишнёвого и такой же апельсинового – и кружка пива.
Питер провожал меня злыми глазами черни из палаток с шавермой.
Восемь часов поезда утонули в романе Старого Умного Серба.
В шумную, искрящуюся светом, алчную и родную, родимую, любимую Москву я приехал всё тем же мертвецом.
Им и оставался.
Довольно долго.
Волосатое Говно
