Тульская губерния, октябрь 1910 г.
Прежде, чем удалось вырваться в парк при усадьбе, граф вынужденно выслушал целую тираду.
Софочка кутала его, как маленького ребенка, повязывала шарф.
- Ну, и куда собрался? На барометр-то смотрел? — негодовала графиня. — Буря будет. Снежная… Совсем ошалел, Левушка?
- Мне надо поразмыслить, — ответил Лев Николаевич.
- А простудишься, что с тобой, мыслителем, делать?
Софья была еще молода, всего шестьдесят шесть. Младенческий, по сути, возраст, по сравнению с его собственным восемьюдесятью двумя годами. Хвори едва проклевываются, ничего еще толком не болит, человек, конечно, не так, чтобы полон энергии, но пока хватает.
- Я только до ближайшей лавочки дойду…
- А вдруг задремлешь? А там и замерзнуть — пара пустяков…
- Софа, не устраивай сцены из-за пустяков…
- Это — не пустяки, Левушка! Это — как раз не пустяки! В тепле размышляй. Я камин разожгу, а? Давай?
- Не думается мне в тепле, — страдальчески поморщился граф. — Сон одолевает. Мне холод нужен, он сосредоточению способствует.
- Ох, Левушка, дососредотачиваешься. Иди уж, бедовый. Я за тобой через четверть часа кого из дворни пришлю.
- Этого мало! Через полчаса!
- Ну, хорошо, — с подозрительной легкостью согласилась Софья Андреевна.
До скамейки граф добирался примерно пять минут.
Погода действительно стояла прескверная. Дул резкий, пронзительный ветер. Струи воздуха несли разную мелкую дрянь: опавшие листья, песок, камушки.
Присев на скамейку, Лев Николаевич к ужасу и неимоверному своему стыду покряхтел. Это был действительно постыдный, старческий звук. Хуже испускания газов. Воздух-то человек портит без какого-то умысла. А вот кряхтит — силою немыслимо пошлого старческого кокетства. Да-да! Это именно coquetterie, робкая попытка лубочного старичка понравиться окружающим. Что-то вроде телеграфирования: я, мол, хоть старый, но веселый, покряхтеть могу, иль старину вспомнить…
- Quelle cochemar! — произнес Лев Николаевич.
«И что же, интересно, какое жизненное обстоятельство заставило меня так кривить душой? — продолжил Лев Николаевич уже мысленно. — Я же вовсе не веселый. И к тому же для кокетства нужны посторонние. Неужели я кокетничаю сам с собой? Но зачем?»
Мысль была парадоксальная и неожиданная, и Лев Николаевич чувствовал, что она уносит его. Притом, совсем не в нужную сторону.
Он, помнится, хотел подумать о чем-то важном. Но о чем? Ах, да…
О церковниках. О них, блядьем семени.
Думать о попах было, в общем-то, приятно. Как о врагах, совершающих ошибку за ошибкой. О дураках, наступающих на грабли, которые, ко всему прочему, перепачканы навозом. Отлучение графа стало первой их ошибкой. А дальше faux pas (идиотские поступки) господ церковничков стали множиться, как камни в горной лавине. А о низкопадении что говорить? С дьяволопоклонником Распутиным заигрывают. Надо же, крупнейшие иерархи с ним встречаются. С колдуном, нечистью. А Льва Николаевича, значит, отлучают. А Лев Николаевич, между тем, ничего плохого церкви не желает, а лишь конструктивно критикует. Но — бей своих, чтобы чужие боялись.
Против гнусного альянса церкви с Распутиным следовало категорически возразить. Ранее Лев Николаевич почитал сибирского старца фигурой мелкомасштабной. Лев не может охотиться на букашек. Но вся беда была в том, что ныне Распутин букашкой не являлся. Он разросся, набирал влияние.
Собственно, проблема заключалась не в масштабе. Просто высказавшись про Распутина, Лев Николаевич покажет всем, что церковные интриги его волнуют, хотя не так давно граф публично заявлял совсем обратное.
- Ваше сиятельство! — Из задумчивости Льва Николаевича вывел милый девичий голосок.
- Что?! Уже? — недовольно спросил граф. — Десяти минут даже не прошло! Имейте совесть! Договаривались же, через полчаса! И хватит обо мне беспокоиться. Я не простужусь!
Он прищурился и стал рассматривать девчонку. Неожиданно граф понял, что ее лицо ему знакомо.
- Это я, Лев Николаевич, — улыбнулась девушка.
Как же ее звали? Не то Галя, не то Оля…
- Да-да, — заворчал Лев Николаевич и, к собственному ужасу, снова закряхтел. — Чего ты хочешь?
- А согреть вас хочу!
- Согреть, — незлобиво заворчал граф. — Не надо меня греть. Я о важном думаю.
- А я тихонько вас погрею.
- Нет, — сказал граф, тоскливо думая: «Черт же принес эту девицу! Теперь из-за нее придется домой раньше времени возвращаться. А там — тепло, разморит. Пропал день. Или в парке остаться? О чем бишь я размышлял?»
Нить размышлений уже ускользнула, скрылась в тумане. Лев Николаевич мог бы его преодолеть, но не было ни сил, ни особого желания.
- Ну, почему же нет, Лев Николаевич! — возмутилась девушка.
- Потому что холодно.
- А вы не почувствуете холода.
Девушка (Галя? Или все-таки Оля?) уже расстегивала на графе ватные штаны.
***
Блудная связь между графом и крестьянской девушкой, имени которой он не помнил, длилась вот уже почти год и являлась последним его стыдным секретом, о котором ничего не знали ни близкие, ни подавно кто другой.
Девушка была его любовницей. Хотя какая, если разобраться, может быть любовь в восемьдесят два года? Конечно, Льву Николаевичу льстило это обстоятельство. Как-то невзначай даже хотелось, чтобы его вместе с девчонкой застали. Чтобы донеслась до потомков весть: когда графу было за восемьдесят, он еще портил девок. Хотя это еще разобраться надо — кто кого портил.
Инициатива в их мимолетном романе принадлежала девчонке — чернокосой красавице с орлиным носом. Наверняка, не обошлось без горячей черкесской крови. Или казаков в роду. Лев Николаевич все хотел об этом спросить, но мысль как-то уплывала, и генеалогия Гали-Оли оставалась неизвестной.
Хотя кое-что Лев Николаевич о ней знал. Например, то, что родом она была из деревеньки Астапово, близ городов Раненбург и Богоявленск. Где-то там жила ее родня. Собственно, это были все известные факты об этой девушке.
Галя-Оля, расстегнув штаны, встала на колени, предварительно защитив их от соприкосновения с землей грубой холстиной домотканой длинной юбки, и принялась греть Льва Николаевича.
Уд Льва Николаевича оказался в жаркой влаге ее рта. Последний раз граф был готов к бою лет десять назад. Привести уд к твердости было достаточно сложной задачей, требовавшей недюжинного напряжения фантазии. С последней у графа было хорошо, вот только мысль уплывала. Но если сосредоточиться, то могло получиться все, что угодно. Даже хер срамной отвердеет.
Другое дело, что граф боялся напрягаться. Напряжение могло привести к ненужным проблемам со здоровьем. Могло, например, прихватить сердце. Или разболеться голова. Или одышка могла начаться. Потому-то Лев Николаевич и страшился.
К тому же особой потребности изливать семя он не имел. Одно дело — в дурной молодости, когда горячая голова ищет проблем. И совсем другое дело — сейчас, на склоне лет.
Девушка полоскала уд Льва Николаевича слюной, что наводило на отдаленные мысли о пузырьках в шампанском. Было приятно и щекотно. Однако уд не думал твердеть, по-прежнему напоминая вялую сморщенную тряпочку с секретным хрящиком внутри.
Что заставляло эту девушку блудить с графом? Может, она хотела от него ребенка? Этого граф не исключал. Своим внебрачным детишкам он обеспечивал достойную (по крестьянским меркам) жизнь. Но бесполезно. Восемьдесят два уже. Какой может быть ребенок?
А, может, девчонка хотела сделать в усадьбе карьеру. Подняться в местной бабской иерархии над статусом «дворовой девки» куда-нибудь в горничные. Или повыше. Может, одинокими ночами при лучине мечтает она графиню подсидеть. Хотя вернее было бы сказать подлежать. Скорее всего, так и было. Но девчонка пока ни о чем Льва Николаевича не просила. Стеснялась, наверное. И ладно…
Захотелось поспать.
- Ладно, милая, хватит, — добродушно произнес граф. — Все равно толку не будет.
- Аль не люба вам, ваше сиятельство? — произнесла девчонка, предварительно забавно отплевавшись.
«Люба!» — вспомнил вдруг Лев Николаевич ее имя. Точно ведь Люба! А с чего он тогда взял, что ее зовут Галей или Олей? Загадка…
- Ну, что ты, милая… Мне простужаться нельзя… Застегни мне штаны, как было.
Люба тут же бросилась исполнять графское желание. На мгновение нижнюю часть тела Льва Николаевича пронзил укол боли. Словно бы Люба выдрала из соромных зарослей волосок.
Неожиданно Лев Николаевич вспомнил, что выдиранием волосков заканчивалась каждая их интимная встреча. Могло показаться, что девчонка их коллекционирует.
Впрочем, все это были глупости.
Лев Николаевич покряхтел, поднялся со скамейки и побрел к усадьбе.
Девчонка упорхнула, предварительно осведомившись: дойдет ли граф самостоятельно?
- Беги, егоза! — благословил Лев Николаевич.
«А зачем ей все-таки волоски?» — подумал он.
***
История получила неожиданное развитие после обеда, когда Льва Николаевича стало клонить в сон. Спать он с недавних пор полюбил в одной из зал, под граммофон. Графу нравилась эта техническая новинка. Под нее было приятно поразмышлять, что сам-то Лев Николаевич еще Пушкина живым застал. А теперь — надо же, в XX веке живет, записи звуков слушает.
Софочка хотела поставить «Шехерезаду» Римского-Корсакова, но Лев Николаевич настоял на том, чтобы послушать Шаляпина. Хотелось чего-нибудь энергичного.
- Много пе-е-есен слыхал я в родной стороне, — профундически, как живой, басил Федор Иванович из железного, похожего на причудливую ракушку, раструба, — в них про радость и горе мне пе-ели…
Сон как теплая вата нарастал в сознании Льва Николаевича. Вскоре сознание капитулировало, как Наполеон III под Седаном, и граф стал видеть сон.
Льву Николаевичу снилось, будто он сидит в огромном… сарае? Да, пожалуй, что так. Сарай был огромен, но вместо грабель, лопат и прочей утвари вдоль стен стояли столы. На столах же… Это было похоже на окна. Прямоугольные окна из неизвестного Льву Николаевичу светло-серого материала. Сам граф сидел перед одним из таких окон, в котором он видел текст. На выдвижной дощечке перед графом находилась странная штуковина с кнопками, на большинстве которых имелись буквенные обозначения — латинского и русского алфавитов. «Как интересно», — подумал Лев Николаевич. Осторожно, боясь повредить хрупким кнопочкам он набрал свое имя. Ничего не произошло, однако посмотрев в странное окошко перед собой, граф неожиданно увидел. что имя отразилось на экране чуть ниже основного массива текста. «Чудны дела твои, Господи! — подумал Лев Николаевич. — Что бы еще написать?» После недолгих размышлений Лев Николаевич набрал «Эх дубинушка ухнем!» Хотел с запятыми, но найти их не смог. К тексту на экране послушно добавилась «эх дубинушка…» «Ну, надо же!» — думал Лев Николаевич. И вдруг вздрогнул от крика, который раздался над правым плечом.
Лев Николаевич обернулся и увидел человека — китайца с тонкими усиками и очень злым лицом. Китаец гортанно кричал на Льва Николаевича. Соседи графа вдруг вжали головы в плечи и принялись лихорадочно колотить по кнопочкам.
Когда граф вгляделся в лицо ближайшего из них, окаймленное густой бородой, то ахнул. По соседству сидел… он сам. Такой же Лев Николаевич, которого граф видал в зеркале. Справа тоже сидел Лев Николаевич, не обращая ни на что внимание, сосредоточенно лупя кнопки пальцами. За ним тоже сидел граф Толстой, следом — еще один. И так вдоль длинной, уходящей в бесконечность стены сарая.
- Работай! — гортанно выкрикнул китаец.
Львом Николаевичем овладел не то, чтобы ужас, но возмущение. Творчество он полагал делом интимным и неспешным. Как можно писать, если кто-то подгоняет?
…Сознание выплыло из сна, но глаз Лев Николаевич не открывал.
Пластинка с записью Шаляпина уже отзвучала, и теперь слышался шорох, сопровождаемый ритмичным поскрипыванием.
Лев Николаевич едва заметно приоткрыл веки. Эта хитрость позволяла ему притворяться спящим, однако следить за тем, что происходит в зале.
Кроме графа в помещении сейчас находились две бабы. Одна вытирала пыль со шкафов, другая возилась с самоваром.
Бабы о чем-то беседовали. Хотя Лев Николаевич и не любил женских разговоров, сейчас он против воли прислушался.
- … А девка она — очень странная, — говорила баба с тряпкой. — Ни с кем не водится, и даже на парней не смотрит.
- Любка-то? — спросила баба у самовара.
Лев Николаевич хотел уже было закряхтеть, оповещая всех о своем пробуждении. Однако звук знакомого имени заставил его повременить.
- Ну, а чем ты слушаешь? — ответила баба с тряпкой. — Любка, конечно. И еще мешочек, будто для ладанки, всегда при ней, на шее висит, на шнурке. И вот как-то в четверг собираюсь я в баньку, ну, для слуг, за усадьбой.
- Ага, — сказала баба с самоваром.
- А парилка-то и занята. Кто моется?
- Кто?
- Любка, — Шепот бабы с тряпкой вдруг сделался зловещ. Так могла бы шептать заговорщица. — И вещи ее на скамье расстелены. И вот решила я одним глазком глянуть, что же за образок там в мешочке?
- Ну?
- Вот тебе и «ну», — продолжала протиральщица пыли. — Развязываю я мешочек, а там…
- Никола-Угодник?
- Да если бы, — криво усмехнулась баба с тряпкой. — Никаких там образков не было. А лежит там с десяток волосков.
- Волосков?
- Да. Притом, присмотрелась я. И вижу, что курчавые они. И еще — седые.
- Нечисто дело, — пробормотала собеседница бабы с тряпкой, поставила самовар на стол и размашисто перекрестилась.
«А ведь мои это волоски!» — подумал Лев Николаевич.
От неожиданности граф закряхтел, и бабы, немедленно прекратив болтовню, бросились опекать Льва Николаевича.
***
Так получилось, что до конца дня лев Николаевич вдруг напрочь забыл о волосках и девушке по имени Люба.
Вспомнил только ранним утром. Уже за завтраком, ковыряя ложкой в репе с морковными котлетами, Лев Николаевич решил твердо дознаться до того, зачем девчонка коллекционирует его волоски. Граф явится к ней и спроси напрямик: «Зачем тебе мои волосы?»
- Софочка, — произнес он вслух.
- Да, Левушка, — откликнулась Софья Андреевна. — Ты почему-то плохо кушаешь. Случилось чего?
- Да нет, Софа. Ничего особенного. Просто скажи мне…
- Что, Левушка?
- Вот ты прислугу всю по именам знаешь?
- Ну… да… А кто тебе нужен?
Лев Николаевич уже готов был ответить, как вдруг понял, что имя девушки вылетело из памяти. Вот только что на языке вертелось, а теперь — раз, и нет его.
«Как же ее звать-то? — морщил могучий лоб Лев Николаевич. — Галя? Оля?»
- Левушка! Ты задумался. Так чего ты хотел?
- Нет-нет. Так, пустое, — махнул граф ложкой.
Он не вспоминал о девушке до вечера. Около шести вечера Лев Николаевич направился в библиотеку.
В столовой, что располагалась неподалеку, происходил разговор. Один из голосов принадлежал Софье Андреевне, другой — какой-то бабе из дворни.
- Увольняется Любка-то, — говорила баба.
- А что так поспешно? — удивлялась Софа.
- Да дома у нее сложности какие-то… Вроде как у родителей здоровье пошатнулось. Расчет Любка просит.
- Ну, раз так, то я не возражаю, — ответила Софа. — Хотя странно. Появилась совсем недавно, а теперь увольняться задумала.
Лев Николаевич ощутил, что на лбу у него выступила холодная испарина.
…Ночь прошла без сна. Лев Николаевич тяжко кряхтел в опочивальне, ворочался. Он пытался понять, почему Любка так поспешно покидает усадьбу. И леший бы с ней, с поспешностью. Волоски ей зачем?
Неужто колдовство?
Впрочем, ворожбы Лев Николаевич не боялся, считал бабкиными сказками, рассчитанными на одурачивание доверчивых крестьян. Он бы и не испугался, если бы не вспомнил одну фамилию.
Распутин. Шарлатан, выжига, дьяволопоклонник. А с недавних пор приближенное лицо императора и виднейших церковных иерархов. Почему-то в его отношении Лев Николаевич не сомневался — этот колдовать умеет. Совершенно точно умеет. Уж этот-то наколдует.
Вдруг загадочная Любка работает на Распутина? Тогда недавно произошедшие события грозят превратиться в кошмар.
Лев Николаевич не боялся, что Распутин нашлет на него хворь или смерть. Все равно графу осталось не так много. Гораздо хуже будет, если благодаря колдовству Лев Николаевич покается. Признает, что был неправ, бухнется в ноги жирным попам, пощечкается с Распутиным. Это будет…
О, Господи…
…С раннего утра граф направился к дочке Сашеньке. Двадцатишестилетняя девушка — одна из младших детей Льва Николаевича и самых любимых — выслушала отца, округлив глаза.
- Папа! Ты собрался уехать?
- Да, Сашенька. Да!
- Но это глупость. Зима начинается!
- Сашенька, если бы не надобность…
- Какая такая надобность?
- На Дон мне надо, — принялся сочинять Лев Николаевич. — Книгу я задумал, про казаков. Хочу успеть написать…
- Папа… Но… Что скажет мама?
- Не вздумай ей ничего говорить!
«Пусть Сашенька думает, что мне надо в Ростов, — соображал Лев Николаевич. — А я в Астапово выйду. Пускай даже инкогнито. Найду девчонку, потребую волоски обратно».
- Ну, хорошо, папа. Только… Только надо Душану Петровичу сказать.
Душан Петрович Маковицкий был личным врачом графа, раньше доктор боролся за независимость словацкого народа от гнета австро-венгерского императора. В чем не отказать было Душану Петровичу — так это в работоспособности и искусстве поддерживать интересную беседу.
- Ну, хорошо, — нервно сказал Лев Николаевич. — Вечером выходим на станцию.
Странно, но сейчас граф снова чувствовал себя молодым и готовым к самым безумным авантюрам.
***
В дороге граф все-таки простудился. По настоянию Сашеньки и Душана Петровича они сошли с поезда на станции Астапово.
Все, происходящее с ним, граф воспринимал сквозь призму полубреда, этакого тумана, который обволакивал события, делал их мягкими. «Если бы они знали, — думал граф, — что я сюда и хотел…»
Больницы в Астапово не было, и больного, кашляющего Льва Николаевича поселили в доме начальника станции.
Уже в самом скором времени известия о бегстве писателя из усадьбы облетело весь мир, и теперь дом станционного начальника осаждали журналюги. Лев Николаевич никого не принимал, однако эта братия отличалась особой наглостью. Писаки, вооружившись фотокамерами, забирались на крышу дома, пытались обмануть врачей, проникнуть к смертному одру графа. В очень короткое время станция между Раненбургом и Богоявленском стала центром мира. Прибывали иностранцы. Самые вальяжные из них нахально пытались пройти к постели.
Душан Петрович и Сашенька, призвавшие на помощь местных жандармов, не жалели себя, сдерживая натиск щелкоперов. Маковицкий, казалось, и вовсе не спал.
Через несколько дней на станцию прибыла Софа. Ее граф также отказался принять. Не потому, что боялся или совестился своего, казалось бы, глупого побега. Просто, понимал Лев Николаевич, Софа захочет узнать все. И придется признаться. И с какими глазами он, старый хрен, будет рассказывать ей о своих шалостях с девчонкой.
И ладно бы шалости… На них Софья Андреевна реагировала достаточно адекватно, и даже помогала внебрачным детям Льва Николаевича. Сложнее будет объяснить про срамные волоски и колдовство Распутина. Последнее как раз и не доказано, хотя в существовании этого заговора Лев Николаевич был уверен. А вот Софе эти измышления могли показаться сумасшествием.
Шли дни. Состояние Льва Николаевича не улучшалось. Теперь он выныривал из мягкого и уютного полубреда не так часто. Да и то в основном затем, чтобы поразмышлять на тему смерти. Зря, что ли, он так часто описывал уход из жизни? Как правило, это были смерти в своих постелях, монументальные, подобные апокалипсису, поражавшие современников тонкостью психологического проникновения. И теперь Бог, словно в насмешку, даровал Льву Николаевичу смерть особую — вдали от дома, на чужом заснеженном полустанке, в осаде газетчиков со всего мира. Не такой граф видел свою кончину.
Когда Лев Николаевич в очередной раз вынырнул, то не увидел рядом с собой Душана Петровича. Вместо него рядом с постелью стояли два человека в белых халатах. Один из них был мужчиной с рублеными чертами лица, цепким взглядом, острым и хищным выражением черт. А рядом с ним…
- Ты? — прохрипел Лев Николаевич, пристально глядя на Любу. — Что ты здесь делаешь?
- Ваше сиятельство, мне нужно от вас еще несколько волосков, — коварно улыбнулась Люба.
- Подите прочь! — тихо стонал граф. — Кто вас пустил?
- Мы прошли под видом докторов, — сообщил спутник Любы. — Тем более, что ваш личный врач, кажется, заснул на ходу.
- Вы ничего от меня не получите! — прохрипел Лев Николаевич. — Оставьте в покое бедного умирающего старика.
- Ну, вы не так уж и бедны, — усмехнулся человек. — А мы заботимся о процветании вашего… э-э… потомства. Хотя слово «потомство» в данном контексте не очень оправданно.
- О Распутине вы заботитесь! — зло произнес Лев Николаевич.
- Да нет же! — покачал головой загадочный человек. — Я не знаю, стоит ли вам это объяснять. Давайте поступим вот как: Любочка сделает вам… кгхм… интимную стрижку, а я пока суть да дело, разъясню все.
- Нет! — воспротивился граф.
- Поверьте, Лев Николаевич, вреда от этого не будет никому.
Любочка уже ковырялась под одеялом, привычно трогала уд.
- Отпустите меня! — стонал Лев Николаевич, готовясь расплакаться.
Маленькие ножницы срезали его волоски.
- Понимаете, — продолжал человек. — Мы — не из вашего времени. Читали, должно быть «Машину времени», сочинение Герберта Уэллса.
- Не читал, но осуждаю! — произнес Лев Николаевич.
- И зря. На самом деле такие механизмы существуют. На одном из них мы и прибыли к вам. Из XXII века.
- Но зачем, зачем я вам понадобился?
- Мы хотим сделать несколько ваших клонов, — ответил человек. — Клоны — это не совсем ваши дети. Скорее, ваши точные копии. Лучшие клоны получаются из семени, но добыть его, увы, не удалось. Поэтому мы сделали ставку на лобковые волосы. Мы же не китайцы, в конце концов, чтобы говноклоны из трупов делать…
- О чем вы говорите? — страдальчески стонал Лев Николаевич.
- Вижу, вы не понимаете. Да это и тяжело понять так, сразу. В общем, я представляю крупную издательскую корпорацию. Мы производим вариативные 3D-сериалы. Сериалы основаны на текстах. Текстов должно быть много. Почему? Потому что желает допустим, втыкатель…
- Кто? — ахнул Лев Николаевич.
- Ах да, читатель, конечно, — поправился незнакомец. — Желает… э-э… читатель, чтобы герои полюбили друг друга. А у нас — р-раз, и текст под это есть. Или не желает. Или хочет, чтобы все умерли. Мы должны быть максимально подстрахованы…
- И при чем здесь я? — спросил граф.
- А вот к этому-то мы и переходим, — продолжил издатель XXII века. — Работа у нас, сами понимаете, адская. Даже самые работоспособные писатели не тянут. Сроки проваливают. Или просто говнище пишут. Проблевина взять. Или Тунцову. Сдулись. А брэнд остался. И что с этим делать?
- Я не знаю, — сказал Лев Николаевич.
- Вот тут-то нам и пригодятся ваши клоны, — хищно осклабился издатель. — Вы ведь пишете, вроде бы, гладко. И с объемами все в порядке. Так что на вас, Лев Николаевич, вся надежда. Вас ждут в будущем. Вернее, ваши копии…
- Вон!!! — закричал Лев Николаевич. — Подите вон!!!
В комнате возник заспанный Душан Петрович.
- Это самозванцы! — провозгласил граф, указывая на пятящихся людей в белых халатах. — Выпроводите их!
Затем он снова провалился в туманное забытье.
***
Софья Андреевна все-таки прорвалась к смертному одру. И теперь Лев Николаевич сбивчиво рассказывал ей о своих попытках вернуть похищенные лобковые волосы.
- И я дознался, Софочка! Дознался! — говорил граф. — Из них будут делать клоны!
- Вечно ты, Левушка, в дрянь какую-то влипнешь, — качала графиня головой. — выдумал себе клонов….
- Да я не выдумал!
- Фантазер ты наш… Восемьдесят два года дураку старому, а разума, как у гусарика молодого! Я-то думала, что ты прощения у меня попросишь. А ты — с ума сошел. Эх, Левушка, Левушка!
- Ты не понимаешь, грубая, надменная женщина… — начал было Лев Николаевич.
Но Софья Андреевна мастерски умела оставлять за собой последнее слово.
- Прощай, Левушка! — сказала она и направилась к выходу из комнаты.
В последний момент Лев Николаевич все-таки сумел разглядеть слезы у нее на глазах.
***
Софья Андреевна вышла из дома начальника станции. Ей было тяжко и плохо. Жизнь, чувствовала жена писателя, пошла под откос. Она ни на секунду не поверила в историю про волосы. Ей было горько и обидно, что в свой последний час Левушка наплел ей ерунды, вместо того, чтобы… Чтобы напоследок признаться в любви, что ли…
Софья Андреевна направлялась к водонапорной башне, рядом с которой располагался пруд, подернутый ледяной корочкой.
Ее преследовали журналисты. Кто-то фотографировал Софью Андреевну. Кто-то выкрикивал вопросы.
Некоторые из писак уже мчались к зданию станционного телеграфа.
Забег выиграл один из питерских репортеров. У самого окошка телеграфиста он оттолкнул своего замешкавшегося коллегу, хлопнул пятаком о стойку и принялся диктовать телеграмму:
- Записывайте! Молния! Графиня изменившимся лицом бежит пруду. Тчк.
LoveWriter
